Два сердца.

Сердце 1. Лицо Кати — словно высеченное из камня. Идеальные, точёные черты, кожа гладкая. Как будто не творение природы, всегда оставляющей изъян, а великого на руку мастера, запечатлевшего безупречную фантазию. Камень или металл? А глаза живые. Она улыбается, почти смущённой улыбкой, льнет тёплой щекой к его ладони, на лице отпечаток сна и глаза сонные. Тёплая. Живая. Он замечает след от подушки на коже, россыпь родинок на плече, полоску шрамиков на ладони и хочет расцеловать каждый. — Ты так смотришь, как будто первый раз увидел, — она смеется, знакомо чуть опуская левый уголок рта — милая его сердцу привычка. — Что, жену не узнал, Нечаев? — А ты доостришься, Нечаева, — его собственный голос кажется чужим, далёким. Давно он не слышал в нём радости, — как проведу рейдерский захват ваших территорий… Она игриво вскрикивает, когда он наваливается сверху, отбивается, заливаясь смехом, пока они, как дети, проваливаются в мягкую глубину подушек и одеял. — Пощады, прощу пощады, — воет Катя, когда он осыпает её живот и руки щекотными укусами, — перестань, Сережа, я изнемогаю! Последнее слово она произносит смешным томным голосом, и они оба покатываются со смеху. Она смеется, и ему кажется, что он никогда в жизни не слышал ничего более приятного. Всматривается в её лицо, как будто никогда больше не увидит, запоминая каждое тёмное вкрапление в светло-коричневой радужке её глаз. Проводит пальцами по коротким мягким волосам. Уже немного отросли, обнимают скулы с двух сторон. — Надо подстричься, — шепчет она заговорщицки, как будто скрывая это от собственных локонов. — Не надо, тебе хорошо, — отвечает Сергей и, наклонившись, с нежностью целует её лоб. — Чего ты меня как покойницу целуешь, — Катя, со смехом, чуть отпихивает его, поворачивается набок, — странный ты сегодня, Серёжа. — Я люблю тебя, Катя. Она поднимает голову, смотрит на него с неожиданной серьёзностью, смешливые огоньки пропадают из глаз. — Да что с тобой… Как будто прощаешься, в самом деле, — его жена смотрит беспомощно, садится в постели, переплетая их пальцы. Её тонкие длинные пальцы смотрятся такими хрупкими в его большой, жёсткой ладони. — Прости. Сон плохой приснился, — после его слов она улыбается с облегчением. — Вот как… Понимаю, мне тоже иногда снятся. Про тебя, про маму… — она опускается обратно, ложится головой на его грудь и он обнимает её, притягивая к себе ближе, укрывает их обоих одеялом. Она молчит мгновение, вслушиваясь в мерное биение его сердца. — Знаешь, что последний раз снилось? Ужас что… — Что снилось? — он перебирает её волосы, невольно прижимая к себе чуть крепче, мысленно загадывая желание: никогда не отпускать. — П-1, П-2, П-3… Разум заперт изнутри… Внутри него становится холодно. Голос Кати — далекий, призрачный, и он готов поклясться, что её лицо теперь — железная маска.

Сердце 2.

Лицо Кати во сне Нечаева — живое, счастливое. Сеченову ни разу не довелось рассмешить её: её смех он слышал лишь украдкой: наблюдая за ней и Сергеем, когда те были ещё лишь коллегами по отряду Аргентум, да здесь, во сне агента П-3. На экране, транслирующем спутанное сознание Нечаева, академик видел всё не так четко: много обрывков, смазанных сцен и внутренне жалел, что не может погрузиться туда по-настоящему. — Наука не пытается представить мир ярче или безобиднее — она лишь излагает факты, — проговорил он, и Левая, отвернувшись от распластанного на кушетке П-3, внимательно посмотрела на хозяина, не распознавая команду. — А факт в том, что она — мертва. И удастся ли мне вернуть её к жизни — неизвестно. Он опускается в кресло и Близняшки льнут к нему, повинуясь одному знакомому намерению, даже не выраженному словесно. Их металл под пальцами — тёплый, почти живая кожа. Но слишком гладкий. Слишком безупречный. Стальная броня, под которой вместо живых кровяных мешков — два сердца из проводков, импульсов полимеров. — Сколько можно приукрашивать правду? Прятаться от неё, как будто я трусливый мальчишка. Правая смотрит на него: можно сколько угодно. Можно, если боль разлуки — невыносима. Катя — не его, а Близняшки очень даже. Не мясо — соя, суррогат, заменяющий ему настоящие чувства. Вместо поцелуев — холодные касания, вместо любящего взгляда — безмолвное подчинение. Катя — не его, и даже если бы он оживил её — смог, превзошел бы человеческие возможности, достигнув уровня божества! — она всё равно была бы не с ним. Не с ним — всё равно что мертвая. Левая смотрит на него: а мы твои, сегодня, завтра и вчера, каждый день. Они чуть наклоняют голову, не отрывая от него несуществующих взглядов, как делала Катя, когда он вел с ней долгие сложные разговоры. У неё был пытливый ум, острый язык и свой, особый взгляд на вещи, даже с ним она умудрялась спорить. До её появления он никогда не ощущал остроту собственного одиночества. Даже сам в себе он был одинок, сражаясь с собственным интеллектом, как будто запертый в одной клетке с тигром. В самом ли деле он не мог спасти Катю или же просто хотел владеть ею единолично? Почему он не сделал Близняшкам лица, оставив металлическими изгибающимися памятниками собственной похоти? Нет ответов. Левая не поцелует его, как Катя. Правая не посмотрит с укоризной, не одарит смешливой улыбкой, не поднимет брови в комичном осуждении, а Левая не коснётся его теплыми пальцами в нежном утешении. Они меньше, чем признаки. Далёкие отголоски его воспоминаний о Кате, перемешанные с его фантазиями. Любил ли он ее? Хотел ли? Или просто возвел её на пьедестал недостижимой, идеальной любви, к которой боялся прикоснуться и потому выбрал ту, что недоступна? Слишком много вопросов и совершенно нет ответов. Он смотрит на часы. Ещё полтора часа и с Нечаевым он закончит. Чтобы не смотреть на Катю — во сне П-3 она держит на руках ребёнка, — он смотрит на Близняшек. Он бы мог дать им её лицо… но вот остальные не поймут. Катя, Катенька, Катюша. Внутри всё замирает от нежности и тут же давится беспощадным сапогом самоконтроля. Чувства иррациональны и бесполезны. Они причиняют боль и путают мысли, хотел бы он вырезать их, как раковую опухоль. Левая приподнимается, повинуясь движению его руки, прижимается серебристой щекой к мужской груди, прячет в ней лицо, впитывая биение его сердца, торопливое и нервное — он чувствует себя воришкой, крадущим чужие крупицы жизни, — и Сеченов прижимает её к себе. Закрывает глаза, чувствуя под пальцами неподвижное тепло. Он тоскует по Катиному запаху, по духам с ароматом лилии, по тому, присущему каждому человеку, собственному оттенку запаха. Так пахнет кожа, волосы, одежда. Левая не пахнет ничем. Если принюхаться — металлом. Если обдурить самого себя — лилиями. Правая тянется к нему, почти ревниво, всё ещё на коленях придвигается ближе, прижавшись грудью, пальцы ложатся на бедро. Постыдный, унизительный алгоритм. От которого он сам не в силах отказаться. — У тебя милая косичка, Катя… Тихий голос Нечаева прорывается сквозь сон и Близняшки поворачиваются к нему, отворачиваясь от Сеченова. Вновь оставляя его одного