Формула сахарозы

— Ля, какая соска. Голос Сани прозвучал глухо, гортанно, и быстро рассеял накатывающую волнами леность. Олег и Вадим оторвались от уже порядком заколебавшей их тренировки, проследили зрительную траекторию до того, чему их друг дал двусмысленное определение. На горизонте событий объявился любопытный объект: невероятно рыжий мальчишка в ярко-фиолетовой толстовке толкал перед собой лавку мороженщика по узкой песчаной тропке, поминутно спотыкаясь о витые корни деревьев. Посудина гремела приближающимся составом — посетители парка невольно оборачивались на раздражитель. Саня, по инерции продолжавший крутить педали велотренажёра, оторвался, наконец, от просмотра бесконечно мельтешивших на экранчике телефона тик-токов. Он мигом сорвался с места и понёсся навстречу дозе дофамина. Ага, сейчас тут будет свой тик-ток. Полый металлический звук — Вадим, блестевший распаренной кожей на солнце, вернул штангу в паз и теперь разминал тугие мышцы трицепса. Его влажная, промасленная ладонь с какой-то жадностью погрузилась в сивые волосы, прилизывая и без того зализанные мокрые пряди. Весь он был самым настоящим воплощением удовлетворённого довольства. — Ну что, Олежек, хотим мы сладенького? — своеобразное приглашение к трапезе. Олег прекрасно знал своевольный характер Вадима, привыкшего к тому, что перед ним все безоговорочно капитулируют. Но и ему была необходима отправная точка, воображаемый штамп в ментальном документе, подтверждающий правильность намерений. Для товарищей же — это иллюзия принятия во внимание их ценного мнения. Вообще-то Олегу было всё равно чем занять себя в этот и без того душный день. Битый час ковырять носком кроссовка прорезиненное покрытие спортплощадки опостылело, а потому он без особых раздумий утвердительно кивнул, соглашаясь на авантюру. Подобно герою старых, пропитых вестернов, широко расставив ноги, Саня преградил незнакомому мальчишке путь. В ход сразу пошла его излюбленная тактика «ущипнуть за ягодичку» (он сам назвал её так) — если ткнуть человека лицом в кучу, размазать в ней чужое самообладание, то можно мнуть униженного дальше под себя как пожелаешь. — А ты когда дрочишь, что представляешь? — отборнейшая провокация. Парень, кажется, совсем не растерялся: то ли его знатно подогрели до нас, то ли к моменту нашего появления находился на той стадии заёбанности, когда усталость, вывороченная наизнанку, пузырясь, серой пеной покрывает раздражающе яркий и весёлый мир вокруг. — Тебя, конечно, — отрезал он настолько равнодушно и так скоро, точно ответил не приставале, а на внутренний монолог. Он попытался объехать Саню, но тот подпер подошвой колёсико лавки. — Супер! Мороженым «Радуга» торгуешь? Сделка! Я — тебе, ты — мне! — тут он схватил ящик за ручку и потянул на себя. — Давай-ка помогу? Помочь Саня не успел — дряхлую, но тяжелущую тележку с силой дёрнули. Помощничек, не удержавшись, рухнул прямо в колкий край холодильника с мороженым. Из его рта выпорхнул совсем уж младенчески беспомощный «чирик». По правде говоря, каламбур приятеля Олегу показался по-настоящему комичным. Среднего ростика, щуплый, в истёртом серо-коричневом бадлоне — ну прямо нищенствующий капуцин: такой же мешковатый и растрёпанный, даже болтающийся символ веры в ухе имелся. Да и от мальчишки напротив он не сильно отличался по фактуре. Два подростка-переростка. В холодильнике, судя по звуку, ровные ряды упаковок рассыпались. Саня ошарашенно вылупился. Наверное, ему причудилось, что это из его груди выпали костяшки. — Ты охуел? — вскинулся Саня, прижал руку к рёбрам, силясь не скрутиться к асфальту от боли. Губы рыжего медленно потянулись. Он улыбался и не скрывал, что чужие ноющие ощущения ему приятны. «Охуел — это ты, вот и получай». Послышался громкий, напористый, вторгающийся щелчок выкрученного на полную громкость аппарата, оповещающий об успешно сделанном снимке. Вадим, точно хозяин бойцовских собак, сжимал кулаком незримые цепи — он стоял за спиной, вечно где-то за спиной, наблюдая и оценивая; одной рукой он поигрывал ключами в кармане шорт, второй давил большим пальцем в телефон, портретируя виновника торжества. Колоритный товарищ! Прекрасно бы вписался в панораму рынка образца тысяча девятьсот девяносто пятого. Мальчик неподвижен, его долговязое тело наводит ассоциацию со сталагмитом: ноги твёрдо стоят на земле, ногти впились в ладони (Олег тут же представил багровые отметины-клейма на коже), плечи расправлены в горделивой осанке — всё говорит о наличии духовного стержня и о готовности отстоять личные границы. — С каких кренделей небесных спустилось к нам такое милейшее создание? — кривляется Вадим, приседая в нелепом реверансе. — Посмотри, милейшество, тебя целых три кавалера обхаживает, чтобы ты обслужил как следует. — Тебя пусть кавалеры и обслуживают, — выплёвывает парнишка и уже собирается двинуть тележку. Стержень полый внутри, его ткни — и он проваливается вовнутрь подобно газетному брюху папье-маше. Мальчишку захватил в плен монстр: бугристые руки Вадима с трафаретно-чёрными очертаниями то ли клешней, то ли клыков кажутся сюрреалистично большими на худом теле. Парень пытается удержаться на носках, пальцы вцепились в вадимово мясо — но не с целью высвободиться из захвата, только лишь в судорожной попытке отвоевать глоток воздуха. Рудая голова беспомощно висит в изгибе вражеского локтя. — Малыш, успокаивайся. Клиент — всегда прав, — дыхание Вадима прошлось по тонкой шее, забираясь под ворот — чужеродный паразит. — Потребительское право гласит, — Вад прижимается губами к сопревшему виску, прикрывает глаза и в неестественном блаженстве, покачивая добычу, вдыхает запах кожи головы: — ты обязан покупателю. — Тебе — я ничем не обязан. А про потребителей будешь распинаться в обезьяннике, — рыжий шрапнелью исторгает из себя слова; пряди волос, растёкшиеся по взмокшему лицу, дрожат от разгорячённого дыхания, будто взаправду от мальчишки слоями расходятся ударные волны. Вадим смеётся. — Ходкой меньше, ходкой больше — какая разница. Папье-маше размякло и готово было развалиться кусками, растопленными выхлопами прокуренных лёгких пленителя. Мальчик больше не силился удержаться на весу. Саня, обиженный несправедливым к себе отношением, хрипло причитает: «Бля, да зашвырни ты его уже в канаву, заебал». Какие-то люди осторожно начинают красться в сторону компании. Что-то магнитом притягивает взгляд Олега. Волков неотрывно смотрит в бледное лицо. Впервые за десять минут этой китайской пытки внимательно изучает. Губы плотно сжаты, ноздри расширены от ярости. Зрачок на всю радужку — и он всё ширится и ширится и отдаётся звоном в ушах, каким-то, мать твою, укором. Что стоишь? Мне страшно! В тот день с неба падали белые мутанты: огромные круглые снежинки цеплялись гранями друг за друга и, образовав настоящие внеземные перья, зигзагами крутились к земле. Они с Гришей шли по липкой и вязкой снежной подушке к валуну, с которого летом прыгали в воду. Это имя Олег запомнил и вычеркнул из своей жизни навсегда — Гриша. Приятель тогда весело разглагольствовал: зимой на том месте не гигантский валун, а просто мелкая лысая башка. Следов на снегу много, они все вели к цели. Олег был укутан в цигейку, и она висела тяжёлым грузом, как свинцовый жилет, а валенки жутко скользили. Олег ничего не успел понять. Он только увидел Гришины глаза-фонари, сигналящие о Нечто. Нечто не осязалось, но оно явственно утягивало детскую ножку под снег. Войлок отяжелел, пальцы ноги ошпарило. Вода. Олег медленно уходил под ледяную воду. Осознание заставило нервно мотаться из стороны в сторону — тонкий лёд с хрустом расползался из эпицентра. — Гриша! Дай мне руку! Гриша будто не слышал. Он отрицательно качал головой, точно не веря в происходящее. А, может, это он так сожалел? Принял где-то внутри себя смерть уже за сбывшееся. Но это там, в глубинах пуховой куртки, а наяву — он пятился задом. — Гриша! Гриши больше не существовало. От него остались только глубокие рытвины на кромке наста и блёклый призрак, отступающий к городу. Олегу было страшно и больно. Ему казалось, что он тонет в ядовитом озере далёкой и пустой планеты — кругом белоснежная гладь и серые ели на горизонте. Человечество отвернулось от него. Всплывшее на поверхность (как и Олег в детстве) воспоминание хлопнуло, как если бы раздутого до предела воздушного шарика коснулись иглой. Какая игла?.. Олег предчувствует, что блеснёт лезвие — оно действительно блестит, выглядывая острым носом из кармана фиолетовой толстовки. Нет, этот средневековый фарс не должен перетечь в судилище. Момент — и Олег выхватывает рыжего из вадиковских псевдообъятий. Мышцы лавочника под рукой растекаются овсяным киселём, вызывая в Олеге странное ответное чувство. Несуществующее, никогда небывшее осязание — тихонько погреть ладонь на шее, поперебирать рыжую пряжу волос, нащупать колкое плечо. Сказать: «Да забей». И, блять, примерить толстую шкуру Вадима, но по-другому, не так — но тоже. Тоже с губами на виске. — Мороженщик, доставай своё мороженое, — командует Олег и грубо толкает мальчишку к тележке. Тот группируется, напяливает на себя горделивое достоинство и откатывает лавку к условленной точке продаж. Без лишней суеты расправляет кислотно-красный зонт, с него резво пружинят круглые росинки, отпирает замок холодильника и облокачивается на стекло. — Выбирайте. Олег не отводит взгляд от обиды в синих глазищах. — Всё равно какое, давай резче. — «Радуга!», — подсказывает оживший Санечка за плечом. Приятель утыкается подбородком (господи, какая тяжёлая голова) в плечо Олега — он прямо улавливает ухмылку над своим левым ухом. Синева говорит с Олегом, но только не через рот, а посылает невербальные импульсы, проявляющиеся особенно громкими «бух» в сердце. — Зачем так жить? — Так — это как? — Как моральный урод. — А ты что, как-то по-особенному живёшь? Торгуешь сладким в оплёванном парке. — Вы и есть плевки. Внутренняя коллизия закончилась вполне логичным вытряхиванием десятирублёвок на прилавок: «Держи, компенсация». Олег всучивает упаковки в уже протянутые лапы товарищей. — Повезло тебе, bella rosa, нашёлся Ромео на твою буйную головушку. Приятной торговли, — мямлит Вадим, заглатывая огромный кусок рожка. — Всё, давай, додрачивай! — прощается Саня. Троица движется в ряд, будто молотки из клипа Пинк Флойд пробили экран телевизора и теперь бодро маршируют, насилуя и захватывая Землю. Окружающие проявляют поразительную синхронию и равнодушно отворачиваются мгновенно по приближении сомнительной компании. Дети, не прошарившие за правила негласной игры, с неприкрытым любопытством таращатся им вслед. Одна лишь семья — все женщины и все в ромбических халатах и с длинными вороньими косами — не понимает речь окружающих (или делает вид, что не понимает), а потому с опаской озирается по сторонам, оценивая ситуацию. — Ну что, довольны полюдьем? — Олег не специально, просто он раздражён, слишком резко дёргает за край фантика, и сладкая дань падает сливочным шариком в асфальт. — Ты, Олежек, транслируешь в мир негатив. Зря, — длинный, похожий на рубленое мясо, язык широко проходится по подтаявшей склизкости. — Вот мир и платит тебе той же монетой, — здесь Вад тычет пальцем в растёкшуюся по асфальту массу. — Будь позитивнее. Здесь ведь дело-то какое? Сегодня — друг, а завтра — враг. Всё течёт — и всё меняется. А константа в этом уравнении одна — выгода. Получил мороженое — ешь скорее, пока не отобрали. А будешь к каждому сирому и убогому проявлять милосердие — получишь нож в спину. Гая Юлия помнишь? Конечно, Гая Юлия Олег не помнил. Он его попросту не знал: было бы как минимум фантасмагорично заявить, что когда-то братался с выдающимся полководцем. Как максимум — сошло бы за помешательство. Вадим отчего-то любил в своей речи упоминать давно почивших граждан панибратски — словно он древнее хтоническое существо и только из почтения к слушателям опускает детали того, как вместе с Нероном поджигал спьяну Рим или в арабскую ночь угощался с рук царевны Будур. Ставшую крылатой фразу Олег помнил. И она назойливо просачивается сквозь зубы Вадима из самых глубин времён. Вот только кто здесь Цезарь, а кто Брут? Олег оборачивается. Он никогда бы не подумал, что чувства, описываемые в наивных тинейджерских романах с пёстрыми обложками, можно прожить наяву. Но всё было так — облака, подсвеченные заходящим солнцем в пудрово-нежные цвета ебаной сахарной ваты, световые отпечатки листьев на дорожке, и утвердительно рыжий мальчишка, истинная константа, выносящая приговор. Олегу плохо. Ты всё испортил. Ночь Олег провёл в неясном волнении. Проворочался на хлопчатобумажном постельном, в конце концов истер спину точь-в-точь наждачкой. В голове комками наварилась каша из синих глаз, рыжих ресниц, вадиковских губ в коконе длинных волос, мелькнувшей на миг и погрузившейся в потную спину заточки, вопящей толпы женщин с чёрными косичками. Утренний кофе с привкусом копчёной рыбы. Глазунью Олег забыл посолить, и завтрак обернулся безвкусными вязкими слюнями. Олег бредёт сквозь парковую аллею, усеянную муравьями. Насекомые облепили всё пространство и теперь нагло свербят крылышками. Они забираются под одежду, впиваются крошечными, но мощными челюстями в кожу, вызывая в человеке мгновенный природный рефлекс — прихлопнуть назойливую тварь. Но на выползших из-под плиточных недр созданий Олег почти не обращает внимание: он в плену полуосознанного предвкушения. Полу- начинается с повышенной чувствительности к каждой наносекунде момента. Из-открытой-форточки-пахнуло-жареным-впередиидущая-девочка-страшно-стаптывает-обувь-вовнутрь-колбочка-на-экране-сфетофора-не-работает-и-получается-шагающий-зелёный-пришелец-душно-пиздец-над-губой-сконденсировалась-испарина-пахнет-лошадью. -осознанно заканчивается концентрацией хаоса в тропинку, ведущую к нему. А ещё запоздалым: «Блять, все кеды в налипших трупиках». Мороженщик сидит на своей точке, будто так и просидел на складном стульчике полные сутки, поджидая Олега. Парнишка ссутулился и, приложив большой палец к губам, что-то рассматривал в телефоне. Он улыбался своим мыслям, слабо, но нетерпеливо. По-детски искренне. Под грудью Олега срезонировало и выплеснулось тупым: — Привет! Мальчик мигом вскинулся, улыбка так и впечаталась в его лицо. Наверное, хотел выдать дежурное: «Здравствуйте! Уже что-нибудь выбрали?». Брови сообразили быстрее, что пришёл черёд хмуриться. Узнал. Опять плотно сжатые губы и бесконечная тоска в глазах. — Чего тебе? — бурчит он. — Мне — ничего. Просто. — М-м-м, ну это только у таких, как вы, всё просто. Рыжий выудил из-под прилавка тряпку, сильно сжал и стал нервно протирать и без того чистые стёкла колпака попкорницы. А чего ты ожидал Олег? Что он бросится тебе в колени с благодарностями за спасение? Хуй-то там. — У нас-то просто, а вот ты хотел всё малость усложнить. Что у тебя там в кармане было, «бабочка»? — Нет, — ответил мороженщик спустя один опущенный взгляд и убранную за ухо прядь волос, — обычная перочинка. — Обычная… — передразнил Олег. Мальчик лишь пожал плечами и принялся загружать кукурузные зёрна в автомат. Машина затрещала и закрутила кукурузины в вихрь. Олег рассматривал застеклённый образ. Рыжий щепетильно подсыпал новые зёрна из совочка, придерживая ладонью его край. Предельно сосредоточенно, хмурясь так, словно фокусировка на объекте внимания магическим образом способна предотвратить оплошность в виде выпавшего семечка. Но, скорее, очень даже не магически таким образом выпадает из поля чужого зрения сам Олег. Рыжий отрезал край пакета и ссыпал сахар в механическое нутро, помешивая быстро сгущающийся сироп. Мальчика мгновенно оплели осы, видимо, принимающие его за большой и сочный плод. Он отдувался и хмурился. Хмурился и отдувался. Откуда-то возник курьер с доставкой питья. Снова это выражение лица. Меня всё и все — заебало, но не смей сомневаться, что я охуенно справлюсь с этим заёбом. Олег не удержал рвущийся смешок. Примерно так же Волков ощущал себя, когда Вадим подписал его на злоебучий средневековый фест и за день до выдал условие — тки пояс, дружок, негоже молодцу ходить распоясанным. И Олег ткал. Ткал на самодельном, криво склеенном из деревянных линеек, гребне. Пёс крутился в ногах и, радостно виляя хвостом, воспринимал грязную ругань хозяина, выуживающего нитки из спутавшегося гнезда, за озорную клоунаду. В рот я тебя ебал, Вадик, с твоими реконскими приколами. — Помочь тебе? — как-то слишком жалобно спросил Олег. Мальчик чиркнул в бумагах, приняв из рук доставщика полуторки с газировкой, и с силой шлёпнул донцами о прилавок. — Нет, не нужно. Он быстро — секунда, не более — смотрит прямо в глаза и будто расслабляется, поникает напряжёнными до тех пор плечами. — А вообще, как хочешь. Можешь последить за попкорном. Последить хотелось, но не за кукурузой. Из кукурузных эмбрионов вылуплялись попкорныши, их становилось всё больше и больше, и в присмотре они вовсе не нуждались. Рыжий мерцал на краешке зрения: у него худые щиколотки — выпирает косточка, натянутая белой кожей, как слепок, который делают ортодонты. Вот он захлопнул дверцу холодильника с напитками, вот помешал сироп, что-то схватил — воздух игрался с прядями его длинных волос, бесстыдно приподнимал край футболки. Жара стояла невыносимая, горячий аккумулятор тележки подпекал колени, по лицу без конца текло. Но каждое движение мальчика приносило тонкий перепад температур — тело вновь отзывалось, перекатывая где-то глубоко внутри забытую льдинку. Странное, почти осязаемое ощущение телесности. Рядом лежал рюкзак — в фиолетово-чёрную клетку, весь в каких-то самодельных цепочках, нашивках, значках. Сколько этому парню лет? Олег из пестроты всякой всячины выхватывает знакомое лицо — с круглешка на него смотрит Марина. — Нравятся стихи Цветаевой? — А? Да. А что? — Да нет, ничего. Мне тоже она нравится. Ты какие стихи у неё любишь? — Что за школьный вопрос? Олег не понимает всех этих мальчиков-девочек-загадочек, которые обвешиваются разнообразной атрибутикой, словно паззлом, из деталек которого собирается панно — посмотрите на меня, какой я особенный: читаю Цветаеву, слушаю лирично-апокрифичную индюшатину и смотрю всякий артхаус. Я же один такой. Но самовыражение — не отхватить ломоть чужого творения в попытке приобщиться «к телу» гения. Невозможно выразить себя, хвастая чужим. Олег делал так в четырнадцать, когда ходил, гордо задрав подбородок, по общаге, выпросив на день рождения футболку с «Арией». Это были первые в его жизни кумиры, и так хотелось заявить миру — у меня появилось собственное «Я»! Я, которое больше не водит за ручки хороводы на праздники, которое больше не доедает жирный борщ до последней капустины, которое дрочит в душевой кабинке, назло истрачивая воду и заставляя других ждать. Я, которое протестом плюёт на стремление взрослых навязать единообразие. Правда, потом Олег обнаружил, что все вокруг слушали альтернативу, что все вокруг хвастались потрёпанными кожанами, добытыми на уделке, что все вокруг — одинаковые. Тогда парень понял, что индивидуальность — это не прочитанная книжка, не скрупулёзно составленный плейлист или одежда с интересным принтом. Это способность считывать сигналы, которые посылает Вселенная, чтобы переводить её глас в физическое воплощение, понятное каждому человеку. Создавать уникальное, запоминающееся. А такое — редкость. — Ну ты же повесил её на рюкзачок, как школьник, вот и спрашиваю. — Ты за попкорном следишь? Подгорит, — рыжик насупился, на его переносице образовалась серая поперечная ямка. Он что-то демонстративно поперекладывал на столе, но замер, смотря куда-то сквозь. Опустил глаза на свои руки, будто в сгибе большого и указательного был начерчен крестик-напоминалка, и произнёс: — Я хочу научиться чувствовать так же тонко, как она. — Ну, тебе придётся прожить несчастливую жизнь, — хмыкнул Олег. — Почему? — мальчик оторвался от своих рук и вперил в Олега взгляд хищника, готового к нападению. — Потому что она бегала от одного к другому, предала дочь, потеряла мужа и закончила жизнь в нужде. — Прости, а ты вообще кто, чтобы осуждать её? — Никто. Я это к тому, что чтобы чувствовать запредельно, нужно бросаться в каждую крайность. Будешь больше жизни любить, бесконечно ненавидеть, а в конце — опустеешь. И не останется никаких чувств. Оно тебе надо? Помнишь, чем всё закончилось? Помнил, а потому моргнул и отвернулся, ничего не ответив. Мальчик потрогал шею. Перед Олегом картинка. Полукруглая крытая веранда в старом доме — много окон и просторно, прозрачный тюль легонько вьётся в слабом свечении предрассветного марева. На полированном дубовом столе полевые цветы и крупная тень. Человеческая. Почему-то у этого измождённого силуэта виднелись босые ступни, а руки тряпками болтались вдоль тела… Олег представил, как бы он бросился к нему, как бы схватил в руки и обвил талию, вжимаясь лицом в голый живот, в надежде ослабить натяжение верёвки. Как бы плакал. Плакал. До боли плакал. Волосы бы щекотали мокрые щёки. Что-то ужасно жглось в районе кадыка, Олег поёжился. Блять, а попкорн-то подгорел! — Так какой твой любимый стих? — спросил Олег, спешно отлепляя пластиковой ложкой поджарившиеся комки. Снова глаза в глаза, как и тогда, в вадиковской хватке. Мы что, играем в телепатию? — Про оленьи глаза. У тебя такие. Как странно. Приходится самому отворачиваться, чтобы не обнаружилась грёбаная жалостливость, спазмом скривившая губы. Ближе к вечеру парк оброс людьми. Забрав ребятишек из садиков, молодые и не очень родители отдыхали от хамства и снобства, отравлявших их повседневность. И сами лезли на батуты, на качелях запрокидывали головы к небу. Наверное, представляли, что машут крыльями и улетают за облака — туда, где свобода. Они же смели прилавок с угощениями. Новоявленный знакомый Олега перевоплотился, и больше не было сурового мальчика. Был улыбчивый и услужливый юноша, он крутился под незамысловатый бит музыки аттракционов, накручивая воздушные нити на палочку, желал посетителям хорошего дня и благодарил, если кто-то делал комплимент. Он отрешённо влился в работу, отметая все прежние невзгоды. — Ладно, я пойду. Может, увидимся. Спасибо, что не прогнал, — Олег стряхнул с себя крошки и поднялся в готовности отчалить. — Подожди, — позвал рыжий, не отрываясь от готовки сладкой ваты. — Как тебя зовут? — Олег. — Смешное имя. — И чем же? — Не знаю, как хлеб какой-то, — пожал плечами лавочник. — А в хлебе ничего смешного нет. Вообще-то было. Когда Олег был мелким, лепил из хлебного мякиша чуть ли не Дымковские игрушки — весёлых мужичков да собачонок с отвисшими языками. Бабушка комично макала хлеб в варенье, он размокал и разваливался прежде, чем она доносила кусок до рта. Отец привозил из командировок караваи, пухлые и румяные, как чьё-то сытое пузо. Сам хлеб — смешной, но не смешно солить краюшку спившемуся бате, не смешно крошить буханку для воробьёв над могилкой матери, не смешно кормить им с рук больную Данию Таировну. Жутко. А потом — тошнотворно было заедать им пюре в столовой приюта. Он всегда после был с привкусом земли. — А я — Серёжа, — отозвался рыжик. — Смешное имя, — отзеркалил Олег. — А моё-то почему? — с притворной обидой в голосе вопросил Серёжа. — Не знаю. Как октябрёнок какой-то. Олега одарили улыбкой сияющей красной звёздочки юного коммунистёнка. Серёжа. И правда, такое маленькое и категорично ласковое имя. Оно прилетело откуда-то с персикового облачка, точно такого, какое сахарилось в жестяном чане. Олег проглотил его и потихоньку рассасывал на языке. Немного кислило. — Олег, — обратилось к нему персиковое облачко, — подожди меня на выходе из парка. Я приберусь и провожу тебя. Вечереет. Юноши бредут прочь из парка, не решаясь нарушить безмолвие. Огромный оранжевый небесный мандарин извергает из себя последние соки, которые бесстыдно обрызгивают прохожих, обжигая и проникая под кожу ласкающей сонливостью. Олег поглядывает на Серёжу: тот прикрыл глаза, чуть откинув голову, его ресницы подрагивают. Олег повторил за ним. Во тьме бурлят бензиновые вспышки. Наверняка, прикрывая глаза на солнце, люди просто пропускают сквозь себя радиоактивное излучение. Стоит солнцу спрятаться в ветвях деревьев, цветастые медузы отползают к краям черепной коробки и из-под темноты опущенных век выплывает образ. Для каждого он свой. Вадик как-то сказал, что постоянно видит накрытый брезентом мотик. У Олега маячит блестящее лезвие. — Тебе зачем с собой перочинка? Серёжа распахнул осоловевшие глаза и, точно его голова натягивалась шарнирами, искусственно-медленно выпрямился. — Чтобы отбиваться от таких, как вы. — А что, часто пристают? — Да, вообще-то, нет — вы первые, — он прикрывает глаза от слепящего заката рукой-козырьком и щурится, по-кошачьи вздёргивает нос. Хочется ткнуть в кончик, как кнопку. — Если серьёзно, чтобы точить карандаши. Он раскрывает рюкзак, из-за зубов молнии выглядывают коробка чернографитных и уголок скетчбука. Об этом не проронено ни слова, но негласно сквозит между ними — у Олега есть пригласительное на закрытую вечеринку. — Можно посмотреть? Можно. Альбом танется к Олегу, только прежде чем передать, Серёжу что-то останавливает, дёргаются пальцы. На пергаментных листах угольные изгибы с нежностью растушёваны пальцем — видны бороздки отпечатков. Грудь и живот, кажется, любимое, они обведены мизинчиком. Олег слышал, что трушные художники никогда не растушёвывают руками. Здесь же было нечто внеживописное. Олега затапливает, как и прежде, нервозный мандраж. Серёжины пальцы оглаживают плечи, спускаются ниже и ниже, и ноготком невзначай задевают сверхчувствительное. Пиздец. Это не то, что интимно, это о чём-то природном. Это признание. — Сильно, — сглатывает Олег, наощупь возвращает альбом в горячую ладонь. Смотреть на Серёжу неловко. — Учишься где? — Нет, только хочу. Через месяц буду поступать в академку, — одна из связок осипла, Олегу слышится неуверенное: — Только для этого нужны хорошие материалы. Вот, коплю. — Разве в парке много скопишь? — Мне нельзя сейчас на официальную работу, — резко оборвал его Серёжа, раздался хруст костяшек. — Ну нельзя, так нельзя. Родной двор встречает скрипом качелей, детским визгом и запечёнными запахами душных кухонь. Олег провёл в нём всё своё детство. На этой дорожке он впервые разбил коленку — бабушка прикладывала капустный лист, а он кричал, но не от боли, а от обиды, что все ушли играть без него. Тут, в раздолбанной и обхарканной ракете, они с Вадом в первый раз курят напополам, потом случается нечто такое, что друг прерывает подмигиванием и похлопыванием по щеке: «Обкурился, малыш, иди баинькать». Больше о том не вспоминают. Теперь же Олега провожают до подъезда. Непривычно. Возникло смущающее ощущение обнажённости, будто из каждого окна, каждого зеркала заднего вида, из каждой ракеты или будки на него сейчас смотрят десятки пар глаз, и все чего-то ждут. — Ты-то сам далеко живёшь? — спрашивает он. Серёжа жмётся у клумбы и рассматривает свои красные конверсы. — Давай подвезу? У отцовской серебристой девятки Серёжа тормозит с восторженным: «Вау! А-ха-х, ты тоже художник?». Розовый капот с чёрной каллиграфией его впечатляет. «Да нет, просто Вадик выбрасывал гейропский баллончик, а мне стало жалко». Серёжа смолкает. В салоне духота, окна в машине уходят под корень. Нереально рыжие волосы бьются о потоки врывающегося ветра. Дорога шумит спешащими автомобилистами. Проносятся мимо, стремясь угнаться за скоростью света, — на сетчатке глаза от них только стальные мазки. Для Волкова же и этого необычного Серёжи внутри всё замедлилось. Олег бесконечно вертел руль в сопревших ладонях, вслушиваясь в пиликанье поворотника. — Знаешь, — Серёжа повернул к нему голову; Олег видел его поблёскивающий зрачок на периферии между огнями тротуара и синими вывесками зданий, — я думал, ты мне расквасишь нос. — Почему? — а пот-то под ладонями был холодный. — Из-за рисунков? Это же искусство. — Не каждый способен разглядеть в этом искусство. Серёжа закрыл глаза, вжался в спинку кресла и спустился ниже, расслабляясь. Доверяя. Он приоткрыл рот, и Олег приметил, как грудь под футболкой стала ходить реже. — Разбудишь на повороте к Нарвской? Олег потерял слух, обоняние, зрение — двигался вслепую по подкорковой памяти. Всё смешалось, вздувая последнее оставшееся чувство — осязание. Гладкая белая коленка прилипла к бедру Олега и совсем не хотела отлипать. Она грела, как зимняя батарея. — А вообще, я хотел сказать «спасибо», — еле слышно шепчет Серёжа, — за то, что вступился за меня. Твои друзья тебе никогда не скажут — у тебя большая душа. Душа вправду большая — застревает в горле, ей не пролезть. А как же хочется обхватить своей большой ладонью эту липкую коленочку.