Легенда о магнолии

Когда-то давно на северо-западе современной Японии находилась небольшая деревушка. Деревушка тростниковых крыш и величественных рисовых полей располагалась прямо у подножья гор, окруженная их великолепием. Но самым прекрасным в ней было дерево – очаровательная магнолия. Жители восхищались её красотой, почитали, словно божество. В конце зимы каждого года цветение этого чудесного дара природы, знаменовало завершение холодов. В этой деревушке я – называемый Осаму Дазай – и жил вместе с дорогой матушкой. Она была чудесной и заботливой женщиной, всегда любила без устали приговаривать мне – своему единственному сыну – о священности этого древа. — Знаешь, Саму, – нежно говорила она, держа еще совсем юного меня на коленках, и перебирая мягкие пряди моих волос, которые завивались в причудливые кудряшки, — Ходят легенды, что в коре этого деревца обитает магический дух, а его чарующие цветки выгравированы на могиле его хозяина где-то высоко-высоко в горах. — Правда? – спрашивал я, хлопал глазами, и с открытым ртом рассматривал каждый пастельно-розовый лепесток над головой. С тех самых пор, мне полюбилось прибегать к дереву и загадывать свои самые сокровенные желания, обращаясь к этому самому загадочному духу. И они правда сбывались. Иногда то были поразительные совпадения, а иногда матушка втайне исполняла мои маленькие мечты, приходя следом за мной и, стоя неподалеку, слушала. Я замечал её, но тогда, в силу детской наивности, не понимал, принимая это за её заботу о моей безопастности. Все же в округе водилась всякоразная живность и куча злых ёкаев, по её рассказам. Всецелостно своей детской душой я верил в таинственного духа, проживающего в глубине магнолии. Казалось, что каждый раз, когда я наведывался, ветви так и тянулись к моей макушке, будто в попытке спрятать в своих объятиях от внешних невзгод; опеленать теплом, словно живая материя. Очаровательное зрелище, хочу признаться. Я всякий раз прибегал к маме и, воодушевлено бегая вокруг неё, распинался о чудесах. Она улыбалась и приговаривала, чтобы я всегда тщательно обдумывал свои желания. Искренне я так и поступал. Даже тогда, когда ежедневно стал загадывать только лишь, чтобы мама скорее выздоровела. К сожалению, незримый дух был не в силах это исполнить, в точности, как и мои последующие желания на эту тему. Я очень злился на него за это, даже не приходил какое-то время, но состояние мамы все равно только ухудшалось. Мне было страшно. Я не понимал как помочь, чувствовал себя беспомощным. Не помню ни вечера, когда бы я не плакал, молясь всем богам о благополучии. Она мучалась еще пару недель, а после, одной ночью, ее грудь перестала вздыматься. Тогда-то, той темной ночью полной луны, весь мой мир и рухнул. Помню, что я, почти задыхающийся от накативших слез, сразу убежал, куда глаза глядят. Помню, что на рассвете меня нашла старушка-соседка именно под магнолией, мирно посапывающего, окутанного нежным свечением дерева, укрывающего своими ветвями, словно одеялом, и только засохшие дорожки от слез на моих щеках, выдавали то, что случилось несчастье. Она сразу все поняла. По крайней мере, она так рассказывала. Я же, кроме этого, почти ничего и не помню с той поры. Эта старушка позже и позаботилась обо мне. Вечно буду ей благодарен. Годы шли. Я заметно подрос, но только огни в моих глазах больше так и не загорелись – потухли угольками вместе с ушедшей матушкой, представляя собой шоколадно-черные темницы. На меня заглядывались самые видные девицы, даже приезжие из мест покрупнее дочери торговцев, дворянинов, владетельных феодалов; приходили сватать своих дочерей многочисленные соседки, но мне не было до них совершенно никакого дела. Я оставался непреклонен – невинно улыбался гостям и вежливо выпроваживал из своей уединенной обители как можно скорее, покамест те не успели оскорбиться. Ох, они были так заносчивы… В деревне стали поговаривать обо мне, как об одиноком волке с печальным пустым взглядом. Мне не было дела и до этого. Многие не любили, многие сторонились, причитая о странности, но находились и те, кто понимал. Обычно то были старцы, которые застали мою, еще до утраты, задорную и беззаботную юность. Одна лишь прелестная магнолия и родной дом оставались дороги мне; были способна пробудить искренность; были тем единым, связывающим и напоминающим о некогда родном человеке. Почти что ежедневно я выкраивал время и засиживался у крон дерева, не меняя привычек. Мог сидеть до самой поздней ночи, пребывая в самозабвение под шорох ветвей над головой. Однажды в годовщину смерти матушки ветер принес в мой дом односельчанина, кой с порога стал вещать, что хочет срубить мою милую магнолию. Вещал, что ему нужна древесина для постройки моста; что деревце уже хилое и небольшое количество материала, которое можно выкроить из него будет донельзя впору – неслыханно. Я сильно разгневался. Хотел было выгнать старика, потакая разрывающей меня злости от столь невиданной затеи, но вовремя успокоился и поблагодарив за то, что тот предупредил, попросил дать мне пару часов поразмыслить. Многие были наслышаны о дивной любви моей – местного отшельника – к этому дереву. Взвесив все «за» и «против», что было тяжко, я направился к недавно потревожившему мой покой. Предложил тому вырубить все деревья из моего сада, лишь бы на дорогую душе магнолию никто не постегался. Сад я держал благопристойный и большой, бережно ухаживая за каждым деревцем, находя в них усладу, поэтому сельчанин без колебаний согласился. Тем же вечером участок был вырублен и это оказалось куда больнее, чем я ожидал. Наблюдал, как падает деревце за деревцем. Метался, сворачивался в маленький горький комочек в душе, но внешне старался остаться непоколебим. В конце концов, стал кровный мне сад гол как сокол, а остер, как топор. Кажется, я просидел около пары часов, вглядываясь в многочисленные пни за моим окном. Когда солнце скрылось за линию горизонта я все же выбрался из своего жилища, привычно направляясь к драгоценной магнолии. Помню, что до сокровенного места оставалось всего пересечь небольшую возвышенность, условно пару метров, когда я невольно заметил, что все смолкло. Ветер стих, будто сам Сусаноо отправился на покой, утихомирив стихию. Цикады не заводили свои привычные оглушающие мелодии, а тихонько потрескивали, почти неслышимо. Все будто замерло. И то было дивно. Немного подождав, я пересек холмик и тут же замер сам, подстать всея атмосфере. У самых корней сидел юноша. Творение самой Ками-сама, если быть честным. Волосы были словно яркое пламя, обрамляли лицо и растекались рыжими змейками по плечам незнакомца; фарфорово-светлая кожа сливалась с эфирной белоснежной юкатой и будто светилась в синеватых оттенках сумерков; утонченный силуэт, точно тронешь и это хрупкое произведение искусства канет в лету, рассыпаясь на крошечные частицы. Не знаю, сколько я так глупо зрел на юношу, не смея даже шелохнуться. Я слышал биение собственного сердца – оно билось так часто в скупой темноте ребёр, словно слепой птенец, попавший в лисью нору. Пыталось выпрыгнуть из тесноты наружу. Когда неизвестный наконец повернулся, то лишь спокойно улыбнулся и, погодя, признался, что ждал меня, после приглашая сесть рядом. На ватных ногах и, я уверен, с наиболее, чем можно представить, пораженной физиономией, я исполнил его просьбу. Незнакомец представился мягкозвучным именем Чуя. Поведал, что является путником, ненароком забредшим в нашу деревушку. Говорил он немного, не больше меня. На всех моих вопросах о нем ловко увиливал, позже искренне попросив, не допытываться об его хронике, добавив, что я все сам узнаю в будущем. Пусть я тогда ни грамма не понял – перечить не стал, смекая, что и сам желанием не горел повествовать о своем прошлом. Так мы и просидели под ветвями магнолии до самого восхода солнца, то тихонько переговариваясь, то погружаясь в созерцание. Чуя созерцал прекрасный ночной вид, а я – его. Украдкой рассматривал острые скулы, искусные изгибы; синие, словно глубокие воды лесных озер, глаза; длинные, слегка подрагивающие рыжеватые ресницы. Он был куда прекраснее открывающего пейзажа. Первые лучи солнца, пленив наши очи, постепенно начали пробуждать жизнь в деревне. Я тогда невольно зевнул, сонно жмурясь от яркого света и Чуя шутливо оповестил, что мне пора бы отправляться в объятия Морфея прямиком домой, а не сидеть с каким-то странником. Вместо ответа против, меня поразил еще один зевок. На мой вопрос о том, куда пойдет он, рыжеволосый пожал плечами и ответил лишь, что посидит у дерева еще немного и что мне не о чем беспокоится. Я снова не шествовал наперекор. И в конце концов, побрел в сторону дома, по дороге радушно здороваясь с редкими односельчанинами. Утренние лица их, еще хранящие следы сновидений, читались, словно любимый книги. Уже в ложе я осознал, что и я чувствую себя поразительно легко. Будто печать тревог наконец отлегла, а душа – надзиратель лишь приятного покоя. Тем утром я вернулся обратно к магнолии, а Чуя так и сидел там, упоенный теплом. Не выжидая, я снова примостился рядом, пропустив мимо ушей вопрос, почему я еще не сплю, и спросил о том, не желает ли он остаться у меня передохнуть от странствования. С минуту подумав, он, к моей великой радости, все же неловко дал свое согласие. Так я – ознаменованный среди сельчан затворником – обзавелся домочадцем. Поначалу Чуя вел себя, словно рыжий любопытный котенок, принесенный с улицы – немного скованно, но с интересом изучал каждую мелочь. Жители деревушки не обделяли его любопытными взглядами – глазели во всю, как на диковинку. Он бы сильно выделялся, даже среди населения крупного провинциального городка, не говоря уже о нашей крохотной деревушке. Думалось мне, что тому будет малость неудобно от этаких бесцеремонных разглядываний, но рыжий уверенно шествовал почти передо мной, то и дело улыбаясь и почтительно здороваясь с попадавшимися на пути сельчанами. По прибытии в мою скромную обитель Чуя заметно притих. Начал мяться и скромничать. Все продолжалось до поры, пока я, показав все, что могло понадобиться бодрствующему, не ушел на покой. Засыпаю я подолгу, посему слышал, как тот тихонько ходит и рассматривает каждый уголок. И правда, как самая настоящая пытливая кошка. Что-то я чуток увлекся, прошу прощения. Рыжеволосый оказался прекрасным соседом, а по истечению месяца, его и в деревушке полюбили. Он никогда не говорил о том, что хочет уйти, а я, в свою очередь, никогда не спрашивал. Впервые за долгое время мне было так хорошо, так уютно с кем-то, кто находился в моей зоне досягаемости каждодневно. Я начал замечать дивные для себя мысли, ведь никак больше не желал остаться в одиночестве вновь. Невиданная ирония. Так и протекали недели за неделями, точно песчинки сквозь пальцы. Чуя оказался задорен и энергичен, что было мне чужды. Также малость раздражителен, но это являлось занимательным зрелищем. У нас часто случались перепалки из-за полюбившегося мне занятия ему досаждать. Он по-ребячески демонстративно морщил свой курносый нос и то пытался меня поколотить, то уходил в другую комнату, припрятав за закрытой сёдзи свое напускное негодование. В прогулках к магнолии, с первых же дней, рыжеволосый стал наведываться со мной. Я был нисколько не против, наоборот, – только лишь охотно рад разделить эту традицию вместе с ним, что также было непривычно. Располагаясь подле корней дерева мы замолкали. И все живое вместе с нами. Наблюдали чарующий вид, не вовлекаясь в содержимое мыслей; в содержимое внутреннего монолога, и эмоций; в невовлеченное отмечание любых происходящих событий мирское суеты за нашими спинами, каким бы шумным оно не было. Одно лишь умиротворение. Смею признаться, что одному я иной раз не находил сил противостоять – бесноватому биению сердца. Все не мог налюбоваться своим милым спутником, все поглядывал ненароком, когда тот не смотрел. Иногда он замечал и только лишь одаривал меня улыбкой. Она была искренней, одними только глазами и чуть приподнятыми уголками губ. В ней было столько теплоты, что я невольно застывал каменным изваянием каждый неловкий раз. В один-то из таких разов и пришло явственное осознание, что я окончательно и бесповоротно влюблен. Оттоль никакого места сыскать я себе не мог. Метался, ворчал и всячески избегал подолгу оставаться с Чуей наедине. Но все продолжалось недолго. Это произошло одним осенним вечером, когда мы возвращались с рисовых полей через небольшой лесок. Деревья в своих золотых одеяниях были повсюду. Сухие листья своевольно летали, устилая протоптанные дорожки. Мы брели вдвоем в совершенной тишине, от которой было одно лишь название. Мне казалась, что эта самая чертовка, была громче, чем лес, шумно шелестящий листвой над нашими макушками. Вечер был прохладным, полный того таинственного беспокойства, которое всегда ощущается на переломе пор года. Мы вышли к освещенной лунным светом тропе, с которой уже виднелись знакомые очертания тростниковых крыш. Чуя вдруг остановился, чем вырвал меня из глубины напряженных самокопаний. Я тогда вопросительно взглянул на него и хотел было воскликнуть, но, поравнявшись со своим спутником, замолк. Он зачаровано глядел ввысь. Лунный свет на его лице смешался с еле заметным желтоватым свечением деревни, играя бликами и подчеркивая красивые черты лица. Он улыбался неясно чему. Может изумительной россыпи звезд, подстать его прелестным веснушкам, может своим мыслям – этого я знать не мог. Единственное, что я знал – он был прекрасен. То, что он сказал после, навсегда осталось в закромах моей памяти. — Луна так прекрасна сегодня, Осаму – тихо произнес Чуя и повернулся ко мне, оставляя огни деревни за своей спиной. Слова его молниеносно разрезали атмосферу безмолвия и я тут же оторопел. Глупо, как по команде, поднял голову, узревшись на серебряный диск, когда меня и осенило. Я осторожно опустил голову и глянул на рыжеволосого сверху-вниз. Луна отчетливо освещала его однобокую ухмылку. Я еще сомневался, но все же изрек: — Она была прекрасна все это время, но в этот миг – я готов даже умереть, Чуя. И прежде, чем мои мысли успели вернуться из далеких тревожных странствий, Чуя потянул меня за одежду немного вниз, заставляя согнуться. Его прикосновения доносились до меня сквозь густую пелену, я был обезвожен; я был беспомощен. Чужие руки обвили мою шею, а я чувствовал лишь, что сдаюсь, и уходящую из под ног почву. Я не ошибся, это было признание, вложенное в эвфемизм о луне, потому как в следующую секунду его губы накрыли мои. В этом шествующем кругом, от нахлынувших чувств, мире – я ничего не смыслил. Но прежде, чем осознать суть происходящего, понял, что счастлив, и поддался вперед, отвечая на его мягкий поцелуй. После той осенней ночи, пропитанной теплом осознания глубины чувств и притяжения все стало как никогда лучше. Где я был несмышлен – мне помогал Чуя, где он – я. Мы учились жить, учились любить. Зимние морозы стали летним зноем, а одинокие ночи наполнились уютным рыжим бедствием под боком, что так мило прижимался ко мне каждый раз. Все было замечательно до третьей декады последнего зимнего месяца. До именитого цветения магнолии. Сейчас и не вспомню, что точно произошло и из-за чего начался переполох в провинции, но к концу февраля каждое хозяйство в нашей деревне заметно обеднело. Каждый стал хмур, я чувствовал, что надвигается что-то поистине непомерное. Так и случилось. Одним днём, когда мой рыжий спутник ушел к ближайшему озеру с целью наловить рыбы, ко мне снова наведался односельчанин. С появлением Чуи я также наладил отношения со многими жителями, потому его появление не воспринял тревожным знаком, как в прошлый далекий раз. С порога он оповестил, что сёгун потребовал собрать древесины для постройки очередного дворца, что в округе срубают деревья, и что драгоценной магнолии грозит та же участь. Ровно с того момента моя гостеприимная улыбка испарилась без следа. Я наведался еще к нескольким жителям, к тем, кто возглавлял этот гнет, но они были непреклонны. Все поголовно отказали мне в просьбе не трогать хотя бы одно дерево, наплевав на его священность в узких кругах. Единственное, на что я смог с ними договориться – срубить его последним, дав мне время попрощаться. Смотрели тогда на меня, как на умалишенного, но все же условились на три дня и две ночи. Чувствовал я себя отвратительно, бесправно и беспомощно. Таким я и вернулся домой, где меня уже ждал Чуя. Рассказав о том, что случилось, он опечалился не меньше меня. Тогда я подумал, что тот равным образом привязался к этому дереву, но спустя пару дней понял, как же ошибался. Снова была беспокойная темная ночь полной луны, когда я, засидевшийся допоздна, услышал всхлипы. Я еле ступая пошел на звук плача и он привел меня к нашему с Чуей ложу. Я присел у изголовья, не спрашивая, что случилось, а просто нежно поглаживая по волосам моего возлюбленного. Острые плечи немного подрагивали, он плакал тихо и горько. Через некоторое время в моих объятиях Чуя немного успокоился. Повернувшись ко мне, глянул покрасневшей синевой глаз в мои и попросил утром пойти с ним в горы. Я спросил, успеем ли мы вернуться к позднему вечеру попрощаться с магнолией, но Чуя лишь еще раз искренне повторил свою просьбу. Я не мог ему отказать, потому ранним утром мы отправились в путь. Путешествие наше было протяжным, около десяти часов. Только единожды мы останавливались для небольшого привала. Чуя был непривычно тих и неразговорчив всю дорогу как бы я не пытался его разговорить. Я видел, что с ним творится нечто неладное, беспокоился, но что было взять с немого? Шли мы извилистыми дорожками, вроде и поднимались, но густой лиственный лес так и не думал заканчиваться. Под ногами жалобно хлюпал таивший снег, где-то виднелись первые зеленеющие островки. Первые недели весны, но от чего же так беспокойно на душе? Этим вопросом я задавался вплоть до наступления поглощающей свет синевы. Сгущался туман, тьма становилась непроглядна, но Чуя непоколебимо продолжал шествовать впереди, моментами поглядывая за свою сгорбленную спину, сверяясь не отбился ли я. Шествовал, словно бывал тут бесчисленное количество раз, но ведь лес всегда таков. Так бывает, они всегда кажутся знакомыми, давно забытыми. Как лицо умершего родственника, как давний сон, как принесенный волнами обрывок позабытой мелодии, и больше всего — как золотые вечности прошлой жизни, всего живущего и умирающего. Так рассуждал я. Вскоре мы подошли к каменной лестнице, немного обросшей, но величественно возвышающейся в поднебесье. Такие лестницы обычно ведут к священным храмам, но, старательно вглядываясь в темноту, я сумел рассмотреть лишь размытые очертания неких руин. Мой рыжий спутник зажег один небольшой фонарь, захваченный с собой и, взяв меня за руку, потянул за собой вверх по лестнице, оповещая, что мы почти пришли. Я незыблемо верил ему, посему, крепко сжимая чужую ладонь, смело ступил вперед. Поднявшись Чуя отпустил мою руку и я постановил оглядеться. Мы были высоко, почти на самой высшей точке, откуда простирался удивительный вид. Где-то вдалеке, средь темных крон, виднелись блеклые очертания деревни. Небо одеялом застилали облака с небольшими трещинками средь пелены, в коих виднелись яркие звезды. Я никогда не был так высоко и не в силах был надышаться свежестью, и насмотреться на прекрасы открывающегося пейзажа. Чуя поджег стоящие в округе фонари торо, которым на вид было несколько томных тысячелетий, настолько ненадежно они выглядели. Осмотрев храм я подметил, что не ошибся, ознаменовав виднеющуюся на горе постройку руинами. Но было во всем этом некое очарование, таинственный шарм минулых времен. Чуя аккуратно потянул меня за рукав, попросив следовать за ним. В горле застряли сплошные вопросы, зачем он привел меня сюда, а в груди больно сжималось от мыслей, что вот-вот любимое дерево канет в лету, оставляя за собой несуразный пустой пень. Рыжеволосый шел вспять от некогда былой постойки, чуть повыше, к месту обрыва, над коим росло дерево, печально склоняя свои ветви к самой земле. Когда я, прихватив фонарь, нагнал его, несколько раз чуть не споткнувшись, то увидел, что около этого дерева покоиться нечто небольшое по форме напоминающее надгробие. Чуя присел рядом с ним и я последовал его примеру. Сапфировый взгляд, различимый даже во мраке, устремился прямо на меня, а затем на каменную эпитафию. Я поднес поближе фонарь и различил каллиграфически выведенную надпись «Чуя Накахара ( 1278 г. – 1300 г. )», украшенную выцарапанными цветками, так напоминающие цветки магнолии. Чуть пониже виднелись еле заметные очертания, по сей видимости, семейного герба. Я судорожно перечитывал раз за разом надпись до тех пор, пока меня не пробила крупная дрожь и фонарь не рухнул на землю, вытягивая из оцепенения. Глянув в возлюбленные глаза я пытался найти ответ, но разбирал лишь мягкую улыбку. Когда первая горестная слеза скатилась по щеке Чуи, он произнес: — Ты верно все понял, это мое надгробие, – сказал он, стирая следы влаги на своем лице. Я рухнул на колени, не в силах больше держать равновесие. Мысли в моей голове сгущались в нерадивую кашицу, ежесекундно метаясь, словно загнанный в клетку зверь. — Но как же так? Ты ведь здесь, ты ведь со мной, – я ловил ртом воздух, стараясь говорить разборчиво, лихорадочно изучая камень, — А эти цветки? – пальцами прослеживал глубокие полосы рисунков. — Это ведь магнолия? — Все верно, — с улыбкой он посмотрел вниз и заключил мои руки в свои, продолжая, — Милый Саму, пора мне признаться. Я тот самый дух, покоившийся в твоей драгоценной магнолии. Я — и есть это дерево, этот чудесный дар природы, который ты так полюбил будучи еще совсем крохой, — слезы обрамляли его щеки, но нежная улыбка все также цвела на устах. — Но если ты и есть магнолия, которую с минуты на минуту должны срубить, то… – я не хотел в это верить, попросту не мог, в точности, как и произнести вслух самые страшные, но такие явственные опасения. — Да, вместе с ней не станет и меня, мой дорогой Осаму. — Должен быть ведь какой-то выход, обязательно должен быть… Чуя вдруг зашелся сильным кашлем и невольно сам присел наземь, пачкая светлое одеяние. Я заключил его лицо в свои руки и с ужасом заметил, что взгляд родных синих глаз потускнел. — Кажется, время пришло, – хриплым голос отозвался он. — Кажется, нам пора прощаться… Волосы у лица неприятно липли, а ненаглядные, когда-то заставляющие сердце заходиться в бешеном ритме, черты лица напротив расплывались. Одними губами, заевшей пластинкой, я повторял только лишь одно слово и отрицательно мотал головой. Чуя снова закашлялся, обмякая в моих объятиях, и помутневшими глазами возрился на вышедшее из заточения облаков светило. — Луна сегодня прекрасная, Осаму. — это стало последним, что я услышал от моего любимого рыжего бедствия. — И я тебя люблю. Так сильно люблю… – прошептал я и разразился безутешным плачем. Что было после я и не вспомню. Как добрался, о чем думал. Все это словно произошло не со мной. С некой безликой физической оболочкой, но не со мной. Одно лишь знаю я – сегодня годовщина со дня его ухода. Наконец-то мы встретимся, мой дорогой Чу… Осаму Дазай, 1567 год.

***

Когда-то давно на северо-западе современной Японии находилась небольшая деревушка. Деревушка тростниковых крыш и величественных рисовых полей располагалась прямо у подножья гор, окруженная их великолепием. Но самым прекрасным в ней было два дерева – утонченная магнолия и величественная плакучая ива, выросшие в поразительной близости к друг другу. Ветви ивы накрывали хрупкую магнолию, словно в попытке уберечь в своих ласковых объятиях. Об этих деревьях ходили разные легенды, но все они были о печальной истории любви…