Всё началось с блядской
конфеты.
Аккуратно завёрнутая в шуршащую от даже невесомого прикосновения фольгу сладость, пробуждающая в Сюэ Яне агрессивно-животную жажду свернуть изящную шею своего «спасителя» и… отчаянно трепыхающуюся где-то на дне его бездонной пропасти надежду. Ненавистную, досадную — мерзкую надежду. С этой первой конфеты, заботливо оставленной слепцом по доброте душевной, в душе самого Сюэ Яна, чернее безгранично холодной галактики, закопошились личинки сомнения. Не личинки даже — черви, беспощадно, секунда за секундой выгрызающие внутренности, разрывающие органы до кровоточаще-ломких линий. Сомнения, которым ниоткуда питаться, не с чего было бы появиться. Сомнения, которых просто… никогда не должно было быть. Тогда, в один из поздних вечеров, слушая за хлипкой дверью завывания надвигающегося урагана и не менее пресные завывания Сяо Синчэня, пытающегося что-то «интересное» из себя да выжать, Сюэ Ян с максимально отсутствующим выражением лица пресёк возмущения А-Цин и скромные бурчания даочжана, а после — оседающей на запыленные да затканные соседями-пауками углы долгожданной тишины, решил развеять собственную скуку и поведать отточено-беззаботным, почти насмешливым тоном завёрнутую в шкуру отчаянной боли «сказку». Улыбаясь лишь изворотливыми губами, но с глазами, полными тоски, которые, как думал Сюэ Ян, никто из собеседников не увидит, он рассказывал о наивном семилетнем любившем конфеты мальчишке-сироте, который беспечно слонялся по окраинам города, грезя пережить надвигающуюся зиму. «В тот день лил дождь, и мальчик, чтобы не промокнуть, укрылся под навесом местного прилавка с конфетами». Повествование в более весёлом темпе завело Сюэ Яна в дерби собственной памяти, неприятных воспоминаний, которые хотелось стереть, выжечь, уничтожить — за собственную глупость. За промелькнувшую когда-то давно в глазах, казалось бы, уже потухшую искорку… надежды. «Тогда, увидев взгляд малыша, мужчина, стоявший неподалеку, подошёл и обещал купить целую горсть конфет за небольшую услугу. Вручил в маленькие ладошки конверт и велел доставить его своему другу. Мальчик тот был несмышлёным и голодным, оттого понёсся по грязным после прошедшего дождя улицам, спотыкаясь на ходу. Он подворачивал лодыжки снова и снова, но упорно поднимался и продолжал бежать — потому что там, позади, его ждала сладкая награда и топливо для выживания на ближайшие пару деньков. Но в итоге… знаете, что? За доставленное письмо мальчик получил не горсть желанных конфет, и даже не благодарность за доставку — лишь сильную оплеуху, вынудившую его упасть на копчик прямо в ослизлую жижу и заскулить так жалобно, что мужик, услышавший этот надрывный щенячий писк, ударил ещё. Разозлённый, он плевался в сторону паренька и слал куда подальше. И тот действительно встал и, еле держась на ногах, повернул назад. Иззябший и уставший от такого продолжительного бега, он, прихрамывая, двинулся в обратном направлении. Туда, где его ждали конфеты». С каждым словом беззаботность в тоне Сюэ Яна сходила на нет, уступая отголоскам стали и ноткам ненависти. Но не на людей вокруг, лишь на себя — за слепоту и доверие к миру, который с самого рождения порывается его поглотить да уничтожить. Сюэ Ян продолжал надеяться, там, в далёком прошлом, что всё ещё может наладиться, утихомириться, и этот прогнивший мир даст хотя бы мимолётный шанс жить — не выживать. «Не мужик, а бес какой-то! Надо было зашвырять его грязью! Ну же, Чэнмэй, не молчи, мальчик то получил свои заслуженные конфеты?!» — протестующий тоненький голосок А-Цин с особым усердием выворачивает наизнанку, возвращая Сюэ Яна в реальность. «Нет» — хмыкнув, ответил Сюэ Ян и, увидев на лице слепышки гримасу неверия, едва ли поборол желание закатить глаза. «Когда он вернулся обратно, человек, отдавший ему письмо, рассердился намного сильнее, нежели тот, кому он письмо доставлял. Вероятно, они были врагами, а малец стал вестником дурных вестей и для одного, и для второго. Вместо обговорённых раннее конфет он получил сотрясение и парочку выбитых зубов. Вопрос! К какому же выводу в конце истории пришёл этот мальчик?» «Больше никому не доверять?» — задумчиво протянула А-Цин, словно всё ещё сомневаясь в своём предположении. «Даочжан?» «После надежды, которую у этого малыша так безбожно отняли, он, возможно, разочаровался» — так же задумчиво ответил Сяо Синчэнь, перебирая подрагивающими пальцами собравшиеся в небольшие волны складки ханьфу. «В чём? В мире или людях? В системе? В себе?» «Во всём» «О, бинго! Даочжан, ты, как всегда, оказался чертовски прав. По крайней мере, это одна из причин его последующих поступков» «Чэнмэй, Чэнмэй, а что он сделал дальше?» — заверещала А-Цин, даже не пытаясь искоренить в своём голосе массу липучего любопытства. «А это уже другая история. Расскажу потом, если хорошо меня попросишь» — с натянутым смешком закончил Сюэ Ян и, не слушая последующие громогласные возмущения, завалился на спину, отворачиваясь к стене. А потом… Блядские конфеты начали волшебным образом появляться у его головы каждое утро. На лице Сюэ Яна стабильно красовалось острое замешательство и упрямое нежелание принимать искренность намерений Синчэня. Для Сюэ Яна это чувство исчерпало себя, не успев и минуты продержаться в его жизни. Его взрастила не эта пресловутая искренность, вдалбливаемая родителями с самых пелёнок, проповедуемая чистыми даосами на пути просветления, нет — его взрастила ненависть и кровожадность, желание мести всему чёртовому миру за страдания, что он пережил, будучи неокрепшим, маленьким и беззащитным. Именно ненависть, звериные инстинкты и приспособленность к выживанию в самых безнадежных ситуациях позволили ему дотянуть до этого самого момента. Не просто дотянуть — самолично распотрошить себя до тонких стенок вывернутой кожи, без сомнений вырвать из-под вен напряжённые мышцы, вспороть грудную клетку ребром ладони и собственными пальцами перемешать внутренности, чтобы выстроить, настроить, перестроить себя и возродиться бесчувственным монстром — Сюэ Ян, который каждый день молился небесам, чтобы не умереть в вонючем мусорном баке, чтобы его больше не использовали грязные, распутные мужики, чтобы не давали надежду проходящие мимо девы, больше не хотел ничего чувствовать. Никакой больше безысходности, ужаса перед людьми и избитой усталости. Всё стерлось под натиском клокочущей в жилах обиды, плавно растекающейся до кончиков пальцев. Тогда, связанный и окружённый заклинателями, стоя на коленях перед главой ордена Цзинь, Сюэ Ян видел, с какой ненавистью на него смотрел Сяо Синчэнь, желавший его немедленной казни. Казнь за собственную месть, за желание защитить свою жизнь и избавить мир от въевшейся гнили… Вместо того, чтобы склонить головы и как следует отблагодарить, этот даос жаждет лишить его головы. Смех, да и только! Обиженный искренностью смертоносных намерений, Сюэ Ян пометил Сяо Синчэня, обещая себе развалить его безгрешную, незапятнанную кровью невинных жизнь и лишить его всего самого дорогого, чтобы в дальнейшем, прежде чем лезть в чужие дела, этот даочжан хорошенько подумал своей праведной головой. А сейчас… Сюэ Яна, получившего от этого же самого ненавистного даочжана блядскую конфету, потопили в пучине подрагивающего в тревожном от напряжения пламени сомнения. Он ведь не за этим день за днём самой извращённой из своих бесчисленных кровавых эстетик рушил жизнь благородному Сяо Синчэню, чтобы потом, после маниакальной аккуратности в движениях и словах, кропотливого труда направления даочжана на «путь истинный», безудержной, яростной жажды уничтожить всё дорогое ему, извратить, минута за минутой, его столь слепящее глаза праведное, всепрощающее — жалкое — существование; после, казалось бы, очевидно возникнувшего желания защитить собственную жизнь путём кровавой и беспощадной мести Сяо Синчэню за вмешательство и подстрекание её же уничтожить, ощутить… надежду. На что? На что надеяться ему, Сюэ Яну? Проживая — выживая — в этом прогнившем, полном бессмысленного насилия и жестокости мире, Сюэ Ян, потерявший всё, вдруг… неожиданно что-то обрëл. Обрёл дом с крышей над головой (пусть и временами подтекающей), обрëл спутников, горячую еду, тëплую атмосферу поздних вечеров, согревающих его вечно холодную грудь — и что-то неприятно-волнующее внутри. Наверное, убеждает себя Сюэ Ян и с лëгкостью верит в должно-было-казаться-очевидным — это предвкушение. Его падения.—
Всё началось с блядского
прикосновения.
Сяо Синчэнь, что сплетал губы в тонкую полоску, ощущая чужое прикосновение — будь то случайный прохожий или человек, обращающийся к нему за помощью — касался его сам. Его — Сюэ Яна. Касался сначала невзначай, лишь подушечками пальцев, жалобно-наигранно прося направить его, улыбаясь при этом так… искренне нежно, что у Сюэ Яна внутри оглушительно выл, бился в жуткой истерике его запрятанный под взращенным монстром маленький мальчик, когда-то нуждающийся, чтобы ему, для него хотя бы разочек вот так улыбнулись. Он буквально плавился под этим приветливым изворотом губ, невольное удовольствие растекалось сладкой негой по венам, в глазах же — удручённое замешательство. Смотря, как этот ненавистный даочжан улыбался ему вот так, Сюэ Ян не мог, просто не мог вытолкнуть из глотки колкие фразочки для разряжения своего мимолётного помешательства, не мог отказаться, не мог отойти, не мог ни че го. К удивлению самого Сюэ Яна — он, в общем-то, и не хотел отказывать. Если ради этого — лишь для него — мягкого, почти любовного выражения искривлённых в привязанности губах ему нужно касаться Сяо Синчэня, он будет касаться. Почти приветно обхватит его тонкую кисть предусмотрительно пальцами правой руки и поведёт сквозь потоки шумных голосов и нервных людей. Станет щитом, защищающим благородного даочжана от чужих грубых толчков, чтобы после самолично подтолкнуть его к бездне греха и смерти. Но… лишь после сотен ночей, после охоты на мертвецов плечом к плечу, после разделения тесного пространства между собой, Сяо Синчэнь начал смелеть, не чувствуя препятствий на своём пути в виде недовольства Сюэ Яна. А тот напротив, замерзая ночами и душившись вставшими посреди глотки всхлипами от постоянных кошмаров, под неожиданными прикосновениями дëргался, после — замирал. И Сяо Синчэнь мог бы поклясться, что ещё секунда и сердце Сюэ Яна пробьёт грудную клетку, вырвется, упадёт прямо в его преданно раскрытую ладонь. Безмолвное согласие в ответном прикосновении, и Сяо Синчэнь обвивает-оплетает туловище дрожащего Сюэ Яна, утыкается в его шею и всё же слышит надломленный всхлип. Сюэ Ян в тот момент чувствовал слишком многое для человека, который больше половины жизни чувствовал объятое бесконечностью ни че го. Это «ничего» под горячей ладонью Сяо Синчэня обратилось в бесконечное что-то — неизвестные, странные, страшные ощущения, отголоски погребённых под пеплом прошлого эмоций сейчас казались катастрофой. Сюэ Яну страшно. Страшно не привычно — даже когда его жизнь висела на волоске, а заклинатели загоняли его в западню будто скот, который пустят на обед главе любого из орденов, ему не было страшно. Чувство страха атрофировалось ещё в детстве, когда он перестал бояться воровать, угрожать или марать руки в крови; мир дал ему самому выбрать: жизнь или смерть, и если это судьбоносное решение означало потерять в себе всё человеческое, то Сюэ Ян без малейших колебаний указал на первое. А теперь… ему страшно. Сюэ Ян — монстр. Бессовестный ублюдок, совершивший своё искажённое ненавистью искусство. Актёр, играющий в срежиссированной им же комедии свою самую важную роль. Таракан, приспособившийся этот мир извращать и в нём же выживать. Приспособившийся быть всегда готовым к предвиденным и не ситуациям, впрочем теперь… он абсолютно точно не был готов лежать вот так в объятиях Сяо Синчэня и чувствовать, как его щёки щекочет вода. Сюэ Ян в принципе не был готов… почувствовать. Почувствовать что-то ещё, помимо бесконтрольной жажды убивать и мстить за посягательство на бесценнейшее. Почувствовать что-то ещё, кроме осознанного желания сокрушить Сяо Синчэня. Страшно ведь оттого, что внутри у Сюэ Яна непривычно тепло и спокойно. Наверное, благодаря оплетающим его торс рукам, что пускали обволакивающий жар под кромку чувствительной кожи, или потому что ему вчера впервые не приснился кошмар. Сюэ Ян до трясучки ненавидел кошмары о собственной жизни, от которых подрывался с позорными слезами на глазах. Ему не снились сны — лишь воспоминания. О заляпанных в чужой крови и сперме пальцах, о мёртвых крысах и впивающихся в плоть зубах, о раздирающем голоде и постоянно дрожащих ногах, на которых он… не мог убежать, не мог спастись. О разрывающей боли от заломанных за спину рук, о грязи, въевшейся под кожу вместе с отпечатками чужих взглядов. Его всегда касалась только грязь, поэтому Сюэ Ян испугался, когда чужие, искрящиеся в праведной чистоте руки, крепко обвили его осквернённое тело, никак не противясь облипающим кускам липучей мерзости. А этот размеренный стук сердца, ощущаемый мышцами спины — не испуганный, не брезгливый — искренне принимающий его грязь — невольно успокаивал собственное. Это чистое и ослепляющее добротой сердце, открытое для него — хотелось вырвать и раздавить в собственных руках, чтобы оно не смело больше приводить Сюэ Яна в отвратительное, совсем не наигранное замешательство. Сюэ Ян не чувствует опасности, ни вокруг, ни от Сяо Синчэня — впервые в жизни ему ничего не угрожает. И это тоже страшно. Сюэ Ян заведомо ненавидел это чувство безопасности, потому что… никогда подобного не ощущал. Он привык выживать, бороться, изворачиваться, спасать себя, ломаться — собирать себя раз за разом, но сейчас, окружённый теплом и безопасностью, Сюэ Ян был в панике; монстр внутри показательно фырчал, скрывался под печёнкой, выпуская из глубины тёмной бездны Чэнмэя, который мог позволить себе вцепиться в чужие руки и почувствовать. Сяо Синчэнь, который непреклонно желал казнить Сюэ Яна, чтобы избавить мир от монстра-социопата, не знающего значение слова эмпатия, не ведающего про сопереживание и порядочность, а после, когда его желание почти сбылось — сам, собственными руками спас Чэнмэя, вырвал из мощных лап обвивающей шею Сюэ Яна смерти, на собственной спине донёс умирающего до хижины и заботился о нём до полного выздоровления. Не задавая ни одного наводящего вопроса, благородный даочжан позволил незнакомцу остаться в собственном доме на длительный срок. А теперь этот же самый Сяо Синчэнь улыбается ему так нежно, обнимает — крепко, позволяет укорениться Сюэ Яну в собственной жизни, всё ещё не зная, что по его же вине ему выстелена дорога в Ад. Сюэ Ян успел натворить дел во имя мести прежде чем умереть — с особой жёсткостью, полный жаждой показать Сяо Синчэню, насколько катастрофическую ошибку тот совершил, выступая за его смерть, вырезал весь храм Байсюэ, в котором воспитывался друг Синчэня — Сун Лань, и лишил последнего зрения. Благодаря этой маленькой стычке Сяо Синчэнь потерял не только близкого друга, но и глаза, и это не могло не радовать желавшего уничтожить до последней крупицы человека, что подверг его бесценное существование опасности. И всё же мир — злая шутка. Кто бы мог подумать, что оказавшегося в могиле одной ногой преступника спасёт тот, кого он ненавидит всей душой. Спасёт не только от смерти — от привычных устоев, кровожадных желаний и клокочущей внутри обиды. Разрушит привычную опору жестокости ради жестокости — не выживания, — позволит взглянуть на мир по другую сторону, позволит самому сделать выбор.—
Сюэ Ян, проводя почти всё своё свободное время с Сяо Синчэнем, начал всё чаще ловить себя на мысли, что до отвратительного размяк. Ему нужно было накормить голодающего внутри монстра — пустить кровь, убить кого-нибудь, выпотрошить, вывернуть наизнанку, чтобы вернуть себе контроль над своей жизнью. Или снова… отправить Сяо Синчэня по неверному пути, позволить ему расправляться с людьми и наблюдать за этим с нескрываемой насмешкой и блеском одержимости в глазах. Чёрт возьми, Сяо Синчэнь — альтруист до мозга костей — машет мечом и с непроницаемым выражением лица пронзает божественным Шуанхуа безмолвных, испуганных, отчаявшийся людей. Благородный даочжан, защитник всех нуждающихся и не, клянущийся никогда и ни за что не причинять людям вред… …их безжалостно у б и в а л. Это возбуждало. Первое время, когда месть кипела под кожей бурляще-разъедающими волнами, вынуждающими действовать, не задумываясь о последствиях. Но… с этими неожиданно появившимися в его жизни блядскими конфетами, прикосновениями, с уютом и почти семейной атмосферой, под напором мягкости расслабляющей его вечно напряжённое тело, всё вдруг начало приобретать совершенно иные краски. Страха. Отчаяния… Такого, словно зверь, попавший в капкан и стремительно теряющий кровь. Голодающий. Замерзающий. Ни на что никогда больше не надеющийся. Зверь, что свирепо прогрызал себе путь к существованию, попал в капкан собственного врага лишь неприметными знаками внимания, которых Сюэ Ян не получал… никогда. И не знал, как на всё это реагировать, как себя вести, как спрятаться от этого и… убежать. Прямо сейчас встать, скинуть с себя эти заботливые руки и бежать далеко, прятаться, выжидать, надеяться… И снова… На что? На что надеяться ему, Сюэ Яну? Сюэ Ян рычит, принимает чужие прикосновения, тонет в них и забывается. Позволяет себе взять предложенное с необузданной жестокостью, с показательной болью и надломленным отчаянием удерживая себя от того, чтобы… не сорваться. Ему искренне хотелось бы перестать думать обо всём происходящем, об оплетающими ласковыми порывами тепла грудь, о постоянно сбитом ритме сердца-предателя, перестать ждать удара в спину, расслабиться и действительно ощутить подобие семейной идиллии, вот только Сюэ Ян ни на секунду не забывал, кто он такой и что сотворил. И что сейчас, в эту минуту — Сюэ Ян окончательно теряется в собственных противоречиях, в этих—
Сюэ Ян наебался.
Он не хотел заходить так далеко, не хотел принимать в преданно раскрытых ладонях доверчивое сердце Сяо Синчэня: его верность, надежды, мечты, тело, безвозмездная любовь и подаренное ощущение важности и нужности — Сюэ Яну этот дар был не по силам. Сюэ Ян понимает, что облажался. Понимает, что опорочил благородного даочжана. И не тем, что взял его, а тем, что позволил себе взять то, что тот предложил сам, позволил самолично накинуть на собственную шею ошейник одержимости и привязанности, и вручить поводок в чужие руки. Сюэ Ян чувствует, как внутри всё расползается уродливыми трещинами, как хрустит от его сомнений кожа словно подтаявший лёд под тяжестью реальности, стоявшей на выступе горла. Сюэ Ян не успевает глушить всхлип, не успевает понять, каким хуем власть, которую имеет Сяо Синчэнь над ним, стала непомерной. Каким хуем Сяо Синчэнь вообще имеет какую-то власть над ним? Сюэ Ян цепляется зубами за губы, душит внутри расползающуюся обиду и вдруг пробудившуюся из глубин его нутра совесть, продолжает двигаться — показательно резко, размашисто, срывая на этом хрупком, дрожащем под ним теле весь свой гнев, но в очередной раз не поспевает за сменой локации. Сюэ Ян теряется, когда оказывается прижатым к—
Всё началось с блядского
понимания.
Врезавшееся в искривлённую от напряжения спину понимание происходящего пустило корни в месте разрушительного соприкосновения; под кожей стремительно разрастались ядовитые, колючие, жалящие вены расплавляющим током линии привязанности, непринятия, ненависти и… самая объёмная, облетающая его сердце — линия страха, что всё это, всё, чего они достигли вместе — понимание, доверие, совместными усилиями созданный уют — рассыпается мелкой крошкой острейших осколков по кровоточащей земле, когда Сяо Синчэнь поймёт, узнает, кого прятал за собственной спиной. Кого спасал, кого кормил, кого любил… Спустя ещё сотню ночей под одной, местами всё ещё подтекающей крышей, когда Сяо Синчэнь предпочитал разведëнному А-Цин огню согревать дрожащие ладони Сюэ Яна теплом собственной кожи и приближенными к ней же искривлёнными соблазнительной дугой устами, с которых жар горячего дыхания безропотно оплетал подрагивающие пальцы — Сюэ Яна этот жар обжигал адским пламенем. Обжигал до беспомощного шипения дикой, умирающей змеи в глотке, которую под звуки искреннего — его — смеха хотелось разодрать до желанных всем своим зверским нутром кровавых вмятин. Но Сюэ Ян не мог — рядом, слишком близко сидевший Сяо Синчэнь тут же услышал бы трескавшуюся от неправильной, копошащейся уже стаей назойливо жужжащих жуков, надежды кожу и запах крови. Он бы спросил: «Ты в порядке?» И Сюэ Ян бы не ответил. Потому что он, блять, не в порядке. Как можно быть в порядке, когда ты не знаешь, какого, собственно, хуя делать дальше? Как понять себя, потерявшегося среди важных, откуда-то нужных его телу прикосновений, этого горячего, сжигающего тепла и блядских конфет, заботливо оставленных каждое утро у головы. Как вернуться в настоящее?—
Сюэ Ян помнил, зачем он здесь. Не убить — сломать столь яркий свет в своих руках, очернить его кровью невинных, жалких в попытках объясниться людей, которым он заведомо вырезал языки. А ещё Сюэ Ян помнил, как эти нежные, хрупкие, тонкие пальцы, жёстко, без намёка на жалость сжимающие Шуанхуа, убивающие отнюдь не монстров, нет — самых обыкновенных, отчаянно мычащих в попытках объясниться, а после убегающих от ярости Сяо Синчэня людей — были нежны с его отчего-то чувствительной кожей. И этого Сюэ Яну помнить не хотелось. Сяо Синчэнь — враг. Враг, который неожиданно заменил Сюэ Яну всё. Сюэ Ян собирал себя по разнесённым яростным ветром крупицам, собирал себя скрупулёзно, выстраивал, взращивал в себе демона, питающегося кровью, чтобы приспособиться к жизни здесь, в этом сраном мире, лишившем его всего, но… один блядский Сяо Синчэнь, которого Сюэ Ян ненавидел всей душой, безжалостно обесценил все его попытки и неосознанно подчинил его буйную, кровожадную да свободолюбивую суть себе. Привязал по рукам и ногам, затянув на шее удавку — сделай шаг и та натянется как напоминание о смене ролей. Роли… У Сюэ Яна в самом начале, откровенно говоря, до зуда чесались руки схватиться за Цзянцзай и вспороть это податливое брюхо, но, избитый да изломленный голодом, с вывернутыми пальцами и заплывшим глазом, он мог лишь унизительно прокряхтеть и… принять помощь врага. Сюэ Ян рос в условиях «убей или умри», оттого никогда не был чувствительным к чужой доброте. Просто потому что никогда её не получал. Ни один прохожий, видевший Сюэ Яна, не решался как-либо помочь маленькому оборванцу, который от нападок улиц и окружающих тянул животный оскал, обнажая заострённые клыки; была и другая причина всеобщего игнорирования — от Сюэ Яна разило как от помойки. И не мудрено, ведь урны, стоявшие в тёмных закоулках улиц, были его единственным домом, где он мог найти себе и пропитание и шанс пережить неумолимо приближающиеся зимы. Сюэ Ян не привык получать безвозмездную помощь. Сюэ Ян не привык получать помощь вообще. Каждый человек, пытавшийся хоть как-то облегчить его существование — искал выгоду в первую очередь для себя. Поэтому Сюэ Ян с кристально чистым откровением ненавидел вот таких — праведных, искрящихся чистой в своём безумии благодатью и желанием совать свой любопытный нос в дерьмово пахнущее дерьмо этого несправедливого мира. Сюэ Ян до скрежета зубов ненавидел таких, как Сяо Синчэнь. Благородных, искренних, прощающих. Но в какой-то отвратительно-болезненный момент Сюэ Ян вдруг словил ещё одну крохотную надежду на то, что его затронет этой самой волной Синчэневского всепрощения, когда он… познает это самое настоящее. Когда Сяо Синчэнь поймёт, в каком ненастоящем он жил, в каком ненастоящем отдал всего себя тому, кому не следовало бы. Когда поймёт, ради кого… рисковал всем. С кем делил кров, постель, мечты. С кем делил своё сердце. Когда поймёт, кто был его глазами и руками. Когда поймёт, кого именно он, Сяо Синчэнь, добровольно отправлял на тот свет. Когда поймет, что его заботливые руки оплетают чудовище, тело которого от этих невинных прикосновений отзывалось так, как не должно было. Отзывалось мурашками, возбужденно-огненными покалываниями в местах касаний чужих — его — пальцев. Отзывалось трепетом внизу живота и где-то посередине грудины. Отзывалось тоской, жаждой взращенными прикосновениями тепла, сжигающего — окутывающего коконом… чуждого ему чувства безопасности.—
Всё началось с блядского
чувства защищённости.
Сяо Синчэнь без намека на сомнения закрывал собой Сюэ Яна от дюжины мертвецов. Слепец отражал все нанесенные удары, кроме, разве что, того самого важного, последнего — благодарности Сюэ Яна. Таким искренне-искренним тоном, словно действительно был по гроб жизни благодарен за ненужное ему спасение. Сяо Синчэнь пропустил этот удар, позволив разрастаться внутри праведному чувству оберегать то, что дорого. И радости от того, что это самое «дорого» его жертвенность не отталкивает. Сюэ Ян не нуждался в защите или попечительстве, скорее наоборот — Сяо Синчэнь ведь праведный говнюк, который прощает всех направо и налево. Даочжан, что не умеет торговаться и жить так, чтобы не быть обманутым мерзкими людишками. Именно поэтому Сюэ Ян, которому в очередной раз на обед подали протухшие овощи и виноватую улыбку, взялся ходить на рынок вместе с Сяо Синчэнем. Покупать для него продукты, вести его руками по изгадившимся фруктам, чтобы тот мог в следующий раз хотя бы отличить их. Забалтывать его, смешить и закладывать в открытую ладонь маленькие конфеты. Свои конфеты. Когда в Сяо Синчэня врезались отвратительные, мерзкие, наглые, обтянутые человеческой кожей отбросы, вечно куда-то спешащие, Сюэ Яну хотелось прямо здесь, на этом самом месте спустить с них шкуру и заставить на вывернутых наизнанку коленях умолять о прощении благородного даочжана. И только было он доставал из рукава острый нож, как совсем рядом слышал обеспокоенный тон Синчэня и до безумия отчаянно заходился смехом. И осознание врывается в глотку вместе с глотком воздуха, заставив давиться и откашливать оседающую на языке горечь. Сюэ Ян боится. Боится потерять Сяо Синчэня, боится того, что когда-нибудь он умрёт не от его рук, но от рук его срежиссированной комедии. Сяо Синчэнь ведь целиком и полностью принадлежит Сюэ Яну. И только Сюэ Ян может убить его. Только Сюэ Ян может… без сомнений залезать на его колени, нарушая все мыслимые и немыслимые границы. Только Сюэ Ян может любить его, любить так страстно, словно это, именно это — настоящее. Только Сюэ Ян может сжимать свои грязные, оскверненные смертью ладони на белоснежно-чистых, божественных бëдрах. Только Сюэ Ян может слышать тихие постанывания и ласкающие слух всхлипы. Только Сюэ Ян может без зазрения совести ткнуться носом в ямочки на щеках Сяо Синчэня от расползающейся для него улыбки и слышать смех, искренний смех; и только он может бесцеремонно, специально грязно залезть языком в чужой рот — но во всём этом его желании, отвратительном желании проскальзывает нечто… иное. Извращённо чистое. Сюэ Ян вдруг отчётливо понял, что не может — не хочет — делать ему больно. И прикосновения его после этого осознания стали куда грубее — Сюэ Яну было необходимо иметь эту, пусть и размытую, но границу между настоящим и… не. Синяки на коже Сяо Синчэня, оставленные в порывах неконтролируемо яростной страсти — делали только хуже. Они снова его… оскверняли. Оскверняли эту непорочную его чистоту, а его искреннее принятие его грубости сбивало с ног вдвойне осознанием своего положения. Сюэ Ян не желал — он жаждал. Эта жажда доставлять боль была как циркулирующая по его венам кровь — необходимой для продолжения своего никчемного существования. Но Сяо Синчэнь снова каким-то неведомым образом вытравливал своими прикосновениями эту жажду, вытравливал ночные кошмары, его хрипы от недостатка воздуха и обиды на весь мир. Кошмары, преследовавшие его всю жизнь, испарялись в объятиях проклято-ненавистного вражеского заклинателя. Блядского заклинателя, который живёт с ним под одной крышей уже долгие два года, не подозревая, что пригрел под собственным тёплым, невинно открытым боком отнюдь не любовь — собственную смерть.