Porzellan

Porzellan

Генрих смотрит на Иоганна и не может насмотреться. Они пьют кофе в ведомственном буфете, не уступающем по роскоши театральному, изредка обмениваясь ничего не значащими фразами, чтобы выглядеть нормально, как все. Генрих чувствует кожей, скрытой слоями одежды, пристальный взгляд Иоганна — от этого кожа покрывается мурашками и встают волоски на руках, но посмотреть в ответ он не может. Ждёт, когда визави опустит пепельные глаза к черноте напитка и тогда настанет уже его очередь рассматривать. За годы, проведённые порознь, Иоганн Вайс изменился. Это не сильно бросалось в глаза на первый взгляд: всё та же, стройная фигура (на деле, иссушенная нервным напряжением); укладка, в которой каждый волосок на своём месте; тень от длинных ресниц, опускающаяся на высокие скулы. Но углубилась складка у рта — она изничтожила в лице Вайса последние крохи мягкости, окончательно обтесав черты, доведя до остроконечного абсолюта. У висков будто засеребрилась седина. Всего три года понадобилось, чтобы из деревенского мальчишки Иоганн Вайс стал офицером рейха, живым доказательством превосходства арийской расы. Генриха наполняла непонятная нежность и грусть, когда он видел, как узкие тюльпаны ладоней, вырастающие из широких болезненно-белых манжет, обхватывают полупрозрачный фарфор кофейной чашки. Иоганн был ниже Генриха, эта разница никогда не бросалась в глаза явно, но именно сегодня он понял, что друг и соратник… хрупкий. Что окажется под фарфоровой скорлупой, покрытой едва-заметной ему, Генриху, паутиной трещин? И кто виноват, что безупречный порцелан больше не безупречен? Мужчина опустил взгляд в пряную черноту напитка, уступая вахту по бдению Иоганну. Конечно же, ему известно имя мерзкого вандала, осмелившегося нарушить целостность тонкой работы неизвестного мастера. Реплик нет и надо дорожить единственным экземпляром, боясь лишний раз дохнуть в сторону столь хрупкого и прекрасного. Иоганн Вайс правда идеальный ариец и он невольно пытается на него походить: неосознанно отражает жесты, старается идти с ним в ногу, ищет фигуру Вайса глазами, когда не чувствует присутствия по правую руку от себя. Он ведь правша и как водится, эта рука сильнее левой, так и Иоганн — сильнее его. Лучше. Решительнее. Генрих уверен — для него нет невозможного. Губы начинают дрожать и разъезжаться в улыбке: кривой и немного истеричной, иначе он пока не умеет. Ему хочется походить на советского человека, ради своей страны вывернувшегося наизнанку и живущего не своей жизнью. Шварцкопф уверен, куда сильнее общества откормленных и хрустко-накрахмаленных офицеров рейха Иоганну хотелось быть среди своих людей в грязном окопе. Да, больно, страшно и с высокой вероятностью, голодно и холодно, но вместе. Из любви к своей стране, такой далёкой и по документам — чужой и враждебной, он сидит в кафетерии в прекрасном отглаженном костюме и цедит кофе. — Что-то забавное вспомнилось? — интересуется Вайс, склонив темноволосую голову к левому плечу. Кофе встал Генриху поперёк горла, и он торопливо отставил чашку, чтобы не опрокинуть на себя напиток. Едва контролируя себя, он схватил салфетку и прижал к нижней части лица, чувствуя, как по ткани расходится тёмно-коричневое пятно, повторяющее по форме его рот. Вайс нахмурился и отставил свою чашку, едва не промахнувшись мимо блюдца. Он торопливо встал из-за стола и приблизился к Генриху, аккуратно, но сильно схватив его за плечи. Их небольшая возня привлекла внимание остальных офицеров — они отложили свою трапезу, с интересом наблюдая за развернувшейся сценой. — Всё в порядке, Йоганн, я поперхнулся, — морщась от неприятного ощущения в пищеводе, Генрих складывает салфетку и кладёт на столешницу чистой стороной к верху. — Но ты прав: я вспомнил действительно кое-что забавное. Хотя, кому как. Вайс прищурил серые глаза, от которых к серебрящимся вискам разбежались лучики морщинок и хмыкнув, покачал головой. Но на место всё-таки вернулся и вновь подхватил чашку. — Поделишься? — спросил Иоганн, немного отпивая кофе. Генрих мнётся, чувствуя, что место не слишком подходящее. Даже несмотря на то, что они сидят в месте, откуда просматривается весь зал, а позади них — лишь стены. — Тебе, должно быть, неприятно всё это, — он кивает, указывая на богатую лепнину, торопливо снующих между столиками официантов, военные марши, перемежающиеся со шлягерами из репродуктора. — Я подумал, что должно быть непросто, каждый день быть Иоганном Вайсом, зная, что там происходит. Под светлым льдом глаз мелькает что-то тёмное, вызывающее новую порцию мурашек по телу. Губы Вайса на мгновение поджимаются, а затем растягиваются в улыбке. Генрих не видит её, смотря в глаза — холодные и опасные и думает, насколько все слепы (и он в первую очередь), раз не видят, каким опасным и жутким является Иоганн Вайс на самом деле. — Старик, ты же знаешь, мне запрещено рассказывать о подробностях своей работы. Ну сколько можно спрашивать? Ничего интересного, вези да вези, — произносит Вайс. Генрих понимающе кивает и одним глотком допивает кофе, не чувствуя вкуса. Иоганн повторяет за ним и они, наконец, покидают кафетерий, оставив на столешнице рейхсмарки за заказ. На улице не по-сентябрьски тепло и страшно хочется снять китель, но Генрих давит в себе это желание, не позволяя даже расстегнуть воротник. Они с Вайсом идут нога в ногу к стоянке автотранспорта и одновременно садятся в машину, едва не соприкасаясь плечами. Мотор вибрирующее рычит под капотом, увозя их с Вильгельмштрассе 77 в сторону Шарлоттенбурга. Они поднимаются в одну из квартир Вилли Шварцкопфа, проходят в комнаты, выделенные Генриху и с удовольствием стягивают тяжёлые кители. Попирая дверные косяки, смотрят, смотрят друг на друга, слепо шарясь в карманах в поисках портсигаров. Синхронные щелчки крышек зажигалок и две яркие точки, вспыхнувшие на конце папирос. Они почти одного роста, от того так удобно и страшно смотреть друг другу в глаза. Они курят, следя за тлеющем пеплом друг друга, соприкасаясь пальцами, когда тянутся стряхнуть его в пепельницу. Окутанные тяжёлым табачным духом, они проходят обратно в гостиную и садятся на диван. Напротив висит какая-то из ворованных картин, в широкой золочённой раме, не подходящая абсолютно пейзажу, писанному широкими мазками. Иоганн вдруг выдыхает и становится меньше, привалившись к плечу Генриха. Пряча лицо в его плече, Иоганн говорит невыразительным и тихим голосом: — Я умирал каждый раз от ужаса, слушая новостные сводки с фронта, в которых говорилось о новых и новых городах моей страны, павших под вашими ударами. Мне было до одури страшно, когда до Москвы вам оставалось всего 25 километров, а я ничего не мог сделать. Я не имею права бояться и ненавидеть, у меня есть цель, для которой я живу. Генрих боится шевелиться. Боится сделать хоть что-то, потому что всё будет неправильным. — Меня… ты тоже ненавидишь? — спросил он, боясь услышать ответ. Иоганн фыркнул. — Порой ты жутко невыносимый, Генрих Шварцкопф. Но этого для ненависти недостаточно.