Наш поезд давно никуда не идёт,
Это прямо под ним громыхая несётся дорога
Избавьте меня, ради Бога, от этого чувства,
Которое мы называем тревога.
Егор закрыл кран и стряхнул воду с рук, осмысливая стихи неизвестного поэта. Немного постояв, он вытащил из кармана телефон и сфотографировал надпись на стене, не слишком задумываясь, что делает. К выходу он двинулся, на ходу убирая телефон обратно в карман. Сегодня в ДК показывали очередную тупую комедию. Поезд действительно давно никуда не идёт.***
С того холодного утра Егор стал чаще обращать внимание на настенные надписи, и сам не мог объяснить, почему. Они обнаруживались, разумеется, не только в толчке, но и на кирпичах в арках, на подъездных дверях, на лавочках и даже на колонне под мостом. Везде, куда мог дотянуться обычный человек, присутствовал вандализм, но, помимо ожидаемых бессмысленных оскорблений и необоснованных матов, Егор постоянно находил либо четверостишия, либо одну-две строчки, очевидно, принадлежащие полноценному стихотворению. Иногда они были глубокие, но весьма конкретные, иногда непонятные и значимые только для их автора, порой философскую цитату дополнял небольшой рисунок «в тему», но все они определённо были сделаны одним человеком: почерк был почти всегда одинаковый, да и стиль самих стихов стал для Бортника узнаваем. И каждую найденную надпись Егор фотографировал. Он не мог ответить даже себе, зачем это делает — возможно, ему просто понравились работы этого неизвестного уличного художника. Вернее, поэта. Его произведения хотелось если не увековечить, то по крайней мере сохранить хоть в каком-то виде, и Егор искренне был благодарен судьбе, что его жизнь выпала на век технологий. К сожалению, это одна из немногочисленных хороших вещей, что можно было отметить в этом веке. Ноябрь сменился не менее противным декабрём, и близился день, отмерявший год с момента приезда Егора в этот город. Жизнь здесь была похожа на грёбаную временную петлю: утро, контрастный душ, скромный завтрак, работа в ДК, очередная лента с новой идиотской комедией, вечер — и по-новой. У Неизвестного Поэта были две строчки, как нельзя подходящие этой тоскливой рутине: «Это всё, что мы сделали здесь друг для друга, Всё пытаясь уйти навсегда из проклятого круга». Только у Егора не было никого, ради кого можно было бы сделать «всё» или хоть что-то. Никого, кроме себя. Потеряв прежнюю работу, он поменял декорации — город — но ничего существенно в жизни не изменилось. Заменил один проклятый круг другим, более ровным и маленьким — в крупных городах рутина разбавлялась хотя бы редкими вылазками на концерты и квартирники, а здесь из развлечений был разве что поход в кондитерскую, а затем в бар. Но возвращаться было, в общем-то, некуда: родители, отношения с которыми до кучи в последние годы из нейтральных перетекли в напряжённые, в этой стране ещё с девяностых на постоянке не живут, а сейчас и вовсе дорога к ним с обеих сторон закрыта; те друзья, которых не успели посадить, разъехались по другим странам — словом, к концу этого срока в год Егора никто нигде не ждал. Неприятно, противно, но он отчасти сам виноват, и свою часть вины он признавал. Отдушиной в этой новой жизни была только музыка — когда выдавался свободный вечер, Егор проводил его за разыгрыванием разного рода классики и сочинением собственных произведений — и теперь ещё труды Неизвестного Поэта. У Егора время от времени мелькала мысль, что ему очень хотелось бы познакомиться с человеком, которому город обязан существованием местного стрит-арта. Особенно эта мысль отзывалась настойчивым молоточком в моменты острого ощущения одиночества. Да, было бы здорово найти в этом месте такого же печального романтика, который к тому же частично разделяет твои взгляды на мир. Этим вечером Егор намеренно зашёл после работы в общественный туалет — посмотреть, не появилось ли нового мини-произведения. На всё той же стене, но ближе к двери с вызовом глядело на случайных зрителей свежее четверостишие:Вчера шёл король, весь крутой и гордый
И мальчик сказал: «А король-то голый»
Мальчику тут же с ноги проломили голову
И пришили ему статью.
Бортник мрачно усмехнулся и выудил из кармана пальто недавно купленный маркер. Убедившись, что поблизости на улице нет людей и что в самом помещении пусто, он подошёл к стене и прямо под четверостишием дописал:Но как словами передать,
Что пустоту нельзя предать?
Через неделю этой надписи уже не было. В этом городе сотрудники ЖЭКа работали на удивление оперативно и все надписи на домах и в подъездах затирались и закрашивались в сжатые сроки. А вот к общественному туалету в центре такого внимания не было. До этого момента. Ещё через пару дней на этом месте появилась короткая надпись: «Остаёмся зимовать» — и Егор не задумываясь дописал: «Вместе».***
Такие поэтические диалоги надолго не задерживались на стенах, но за зиму вошли в привычку. Егор всегда таскал с собой маркер. Он тайно надеялся однажды застать Неизвестного Поэта за «актом вандализма», но знал, что шансы у него невелики. Февраль и март были самыми отвратительными месяцами в году, и всё, что держало на плаву в это время — скорый приход весны. Май был блеклой надеждой на лучшее, но только до тех пор, пока не наступал: на смену холоду и противной слякоти приходила жара и ощущение нереальности из-за слепящего солнца. Но сейчас солнце, изредка пробивающееся из-за туч, ни капли не раздражало, а только немного поднимало настроение. Светать стало раньше, темнеть — позже, теперь не было ощущения нескончаемой ночи, когда световой день совпадает с рабочим и на улице ты бываешь лишь в сумерках. Егор привычно вышел из кабинки и направился к раковине, но вдруг с удивлением обнаружил, как какой-то человек стремительным шагом покинул общественный туалет, оставив после поблёскивающие невысохшей чёрной краской строчки на стене. — Стойте! Всё сразу отошло на второй план, Бортник ринулся на выход, желая догнать его. Человек шёл уже не так торопливо, пытаясь выглядеть естественно. Он был примерно одного роста с Егором, да и разрыв в возрасте у них, вероятно был незначительный. Мужчина был одет в тёмно-коричневое пальто, на шее — несуразный полосатый шарф. У него была короткая стрижка, неровная щетина и лукавые глаза. — Извините! — поравнявшись с ним, выдохнул Егор. Мужчина в этот момент доставал из пачки сигарету. — Чего уж там, прощаю, — тихо усмехнулся он, прикусив фильтр зубами. Голос у него был такой… бархатный. Егор подумал, что подбирать такие эпитеты для описания мужских голосов, когда ты сам мужчина, как-то неправильно, но никакое другое слово на ум попросту не шло. — Это же ваши стихи? — Бортник решил рубануть с плеча. — Ну, допустим, мои, — мужчина повёл плечом и качнул головой. — Ты ведь не мент? — Не, какое там, — Егор прыснул и махнул рукой. — Хорошие у вас стихи. — Стихи как стихи, — фыркнул мужчина и затянулся. — И можно на ты — чай не в мэрии и не в суде. Егор покачал головой на пренебрежительное отношение поэта к своим произведениям и немного помолчал. — Ты это… что-то хотел? — нарушил тишину мужчина, и Егор только тогда осознал, что они остановились возле мусорки, и он, должно быть, задерживает человека. — Да я просто хотел наконец-то сказать вам… тебе, что уже давно слежу за новыми надписями, — он суетливо достал из кармана телефон и открыл галерею. — Вот, фотографирую, чтобы это всё не в пустоту было. Мужчина как-то печально усмехнулся. — Что ж, приятно знать, что даже здесь нашёлся хотя бы один ценитель, — мужчина задумчиво выдохнул дым. — Сказал? — Да… — отозвался Егор; разговор как-то не клеился, а отпускать Неизвестного Поэта, который наконец-то обрёл лицо, не хотелось. — Слушай, твоим бы голосом песни петь. Фраза вырвалась сама собой, Егор осёкся, а мужчина пару секунд в некотором смятении смотрел на собеседника. — Так я и пою, — наконец сказал он и затушил бычок о металлическую урну. — В баре, в будние — с пяти до десяти, по выходным — с четырёх. Заглядывай как-нибудь, бар тут у нас один. Пожимая на прощание руку, Егор сразу для себя решил, что заглянет. А по пути в ДК хлопнул себя по лбу, осознав, что так и не спросил, как зовут этого Неизвестного Поэта.***
В пятницу вечером в баре было удивительно не много посетителей. «Бар» скорее был солидным кафе, чем питейным заведением, даже вип-зона имелась — в соседнем помещении за верёвочной шторкой. Слева от входа была небольшая сцена с высоким стулом — для музыканта. Егор прошёл внутрь, сел за стойку, заказав себе тёмное пиво, и поинтересовался у бармена, где же музыкант. На часах было около девяти, значит, он должен был играть ещё как минимум час. — У него небольшой перерыв, — осведомил Егора жеманный мужчина, может, на несколько лет моложе него, и поставил на стойку поллитровый стакан. — А я вас здесь раньше не видел, давно у нас в городе? Бортник смерил его нечитаемым взглядом. — Уже год как, — он сделал глоток и вздохнул. — Правда, по барам не хожу. Бармен хмыкнул и упёрся локтями в столешницу, положив на руки подбородок. — Что же заставило вас изменить привычке? — Да так… — Егор облизнул губы и глянул в сторону сцены, на которую взошёл уже знакомый мужчина, взяв в руки гитару. Бармен снова усмехнулся. — Понимаю… — как-то лукаво протянул молодой человек. Что там понимает бармен, Егор не успел спросить, а скоро и думать забыл — музыкант начал играть и петь. Егор отметил позу и жесты во время выступления — вероятно, музыкант был самоучкой, но даже если так, его движения были хорошо отточены, а мелодии… интересными. В репертуаре были и аранжировки известных песен, и произведения собственного сочинения. И то, и другое звучало хорошо. Голос у него действительно был создан для сцены — Егор не прогадал. Потихоньку потягивая пиво, Егор всё больше растворялся в чарующем сплетении мелодии и голоса. Отмер только когда музыкант поблагодарил всех присутствующих за внимание и пожелал приятного вечера. А потом зачехлил гитару и подошёл к стойке. — Игорёш, лини мне вина, — обратился он к бармену и, повернувшись к Егору, легко улыбнулся. — Пришёл всё-таки. — Решил приобщиться к местной культуре, — Егор усмехнулся. — Никогда не понимал кайфа ходить после работы в бар. — И как, проникся? — Ну… — Бортник потупил взгляд. — Музыкальное сопровождение здесь точно десять из десяти. — Благодарю, — мужчина приложил руку к груди и чуть наклонился, после чего выпрямился и пристально поглядел на Егора. — Постой, это ведь ты ответы писал? — Допустим, я, — с улыбкой отозвался Бортник, вернув мужчине его же фразу. — Тоже хорошие, — он принял из рук бармена бокал и глотнул. — Мы ж так и не познакомились, как следует. Александр Васильев, можно Саша. — Лёва, — отозвался Бортник, пожимая тёплую ладонь. — Лев, получается? — Саша вскинул брови. Егор со смехом покачал головой. — Вообще Егор, но детское прозвище намертво прилипло, — он сделал глоток из второго стакана пива. — Я когда мелким был, у меня папа работу получил в Африке, представляешь? Он мне как-то львиный коготь подарил, а я его таскал всюду с собой, ну меня и прозвали Львом… — Ну, за знакомство, Лёвушка-Егорушка? — Саша улыбнулся и поднял бокал. Егор незамедлительно коснулся пластиком стекла, и они выпили. С Сашей было легко. Так легко, словно они дружили как минимум полжизни. Темы для разговора находились сами собой, слова — тоже. Из бара они двинули в магазин за догонкой — потому что нехер такие цены задирать, Игорь ещё удивлялся, чего это он Егора впервые видит — из магазина двинули на берег огромного водохранилища, с которого дуло не хуже, чем с Финского залива. — Знаешь, Сашка, — Егор посмотрел на мужчину, который, словно мелкий пацан, взобрался на какую-то корягу и медленно пошёл по ней, пытаясь держать равновесие; полы незапахнутого пальто, как и шарф, нещадно трепал ветер, но Саше, видимо, было всё равно на холод. — Тебе бы очень пошёл Петербург. Сашка взглянул на Бортника и, рассмеявшись, спрыгнул с коряги на каменистый песок. — Да я и так оттуда, Лёв, — уже без смеха отозвался Васильев, запрокинув голову и глядя на Егора через плечо. — Только мне там не рады больше. Ты ж видел, какие я стихи пишу, да? Так вот, они и не понравились кому-то сверху. Короче, я едва успел удрать. Звонил соседке, так та сказала, что ко мне товарищи уполномоченные ломились. К Янчику, другу моему, потом тоже приходили, чтобы узнать, куда я делся. А я на тот момент был уже далеко-далеко. — Мы, выходит, с тобой оба в добровольной ссылке? — Егор невесело усмехнулся и поравнялся с Сашей, они неспешно двинули вдоль берега. — Я ж в консерватории работал, правда, недолго. Всего три года, даже один курс не успел до выпуска довести. Мне сказали, что им в штате сомнительные настроения не нужны, предъявили мне посты в «контакте», ну я и ушёл. А потом так подумал: да пошло оно — и свалил. Видимо, не зря, потому что меня бы точно пришили, а так всем влом искать: уехал и уехал. Саша присвистнул. — И что, давно ты в бегах? — Чуть больше года, в декабре приехал, а ты? — Я пораньше, — Саша растянул губы в улыбке. — Март тогда был ещё неприятнее, чем этот. Они немного помолчали и дошли аж до леса. — Ты, кстати, стихи свои не публикуешь нигде? Васильев качнул головой. — Не, я от телефона избавился ещё до того, как в поезд прыгнуть. Из всех сетей удалился, поэтому, в общем-то, и публиковаться уже негде. Если что-то надо в интернете найти — прошу у Игоря, ну или ещё у кого. Вот так и живу, без мобильника, только со стационарным в доме, где мне позволила жить хозяйка, — Саша вздохнул. — Холодно там, правда. — Никакого «тепла родного дома»? — Егор криво усмехнулся, вспомнив одно из сашиных настенных произведений. — Жаль, а я хотел у тебя номер попросить. — И на ночное рандеву пригласить? — в его глазах опять заплясали игривые огоньки. — Ну, если не возражаете, сударь, оно у нас и так уже… — Егор посмотрел время на телефоне. — Как пять минут идёт. Если замёрз, можем ко мне пойти, правда, тут прилично. — Пойдём, ночь длинная.***
— Я тут мелодию недавно сочинил, послушаешь? — Валяй. В этот раз они сидели у Саши. Вернее, в доме, который он, говоря с большой натяжкой, снимал — по сути платил только за коммуналку, ну и хозяйке иногда помогал с электрикой, сантехникой и по всякой мелочи в её квартире. На улице вовсю разгорался апрель, становилось теплее, но в доме всё равно было прохладно, так что оба сидели в старых свитерах, которые своим видом напрочь выбирали их из настоящего времени — у Егора частенько появлялось ощущение, будто на дворе лихие девяностые, особенно если бы они в этих свитерах сели в каком-нибудь дворе на лавочке. — Вот здесь попробуй ноту заменить, — посоветовал Егор, с трудом сориентировавшись в табах, наспех начерченных вчера Сашей. — Ещё раз сейчас этот кусок сыграй. Саша сыграл и, кивнув самому себе, заменил циферку на одной из линеечек. Немного подумав, он заменил ещё одну и снова сыграл. — Не думал музыкальный кружок открыть, Лёв? — Саша поставил гитару на диван рядом с собой и затянулся сигаретой. — Детишек учить. Я думаю, у тебя получилось бы. — Да какое там… — Егор устало откинулся в кресло-качалку. — Я отсвечивать не хочу особо, сам понимаешь. — А что, лучше в ДК твоём киснуть? Сам же говорил, как тебя комедии заколебали. Егор тихо рассмеялся. — Да, это точно. Знаешь, самая жесть — это когда ты ловишь себя на том, что тебе смешно с этих шуток. — Ну так вот тебе решение. Договориться с руководством школы или дома творчества — как нефиг делать. Егор поднялся с кресла и, склонившись над сидящим Сашей, выхватил у того сигарету. — Один не потяну, — немного покурив и подумав, сказал он и вернул сигарету. — А вот если преподавателей будет двое — уже другой разговор. — Да куда мне? — Саша вскинул брови, глядя на Бортника снизу вверх. — Я ж самоучка, это у тебя диплом консерватории. — В жопу диплом, ты играешь? Играешь! Поёшь? Потрясающе поёшь! Саша немного поглядел на него мечтательным взглядом, а после свободной рукой притянул к себе. С отношениями они пока не определились, но оба целовались охотно. — А потом нас закроют из-за того, что мы гомосятину разводим, — хихикнул Саша, когда Егор отстранился и упал рядом — руку с плеча скидывать не стал. — Ну или за «измену Родине» — или как у них там сейчас? — Ага, получаем поддержку из-за рубежа, потому вот так вот хорошо живём, — Егор развёл руками и окинул взглядом комнату. — Вон, даже окна на море выходят. Даром, что пресное, и вообще не море, а водохранилище. — Не бесись, — умоляюще протянул Саша и запустил пальцы в отросшие волосы Егора, заставляя уронить голову на плечо. — А про кружок ты подумай, глядишь — и заживём хорошо. Хотя мне и так нравится… — И умрём в один день, — поддержал Егор. Саша усмехнулся. — И обязательно счастливыми, Лёв.