Рыбак и Песчаное Море

Теплая, почти горячая ладонь касается древесины. Рывок. Нежность, с которой он подсекает и подкладывает к горке рыбешек очередную, так несчастливо застрявшую на крючке мастера, граничит с изяществом, непосильным далекому от искусства человеку; а ведь безупречной ювелирной точностью он заставляет бесформенные потоки воды разрывать в клочья сталь, а после так же действенно, но мягко молит круги на воде успокоиться, не усиливать рябь речной поверхности, не пугать пока еще живых окуней и карасей. — Смышлен для среднего рыбацкого сынишки. Удовлетворенное и звонкое мальчишеское «спасибо, дядя» словно обдает весенней капелью уши, давно отвыкшие от плодородного звука, наслаждавшиеся сухим песчаным шепотом собственных далеко не привлекательных мыслей. Завороженный, подобно той самой выловленной мальчишкой рыбешке, «дядя» отзывается на гостеприимное предложение совершенно не сразу, глотая пробирающий до костей, снежный воздух. — Зайдемте к нам, не убудет, а Вы в таком наряде промерзли совсем, лицо бледнее сугроба! Внимательный. Только толку-то, смертный мальчишка таковым и останется. Мозг произносит завершенное решение, а губы дергаются в улыбке, нервной и замороженной: — С удовольствием. «Дядя» так и не замечает осознанно момент, когда в памяти — а после и на бумаге — запечатлевает: «Аякс, семнадцать лет от роду». Видано ли такое, чтобы горькому от пролитых в него слезами обид песку полюбился рыбацкий мальчуган? Теперь уж видано. Эту звучную капель высокого и уверенного голоса пленкой фильма, не связующего собственных эпизодов, Он сохраняет в своей почти безграничной памяти. — Гидро? Семью защищать. — Рыба-то здоровенная, видели таких, дядя? — Имя от отца, красивое и редкое, ни на что бы не променял. — Это для Тони, это для Тевкра, это…. — А это — Вам. За первым ступором следует искреннее удивление. Столь незамысловато, но исключительно в самое сердце мишени. Может, с луком мальчишка и плох, но целиться он умел и без него. — Неужели сам связал? Такого румянца не сыскать больше во всем Тейвате. И такого обволакивающе-съедобного счастья, следующего за едва разборчивыми оправданиями «занятия бабского», да смехом, ощутимо горячим. Алый шарф алому зверю. Искренняя радость и затесавшаяся на задворки подсознания ирония. — Последний день здесь остаетесь, дядя? — Последний, Аякс. Как бы ни хотелось оставаться навсегда, смертное и единочасное уже после будет не вырвать с корнем, всего немного и не представится возможным забыть совсем. — За все время даже имени не сказали, но на преступника не похожи. — Ничего примечательного в моем имени нет, так, песок. Так, песок, да двадцать пять свечей полыхают огнем, а от них холодно. «Аякс» так пряно отзывалось в нутре именно песчано-сухим голосом. Двадцать пять свечей полыхают дома, а сознание рыбацкого сынишки бежит далеко, а за ним следуют и ноги. Теории, легенды, мифы. Ничего. Не страшно, он поищет еще немного. Бушующие лазурные волны в глазах утихают вслед за мальчишкой, распластываясь по столу, и без того наводненному дюжинами свитков и жадно пожранных временем заметок. «Аякс» так пряно отзывается утром над ухом. Скарабей, отнюдь не принадлежащий здешнему климату, ползет вдоль книжной корочки, сердито жужжа. Минута, другая, и знакомая когда-то, однако теперь отчего-то не столь звонкая, сколь приглушено печальная капель заливает пустое пространство. — Так, песок, да, Сет?