1994
Отпустить человека только на первый взгляд кажется просто. Отворачиваться, когда она целует его, сжимать кулаки, когда она принимает похабные комплименты от него, не замечать радость на лице, смотреть, как она выбегает из пансиона к нему на встречу. Парижанин в костюме-двойке без галстука подпирает Ситроен ДС 19. В Лионе две «Богини». У нашей появилась сестра цвета металлик с белой крышей. Две сестры уживутся в одном гараже, если вторую назвать другим именем. Молодые мадам прижимаются к окнам, перешёптываются, улыбаются, фантазируют. Молодым и старым дворецким интересна машина, а не мужчина. Она на каблуках и в короткой юбке выбегает из пансиона. Она в расстёгнутой блузке и ярком бюстгальтере виснет у него на шее, держась поцелуем. Ведьмы и дворецкие считают, что мадам Бут целуется с фаворитом. Фабрис Сантарелли — парижанин, который имеет мадам Бут у меня на глазах, в салоне «Богини», в подворотне Лиона, в туалете ресторана. — Не смотри на них, — жалостливо просит мадам Фату рядом со мной. Она, как влюблённая девочка в сладких американских фильмах, отрывает каблук от асфальта, прогибается, притягивая на себя Сантарелли за стороны пиджака. Они целуются показушно, глубоко, любовно. Мои поцелуи она забыла. — Я обязан его поприветствовать, — отхожу от окна с каменным лицом. Они занимаются непроникновенным сексом у машины, не стесняются меня и наблюдателей в пансионе. — Паскаль, привет, — Сантарелли здоровается в губы мадам. — Добрый день, месье Сантарелли, — сдержанно кланяюсь, кулаки сцеплены за спиной. — Нормальная тачка? — он обнимает мадам и трётся задницей о дверцу. — Пёр из самого Парижа! Знаешь, сколько бабок отдал? Нет, и знать не желаю. Это выбор мадам, её решение. — Не смею догадаться. Мадам Бут оборачивается на вышедших из пансиона Руайе и мадам Шедид. За три года дворецкий Руайе возмужал и добавил мускулы под костюм. За три года мадам Шедид отрастила уникальную причёску до плеч, трансформирующуюся в неряшливые мокрые-грязные и короткие прилизанные. Восемнадцатилетний Руайе статен и горяч, четырнадцатилетняя мадам Шедид — девочка в мужских нарядах с мужскими привычками. Меня не любят, меня разлюбили, мной не восхищаются, передо мной не смущаются. Мадам Шедид целуется с Руайе по утрам, на переменах, после занятий танцами, по вечерам перед сном, на занятиях спортом, в гараже, когда я разбираю «Богиню». Новая «Богиня» куплена для секса. Мадам Бут жить не может без секса — собственного и чужого. — Тачка прибыла, детки, — Сантарелли бросает ключи Руайе. — Трахайтесь вдоволь и не дрифтуйте. — Как ты её назовёшь? — обращается мадам Бут к мадам Шедид, облокотившись на крепкое плечо Сантарелли. Четырнадцатилетняя ведьма курит сигареты с оранжевым фильтром, носит галстуки, двубортные пиджаки и обувь на каблуке или платформе. Четырнадцатилетняя ведьма красит ногти в сиреневый и глаза в чёрный. Маленькая ведьмочка порхает крылышками панк-рока, рисуя граффити. — «Прима-балерина», — сигарета в губах, жемчужины на лице, чёлка в один сантиметр, кожаный плащ и перчатки без пальцев. — Кружись, — Сантарелли забирает сигарету, — и пусть оторвётся голова от любви, — дым соединяет его губы и губы мадам Бут. За три года невинные дети выросли. За три года я стал ненужным. — Ригер, — мадам Фату протягивает руку. Она всегда желает добра, предлагает поддержку и взглядом говорит о необходимости во мне. — Пора готовить столовую к обеду, — обхожу её в коридоре, сжимая челюсти и укалывая подушечки пальцев короткими ногтями. — Обязанности мажордома никто не отменял. Я свыкся с откровенностью, громким смехом, девичьей непосредственностью, бесстрашием, безбашенностью. Что ожидать от двадцатишестилетней девушки? Незащищённый секс, нескрываемые стоны, пропитанные потом кожаные ремни и бельё в сеточку, приторные лубриканты и очень много сигарет без фильтра в алых губах. Что ожидать от двадцатишестилетней салемской ведьмы? Мадам Жозефина Бут в этом возврате достойно правила Дижонским Пансионом Благородных Девиц. Мадам Гайя Бут спит на занятиях Предвидения после алкогольно-сексуальной ночи с Сантарелли. Она ему предана, он ей не предан, они встречаются. Мадам Фату говорит, что первая влюблённость быстро проходит. Она не понимает, что я и есть первая влюблённость мадам Бут, а Сантарелли — первая любовь, продолжительная, вплоть до встречи с фаворитом. Мадам Анн Ле говорит, что страсть быстро потухает. Страсть на чердаке потухла четыре года, каждая встреча с Сантарелли пылает чёрным пламенем и подливается лубрикантом со вкусом солёной карамели. Мадам Клотильд говорит, что любовь нельзя забыть. Мадам Бут редко со мной здоровается, разговаривает с Парижем два раза в неделю по телефону. Директор Илона говорит, что благодарность побеждает любовь. Мадам Бут запрещает мне открывать двери в отели-рестораны и блаженствует, когда Сантарелли застёгивает на ней бюстгальтер наутро после секса. Мадам Анн Ле после занятий попросила Руайе и мадам Шедид купить продуктов на неделю. Ведьма и дворецкий вернулись в пансион расслабленные, улыбчивые и с двумя пакетами. — Это на неделю? — мадам Анн Ле шокирована выполнению просьбы. — Мешок картофеля из двух картофелин! — она разбирает пакеты на кухне. — Сухой лук вместо репчатого! Я кому список давала?! Мадам Бут общается с протеже на крыше, Руайе краснеет за двоих. — Мадам Анн Ле, мы покупали по списку, в списке не сказано, сколько картофелин и какой лук. — Нет, ну вы охерели?! — мадам Анн Ле кидает в него пачку презервативов. Я к этому не причастен, но мне стыдно и неприятно. — Я поговорю с дворецким Руайе, мадам, — сильно хлопаю по лопаткам, выпрямляя ему спину. — Воспитательная беседа с мажордомом перед наказанием директора Илоны. Я свыкся со свободой секса в пансионе, но не свыкся с изувером. Господин Габин в костюмных брюках, тапочках и рубашке с круглым воротничком и закатанными рукавами появляется на кухне рядом с мадам Анн Ле. — Письку ему отрезать, и не будет трахаться, — изуродованное камнями лицо многократно кивает. — Понял, бровки? Руайе падает в обморок. О нахождении господина Габина в пансионе знают только мадам Фату, мадам Клотильд, мадам Бут, дворецкий Бенуа и я. Данное известие также, как и Руайе, отправило меня в долгий обморок. — Вот что ты делаешь? — гневается мадам Анн Ле на господина Габина. — Теперь ему память стирать, — поддевает тапочкой чёрный ботинок. — А ты что в стену врос? — спрашивает меня изувер. — Тапком прибью, как муху. — Простите, — задыхаюсь, поправляю галстук. — Я… я съезжу в магазин за продуктами, проветрюсь. Подворачивая ноги, поднимаюсь на чердак за ключами от машины, на ступеньках почти врезаюсь в бегущего вниз Дидьё, по пути в комнату меня не сбивает Ведат. — Ой, прости, — он уклоняется от лобового столкновения. — Напугал? — Не ожидал увидеть тебя так высоко, обычно ты не поднимаешься выше кабинета директора. — Я слежу кое за кем, — шепчет на ухо густая борода, — по приказу нашего директора. — Что? А почему я не в курсе? И за кем ты следишь? — За твоим учеником. Поэтому ты не в курсе. — Дидьё? Зачем он директору Илоне? — А зачем Дидьё в комнату мажордома? — Ведат разглаживает мой пиджак на плечах. — Мажордому незачем ловить непослушного мальчика, этим займусь я. Мажордому не положено наказывать нашкодившего дворецкого, а я могу и хук влепить, мне не составит труда. Пятьдесят лет службы дворецким, Паскаль, делают меня почтительным. Ключи в кармане, мысли о Дидьё и Ведате в голове. — Ригер, — мадам Анн Ле щёлкает пальцами. Карман пиджака тяжелеет. — На сдачу купи себе вкусненького. «Богиня» разогревается, пальцы стучат по рулю. На резиновом коврике появляются чёрные сапоги, на моём подголовнике лежит изуродованная рука. — Скучал? — на полных губах господина Габина колючая улыбка, на подбородке и щеках щетина. — Что Вы здесь делаете? — смотрю по сторонам. — Вас не должны увидеть. — Жми на газ, и меня не увидят. — Зачем Вы… зачем Вам ехать со мной? Мадам Анн Ле попросила? — Я захотел, захотел развеяться. Давай, Паскальчик, ставь ножку на сцепление, вторую на газ, — кривые пальцы дёргают волосы на затылке. — Намерены следить, какие продукты я беру? — Ой, как мы разговариваем, мажордом Ригер! Как мы боимся зелёными глазками и не боимся язычком. Тебе на заметку: ведьму можно трахнуть язычком, — он подмигивает. — За это не сжигают. Ты не знал? — господин Габин прижимается к дверце, от коричневых подтяжек на пуговицах образуются складки на голубой рубашке. — Теперь знаешь. Язык и пальцы. И она получит удовольствие, и ты кончишь от её стонов, и вы не помрёте. Запомнил? Потренируемся? Не на мне, нет, — машет ладонью. — Я помогу тебе, поднатаскаю. Пальцы хрустят на руле от сильного сжатия, передние зубы ноют от трения. Мадам с её слов «кончает» с Сантарелли. Он — первый и единственный мужчина, с которым она всегда кончает. Я понятия не имею, что такое кончать, ни разу не кончал. Омерзительное слово в контексте секса и грязный финал совокупления. — Любовь — это смерть, Паскальчик, — прокуренный за три сотни лет голос звучит липко. Продолжишь фразу, и он застынет, как заварной крем. Размягчить его сможет мой ответ, тёплое и взбитое согласие. — Любовь умирает, смерть приносит новую любовь. — Она не полюбит меня после его смерти, — смотрю на значок Ситроена на руле, — после смерти я её не разлюблю. — Ты купил ей подарок? — господин Габин чешет ухо, привычная интонация в голосе одного цвета с глазами. — Дворецкий не имеет права дарить ведьме подарки. Я ничего не подарю. Она подарила Сантарелли на сорокапятилетие перстень со львом. Через два месяца, на её двадцатисемилетие, я не преподнесу цветы и помидоры в корзинке. Господин Габин достаёт из кармана брюк мундштук: — Не благодари. Кошка с ухоженными коготками и пальчиками. Чёрно-красное дерево, десять сантиметров в длину, гладкий, лакированный. — Подарите ей сами, — отворачиваюсь, — я разрешаю. Вы хорошо с ней общаетесь, сдружились, — последнее слово произношу с обидой. — Ревнуешь? — он подбрасывает мундштук на ладони. Сцепление, газ. Поеду быстро — изувер вылетит в открытое окно. — Чем вы занимаетесь в комнате? — ревность отодвигает обиду. — Она смеётся над моими трусами, — господин Габин высовывает голову в окно, сильный ветер освежает грубую кожу, — я обучаю её прелестям. Не сомневался. Полученные от изувера знания мадам применяет на Сантарелли. Новая глава — экзамен, новая игрушка — эксперимент. — Когда ты подаришь мне машину? — спрашивает Дидьё. — На совершеннолетие? — С чего ты решил, что я подарю тебе машину? — поливаю «Богиню» из шланга. — Потому что я — твой ученик. — Ну и что? По-твоему, у меня есть портмоне с деньгами? По-твоему, мне платят за то, что я — дворецкий? Дидьё выкидывает коврики на солнце: — Наставник Бенуа не подарил ученику Руайе «Приму-балерину», это сделал ты. — Не я, а мадам Бут, это её решение. — А ты — её прихвостень. Выключаю шланг: — Дворецкий. Дидьё, почему ты разговариваешь с таким пренебрежением? Ты, как и я, дворецкий, и как и я… — Потому что ты ничего не сделал, — он напрягает лицо, похож на злобного хорька. — Я ничего не сделал, ты ничего не сделал, Ведату ничего не сделали. Паскаль, если никто ни в чём не виноват, почему у меня под глазом синяк? — Я ломал нос, и что? — включаю шланг, заглушаю непонимание Дидьё. — Производственные травмы часто встречаются в нашей профессии. — И часто старые дворецкие бьют молодых дворецких? — Дидьё, если хочешь говорить об этом, лучше уйди в пансион, потому что я не намерен обсуждать твои шалости и наказания. — Я не высыпал банку соли в суп, — он уходит, напоследок сплюнув на траву. Я не воспитывал в тебе негодяя. В детстве ты называл меня папой, а сейчас никого не уважаешь кроме мадам Селестин. — Бут, посылка! — кричит мадам Фату у входной двери. — Мадам… Мадам Бут не интересен я в день рождения, мой внешний вид, мои скромные поздравления. Коробка с дорогим подарком, на нём записка. Читая, она улыбается, она улыбается его почерку. — Ну красива, красива! — восхищается рядом стоящая со мной мадам Анн Ле с кружкой кофе. — А куда ты в ней пойдёшь? — недоумевает мадам Фату. — По пансиону гулять? — Спать, — мадам Бут укутывается в мягкий подарок, как во вторую кожу. — Но сначала… — она громко подходит к телефону. Набор номера и последующие крики. Сначала она его отчитает за потраченные деньги, а после отблагодарит сексом. Я ухожу под расстроенный взгляд мадам Фату. За четыре года я стал незаметным. Вечером вечеринка в комнате мадам Бут: именинница, мадам Анн Ле, мадам Клотильд, мадам Фату, господин Габин и дворецкий Бенуа. В пижаме — я снова сплю в полном комплекте — спускаюсь к телефону. Воспитание и искренняя любовь терзают нервы. Она подходит быстро, из чего я заключаю: — Вы ждали мой звонок, директор Жозефина. — Я знала, что ты позвонишь, Паскаль. Пожаловаться на мадам Бут или пожаловаться на своё положение? Зачем? Ведьма работает, колдует, любит человека, выкинула из головы дворецкого. Дворецкий служит, сопровождает мадам, не требует любви от ведьмы. Соответствуем стандартам, живём по правилам. — Я поздравляю Вас с рождением дочери, извините, что звоню так поздно. — Впервые за двадцать семь лет мне удалось поздравить Гайю первее тебя. Я не поздравил её, она меня не услышала. Мать и дочь помирились, но в приватном разговоре мадам Бут и Сантарелли я уловил фальшивость примирения. Они общаются «привет-пока, да-нет». Зато общаются. С отцом мадам Бут разговаривает искренне на нейтральной территории, с матерью — наигранно по телефону. — Я так буду жить до конца наших дней? — еле контролируемая обида сдавливает горло. Директор Жозефина закуривает: — Первая любовь живёт в сердце, — дым обволакивает слова. — Закрываешь глаза навечно и навеки отдаёшь ей сердце. Если она хочет жить, не сдавливает его кулаком. Паскаль, Гайя жаждет жить. Молодость решает: дожидаться нам старости или умирать юными. Ведат приносит на чердак запечённый камамбер с подсушенными кружочками багета и помидорами черри, Оди разливает сухое Мезон Ривьер по бокалам. В моей комнате пахнет чесноком, розмарином и красной глиной. — За мадам Бут? — Оди предлагает тост. Ведат хрустит багетом. Они в майках и штанах, по ночам я дворецкий в спальной форме. — Долгой и счастливой жизни ведьме, — поднимаю бокал. Оди рассказывает новости из кабинета директора Илоны: мадам Селестин и дворецкий Дидьё назначены «проводниками» дворецких, мадам Шедид и дворецкий Руайе — «проводниками» ведьм. «Проводники» — те, кто провожают похищенных из дома в пансион. — Илона таким образом думает утихомирить Селестин и Дидьё? — сок от помидора течёт по густой бороде Ведата, волосы распущены, чёрная резиночка на правом запястье. — Это рекомендация Хорхолле, — Оди макает багет в сыр. Белая полоска на костюме-тройке дворецкого сменилась коралловой клеткой на пижамных штанах, прямой пробор на голове отдыхает под сеточкой. — Пирокинезка не сожжёт наших, Дидьё не отравит наших. — Разумно, — Ведат выпивает залпом второй бокал, при упоминании мадам Хорхолле орлиный нос дёрнулся, в бороде вырос новый седой волос. — Не боишься, что на убийствах Дидьё накачает мускулы и в случае чего сумеет ответить тебе? — Оди ворует мою подушку. — Худенький мальчик? — Ведат улыбается: напряжённые губы изгибаются, мрачный взгляд запугивает. — Не смеши. Я всегда дрался с достоинством и честью, меня ни разу не наказывали розгами, потому что я правильный и преданный пансиону. Если один пойдёт по головам дворецких и ведьм, я ценой своей жизни остановлю его. Вы скажете: «Громкие речи, Ведат». Вы служите одной ведьме, я — шабашу. — И как тебя Ги выносит? — смеётся Оди. — Замечательно, — Ведат обмакивает багет в сыр и передаёт мне закуску. — За полвека у меня было много мадам, но только в Ги я вижу маленькую сестрёнку. — А в других что видел? — ловлю воротником рубашки крошки. — В своей мадам я вижу «сэкс»! — Оди пьянеет. — Простите, но Илона меня дико возбуждает. А какие у неё глаза. М-м-м, — он прижимает бокал к щеке. — Большие, у ушей. У всех людей глаза у носа, а у Илоны у ушей. Классно же? Мы с Ведатом переглядываемся, плотно сжатые губы через секунду выплёвывают смех. — Не понял. Вам не нравится директор Илона? Моя Илона? — Оди переводит взгляд с Ведата на меня. — Нравится, — встряхиваю его за колено, — очень нравится, как директор. Никто на неё не засматривается, а если засматривается, директор Илона заметит это красивыми глазами. Так что в других? — возвращаюсь с вопросом к Ведату. — Дочерей, — он хрустит багетом, качая головой. — Потребность защищать и оберегать, как цветок. Моё тело — непробиваемый купол над тонкими лепестками. — А сколько, — Оди поднимает глаза к потолку, — за пятьдесят лет у тебя было мадам? — Много, — от улыбки родинка со скулы проваливается в глаз. — Моё сердце не бьётся в такт с ведьминскими сердцами. Они умирают, я живу вечно. — Образно, да? — Оди сомневается. — Безусловно. Через три бокала Бордо становится моим языком. — Как думаете: вытащить из груди сердце — больно? — Я потянул плечо, когда надевал пиджак, — Оди ест и пьёт лёжа на спине. — Орал так, что слышали прохожие на соседней улице. Про сердце не знаю, но плечо тянуть больно. Ведат нюхает веточку розмарина, куря за столом мои сигареты: — Больно. Умирать не больно. Когда от тебя остаётся только сердце — это очень больно. Поздно вечером я подхожу к курящему у пансиона директору Илоне. — Решил составить мне компанию? — на ней пиджак дворецкого Оди. — Мадам директор, — скрещиваю кисти под животом, — с Вашего позволения я бы хотел рано утром до подъёма отправиться в Безансон. Обязанности мажордома до моего возвращения возьмёт дворецкий Ведат. — Пирушку собираешься устраивать? — директор Илона кусает губы. — Нет. Я категорически против громких поздравлений и празднеств. У дворецкого все торжества связаны с мадам, у дворецкого нет личных праздников. Надеюсь на Ваше понимание. — Как пожелаешь. Я шепну тебе на ушко тёплые слова, — она по-доброму гладит по плечу. Месье Ренé и мадам Гаэлль Ригер покоятся на Симтьер-дю-Ноль в Безансоне двадцать восемь лет. Их могилу мне показал Сильвен пять лет назад, и именно Сильвен — мой наставник, отец моей мадам, убийца моих родителей — разделяет со мной стёртые воспоминания. — Мам, пап, с днём рождения меня, — я кладу на могилу букет красных пионов. — Большой котик грустит, — Сильвен отводит от лица подожжённую сигарету, — не могу смотреть на грустного котика. На протяжении двадцати восьми лет раз в год Сильвен приезжает в Безансон, чтобы положить на общую могилу две дымящиеся сигареты и попросить прощения. На потёртую кожаную куртку капают слёзы сироты. Дряхлый бородатый старик — как неоднократно называла его дочь — руками убийцы обнимает единственного выжившего. — Зачем грустишь в день тридцатилетия? — Сильвен обхватывает лицо ладонями. Мама с папой отгоняют дым от моих глаз. — Для тебя я так и остался большим котиком, но для неё давно не существует манула. Сильвен раскуривает вторую сигарету от первой, скоромное угощение лежит у надгробия. Сигареты тлеют, мама с папой не ругаются на меня за вредную привычку. — Первое поздравление ты услышал, — Сильвен встаёт в полный рост. — Можно теперь мне? — Конечно, — я расправляю руки для объятий. Мадам Анн Ле приготовила к моему возвращению небольшой тортик Мильфей с клубникой и малиной. — Большой-большой! — мадам Анн Ле душит меня кремовыми руками. — Очень большой! — дворецкий Бенуа приподнимает меня, подхватывая за бока. — Диафрагмой, Ригер, диафрагмой! — мадам Клотильд подносит к моему лицу десерт с горящей свечой. Я задуваю, не загадывая желания. — Поздравляю мажордома и желаю долгих лет и лёгкого служения, — дворецкий Ведат жмёт мне руку. — В полку тридцатилеток прибыло! — дворецкий Оди взъерошивает мои уложенные волосы. — С днём рождения, — шепчет на ухо директор Илона. — Будь нежным и с ягодками, как Мильфей. Я не просил внимания, но получил его от самых близких. Брошенный мадам, подобранный друзьями. — Ригер, — на кухню заходит мадам Фату, — к телефону. Я опускаю на стол тарелку с надкусанным Мильфеем и иду принимать поздравление от той, кто написала мою судьбу ведьминским пером. — Я желаю тебе мудрости, Паскаль, — взволнованно произносит директор Жозефина. — Твоему идеальному образу не хватает взрослого штриха. — Я поговорю с ней, — мадам Фату подходит ко мне после завершения телефонного разговора. — Осторожно намекну… — Нет, — отрезаю резко и непростительно грубо, пригвождая ведьму взглядом к стене, — не смейте. Произнесёте моё имя, глядя ей в глаза, — угрожаю пальцем, — я разлюблю Вас, мадам Фату. — Ты не заслуживаешь такого отношения, — она перехватывает мою руку. Я засматриваюсь на розовый шейный платок. Париж-Париж. Что я сделал плохого, чем обрёк себя на страдания? Мадам Фату целует меня в щёку. Там, на облаках, она смотрела на мои губы и улыбку, в эту минуту она любит меня больше, чем мадам Бут за двадцать восемь лет жизни. После обеда меня поздравляет Руайе необычным образом: — Мажордом Паскаль, — он топчется у холодильника с маленькой мисочкой в руках, — Вас никто не переплюнет в кулинарии, — снимает пищевую плёнку. — Мадам Анн Ле гордится Вами. Это не эксперимент, это моё уважение к Вам. Битые огурцы: разрезанные напополам и раздавленные под чесноком, травами, соевым соусом и кунжутным маслом. Вкусные на лавочке у пансиона под ослепительным солнцем. — Паскаль, — мадам Шедид протягивает букет лаванды, я отставляю подарок Руайе, незаметно вытираю рот. — Ты красивый, Паскаль, и самый добрый, — поцелуй в щёчку. — Благодарю, мадам Шедид, — принимая букет, я целую ей руку. — Самый красивый букет от самой брутальной благородной девицы. Бенуа одалживает вазу для цветов. Намереваюсь наполнить её в ванной комнате на чердаке. — О-о, спасибо, — господин Габин по правую руку. Вода из-под крана льётся в вазу, колдун льёт в унитаз. — А то что-то никак не получалось начать. Старость. — Запирайте дверь, когда пользуетесь моей ванной, — проверяю в зеркале, что чёрный след от поцелуя мадам Шедид не остался на щеке. — Без проблем, — молния вверх, подтяжки по бокам. Господин Габин пристраивается к раковине помыть руки. — Но когда я буду мыться в твоей ванне, шторку не закрою. Вдруг кто-то захочет ко мне присоединиться. — У вас с мадам Анн Ле смежная ванная, присоединяйтесь там. — Подожди, — он останавливает меня у двери. — Возьми это, — протягивает перстень с печаткой в виде пепельницы, если смотреть на неё сверху — с прорезями под сигареты. — Зачем? — хмурю брови. — Кому-то передать? — Да, передай себе. Это мой подарок. — Благодарю, — пячусь от колдуна, — я не принимаю подарки. — Прими мой подарок, — настаивает господин Габин серьёзным тоном. — Хорошо, если ты такой правильный, считай это не подарком, а моим приказом. — Дворецкий не носит колец, — мы оба переводим взгляд на чёрный камень в клыках. — Это совсем другое. — Не носи на пальце, — он убирает перстень в карман пиджака. — Достаточно так. Скромный оберег от салемского колдуна. — Он защитит меня от Совета? — вскидываю бровь. — Нет, Паскальчик. Меня расстраивает, что ученик не поздравил наставника. Дидьё растёт, ему — 15. В свои далёкие 15 я не услышал тёплые слова от наставника. Я не расстраиваюсь, что меня не поздравила мадам. За пять лет я стал призраком с больным сердцем. С десяти до одиннадцати вечера сама верховная ведьма колет иголками моё сердце. Интересно, мадам чувствует? Двадцать минут до окончания дня рождения. Тридцатилетие не закрывает глаза сном. Стук в дверь — такой забытый и неожиданный. — Не спишь ещё? — она спрашивает виновато. Она впервые стучится на чердак Лионского пансиона. Моя закрытая дверь всегда для неё открыта. Раньше мадам внезапно появлялась, чтобы разделить ночь, чтобы не жить только днём. — Нет. Что-то случилось? — я отхожу от двери, пропуская её в комнату. Она меня вспомнила, она меня никогда не забывала. Она пришла сказать, что не отреклась от меня. — В последнее время, — начинает мадам неуверенно, — мы отдалились, — в последние годы, в последние годы. — То у меня занятия, то у тебя дворецкие обязанности. Мало пересекаемся, мало общаемся, мало интересуемся друг другом. Паскаль, это не значит, что я тебя забыла, что я на тебя забила. Ты понимаешь, мы из разных слоёв общества. — Конечно, — как можно мягче поддакиваю, унимаю сухими голосовыми связками неприязнь услышанного. Она обманывает, не признаёт вину, не говорит о разгульном образе жизни, о том, кто пробил кулаками место между нами. Она потеряла всякий интерес ко мне. Не замечает пижаму и букет лаванды в вазе. Как будто никогда меня не целовала, никогда не проводила ночи в моей кровати, никогда не отстаивала перед пансионом, никогда не просила прощения за связи с мужчинами. В её глазах я стал подстилкой, где она занимается грязным сексом. Когда на ткани появятся дыры от интенсивных телодвижений, мадам выкинет меня на помойку крысам. — Это наша жизнь, Паскаль. Ты ночуешь на чердаке, я — в своей комнате. Ты учишь мальчиков, я — девочек. — Абсолютно верно, — сама верховная втыкает в ступни острые щепки холодного пола. — Ты не обижаешься? — мадам округляет карие глаза. Лунный свет насильно заставляет меня поверить в сказанное лицемерие. — Никогда. Я повторял это слово неоднократно. Никогда. Никогда. Никогда. Я никогда не обижусь на мадам Бут, я никогда не повернусь к ней спиной, я никогда не раскрою клыки на чёрном ониксе. Сейчас «никогда» — жестокий самообман. — Спасибо тебе, — она улыбается удачному коварству. — Я знала, ты поймёшь и никогда не обидишься. Мадам Бут забирает с чердака остатки самообладания. Когда её рядом нет, я становлюсь ревнивцем-собственником, неуверенным мужчиной. В два года на меня надели зелёный галстук и лишили гендера, а сейчас я стою у открытой двери, сжимая кулаками булькающее спокойствие. Тогда я посчитал этот день самым ужасным в жизни. Как я ошибался. — Мы едем трахаться и смеяться! — Сантарелли на задних сиденьях «Богини» невероятно возбуждён. — Безудержный секс и твой громкий смех надо мной. Ничего более. — Ни о чём другом я и не мечтаю, — мадам на задних сиденьях принимает его жаркие объятия и поцелуи. Он всегда выбирает отель, еду и алкоголь. Он глумится над Дижоном нелестными шутками, она не обижается, поправляет вываленные отходы на бритой голове. Грязный отель с отвалившейся искрящейся вывеской «Pioche». Мерзко, тухло, и бегают клопы по подоконнику. Ни балкона, ни гостиной, ни кухни, ни кресла. Присоединиться на кровать к дырявому изголовью или закрыться в шкафу с утешительным призом в кулаке. Холодно. Подступающая зима задувает в номер. Эротический номер сопровождается томными вздохами в центре комнаты. — Погоди, — Сантарелли оставляет страсть на полных губах и обращается к тщеславию. — Недавно я был Африке и Корее. Не переживайте, ритуальную атрибутику и палочки для еды не привёз, решил удивить кулинарными изысками. Горчичка, тебя я угощу после секса, потому что не уверен, как отреагирует твой прелестный организм. А ты, Паскаль, — он вручает картонную коробочку из-под китайской еды, — заглушишь мой громкий член в вагине мадам и её безудержные стоны щёлканьем корейской вкуснятины. Воняет протухшей водой и протухшей тряпкой для мытья полов. Зажаренным личинкам в коробке не хватает мутного бульона с кáтушками. Я многое пробовал в жизни: американскую, французскую, азиатскую кухни, классические рецепты, новое прочтение, но такое — никогда. — Куколки беондеги, — отвечает Сантарелли на вопросительный взгляд. — Тушёный тутовый шелкопряд, на вкус напоминает дерево. Тебе понравится, Паскаль, не обосрёшься. — Что Вы предложите мадам Бут? — страх за себя никогда не преследует, страх за мадам прессует. — Себя и Африку, она оценит. Ты будешь смотреть на нас и кушать? — Не будем мешать друг другу. Унитаз, раковина, прозрачная душевая кабина. Я закрываюсь от секса, вместо секса ощущаю стойкую вонь, вместо секса вижу темноту комнаты. Собакам запрещают спать в кровати с хозяевами, дворецкий выбирает смутное уединение вместо громкой компании. Куколки беондеги хрустят на клыках, тошнота окольцовывает стульчак унитаза. За дверью первые стоны и чавкающие поцелуи, пружины скрипят на дальних зубах. В темноте моя враждебность со вкусом прорезиненного дерева. Я кашляю, слюни и желудочный сок покрывают язык пузырчатым слоем. Совокупляющиеся обмазываются любовью с послевкусием спермы. Отрывистое дыхание, глубокий вдох-выдох, стон в сомкнутые губы, поцелуй. Конец. Поднимаю картонную коробочку — мои поздравления, съедаю десятую куколку — на здоровье. — Паскаль, шелкопряды сплели ковёр? — Сантарелли курит в окно. Она принимает душ не стесняясь меня. Татуированный фанат пронзительным взглядом боготворит звезду, упиваясь никотином с верхними нотами ведьминской красоты. Святой мученик у алтаря-унитаза. Не хватает ёршика. Моё положение вполне сойдёт за ёршик. — Меня не тошнило, месье Сантарелли. Очень вкусно, благодарю. Я знаю, как она выглядит, какие линии подчёркивают её достоинство. Вода на спине пахнет мужским потом. Мне больно видеть текущую по бёдрам сперму. Она обнажена, она расслаблена, она перешагивает меня и ускользает к другому. Африканская гадость приходится ей по душе. Я подглядываю за ними через приоткрытую дверь: стол-кровать, две бутылки пива, пепельница наполняется окурками. Из одежды на мадам серьги, кольца и мундштук. Голый мужчина не прикрывает гениталии, голый мужчина наслаждается голой женщиной. Они запивают вонючих насекомых, я всухомятку давлюсь пятнадцатой куколкой. Манул не пьёт из унитаза, дикий кот давится букашками, как жаль, усы не подрагиваются. Сейчас бы включить печку в «Богине» и заснуть. Маньяки убивают в отелях. — Вставай, хватит валяться, — мадам игривой интонацией тянет Сантарелли на середину комнаты. У них было и стоя, и сидя, и вальтом. Секс перестаёт удивлять после двадцатого раза. — Что ты задумала? — он принимает приглашение из длинных пальцев.ᴅᴇɴɴ ᴀᴄʜ ꜱᴏ ɢᴇʀɴ ʜᴀʙ' ɪᴄʜ ᴅɪᴇ ꜰʀᴀᴜᴇɴ ɢᴇᴋüꜱꜱᴛ
ᴜɴᴅ ᴅᴀꜱ ɴɪᴄʜᴛ ɪᴍᴍᴇʀ ᴀᴜꜰ ᴅᴇɴ ᴍᴜɴᴅ,
ɪᴄʜ ᴡᴏʟʟᴛᴇ ᴇɪɴꜰᴀᴄʜ ᴡɪꜱꜱᴇɴ, ᴡɪᴇ ᴇꜱ ɪꜱᴛ,
ᴜɴᴅ ᴋüꜱꜱᴛᴇ ᴍɪʀ ᴅɪᴇ ʟɪᴘᴘᴇɴ ᴡᴜɴᴅ.
ɪᴄʜ ɴᴀʜᴍ ꜱɪᴇ ᴇɪɴꜰᴀᴄʜ ɪɴ ᴅɪᴇ ᴀʀᴍᴇ
ᴜɴᴅ ᴍᴀɴᴄʜᴇ ʜᴀᴜᴄʜᴛᴇ ʟᴇɪꜱᴇ: «ɴᴇɪɴ»,
ᴅᴏᴄʜ ɪᴄʜ ᴋᴀɴɴᴛᴇ ᴋᴇɪɴ ᴇʀʙᴀʀᴍᴇɴ
ꜱᴏʟʟ ᴅᴀᴍɪᴛ ꜱɪᴇ ɢʟüᴄᴋʟɪᴄʜ ꜱᴇɪɴ?
ʙᴀ-ʀᴀᴍ-ʙᴀᴍ, ʙᴀ-ʀᴀᴍ.
Пришла пора поговорить о главном. На помощь приходят иностранный язык, музыка в голове, крепкие мужские руки и взгляд «глаза в глаза». Она танцует с ним танго, она признаётся в любви. Это признание с улыбкой на губах. Она признавалась мне в любви со слезами на глазах. В детстве мы учили танго, чтобы ты танцевала с другим мужчиной. Прости, Сильвен. Он громко смеётся и отпускает мадам: — Когда её будут крутить по радио? — В 2023-м, — она прижимается к нему голой грудью. — Пф! Надеюсь, я не доживу! Тебе будет 74. Надеюсь, ты не доживёшь. Продолжайте. Танцуйте. Почему застыли? Глаза в глаза. Гусеница, куколка, бабочка не упорхнёт. Я закрываю дверь в ванную. Вот и поговорили о главном, вот и освежевали чувства. Целуйтесь, я благословляю вас. Я не могу уснуть. Тому виной не экзотический ужин, а боль в сердце. Скрежет. Мадам Бут поспешно собирается и покидает номер. Что же любовничек? Как ты отпустил её? Я догоняю мадам на стоянке под лёгким снегопадом. Она в шубе и босиком. Она заливается слезами. — Мадам? — Отстань от меня! — она оборачивается, макияж течёт по щекам. — Отвали от меня! — Мадам… — я растерян, никогда не видел её в таком состоянии. — Я не понимаю. Что случилось? — Что ты ко мне присосался, как пиявка?! Вечно топчешься позади, вечно следишь за мной, вечно ждёшь, когда я взгляну на тебя. Что тебе от меня нужно?! — Мадам, это моя работа, — объясняю как можно мягче. — Я — Ваш дворецкий. Я клялся сопровождать Вас и защищать… — Да не нужно мне ничего от тебя! Мне не нужен ты! Мне никто не нужен в этой ебучей жизни! Болезнь — это гроза, болевой спазм — это раскат грома. Молния трижды пронзила моё тело. — Оставь меня, Паскаль! Перестань преследовать! Оставь одну, хочу побыть одна! Я скажу Габину, чтобы он отвёл тебя к Хорхолле. Хорхолле пристроит тебя к благородной девице. За пять лет я стал ненавистным. Любовь к Сантарелли породила в мадам Бут ненависть ко мне. Говорит преданный Паскаль Ригер: — Моя мечта была попасть с Вами в другую эпоху и прожить там несколько счастливых дней. Говорит ненужный мужчина, ненужный друг, ненужный любовник, ненужный дворецкий: — Вырвите его! — распахиваю пиджак с жилеткой. — Положите в банку и забудьте! Выкиньте меня, мадам. — Отъебись, Паскаль, — прыскает она, взмахивая кистью. — Сейчас вообще не до твоих жертв и подвигов. — Заберите, — делаю шаг, протягивая оникс в клыках. — Я не нужен Вам, мне не нужна Ваша любовь — любовь, которой нет, которая испарилась. Мы прекрасно знаем, что нас ничего не связывает кроме обручальных колец. Меня кусают, Вы, мадам, кусаете меня. Рану не вылечить, подарок легко вернуть. Я выбираю второе. Заберите, — трясу рукой. — Обручитесь с тем, кто достоин быть с Вами. Вырвете зубы манулу. Она не сводит глаз с кольца. Так много значит символ? Ресницы хлоп-хлоп. Она не понимает. Не услышала? Не расслышала? Глаза в глаза. Ресницы хлоп-хлоп. Ты вечно плачешь из-за несправедливой жизни. Догадываешься, почему я плачу? — Подавись, — мадам снимает чёрный гагат — а так хотелось вырвать палец — и отбрасывает в сторону. Мой космос рассыпается, моя жизнь взрывается. — Не ищи меня… — она отходит, — отпусти, — телепортируется в неизвестном направлении. Пушистый снег накрывает могильной плитой. На стоянке нет фонарей, ночью не светит солнце. На мокром асфальте блестят звёздочки в чёрном гагате. Перстень господина Габина в кармане пиджака ведёт по горизонтали. — Сантарелли! — трясу спящего в номере парижанина. — Сантарелли, вставайте немедленно! — Паскаль? — заспанный голос отрывается от подушки. — Что Вы сделали?! — сжимаю бицепсы. — Что Вы сделали с Гайей?! — Что?! — он моментально просыпается и оглядывает номер. — Где она?! — Она ушла… — ногти впиваются в кожу. — Она ушла из-за Вас… Что Вы ей сделали?! — Паскаль, подожди, — Сантарелли освобождается из моих рук и покидает кровать. — Считаешь, что я… — мимолётный страх в глазах. — Нет. Нет! Я никогда не причинял ей боль в сексе! Ты же знаешь меня! Видел наш секс! Каждый наш секс, Паскаль, — тычет меня в грудь. — Я никогда бы не обидел Гайю, никогда не обижаю женщин. — Вы сейчас смеётесь надо мной?! Вы, который ломает кости супруге! Я с самого начала был против этих отношений! — ухожу на выход. — Зачем с Вами разговариваю?.. — Паскаль, стой! Он нагоняет меня в коридоре, на ходу надевая пиджак на голый торс и застёгивая брюки с висящими подтяжками. Куда идти? Где она может быть? Мы в Дижоне. Она не скроется в Пансионе Благородных Девиц. — Блять, это гусеницы виноваты! — предполагает за спиной Сантарелли. — Ей-ей! Гайя постеснялась идти в туалет, пошла на поиски другого. Сейчас найдём её под кустом в шубе на корточках. Сама верховная бьёт кулаком в грудь, припечатывая на выходе из отеля. — Эй-эй-эй, — подхватывает за бока Сантарелли, — держись-держись-держись. Тебя долбанули куколки? В жопу вас, дижонцев, хочешь удивить — вы страдаете! Подавай только французскую кухню! — Нет, — прислоняюсь плечом к кирпичу. — Сердце… — Плохо? Едем в больницу? Знаешь, где ближайшая больница в Дижоне? — Я обязан найти Гайю… обязан не отпускать её. — Найдём, — он поддерживает меня, — не переживай, найдём. Далеко она не улетела. — Я отпустил её… не побежал вслед. Отпустил, потому что она попросила… — Женщину лучше слушать, поверь. Разгневанная ведьма хуже разъярённой бабы. Я сползаю по стене на пол. Если кто выйдет из отеля — пришибёт меня. — Так получше? — Сантарелли прощупывает через пиджак. — Лучше себя чувствуешь, когда сидишь? Я не дам ей умереть. Она не умрёт по моей вине. Удары второго сердца заведут первое. — О чём вы говорили? Чем Вы её обидели? — О ерунде, — Сантарелли водит глазами по моему лицу, вспоминает. — Глупости нашептал ей перед сном. Всё. Она обнимала меня, целовала. Как обычно. Наколдовала хороший сон. Колдовала. Они молчали глаза в глаза. — Что она увидела во мне? — Сантарелли прослеживает мой взгляд в осознание. «Пф! Надеюсь, я не доживу!» Не доживу. Мадам увидела смерть Фабриса Сантарелли. — Паскаль, что она увидела? — он переспрашивает с волнением. Глаза в глаза: — Ничего.ʙᴀ-ʀᴀᴍ-ʙᴀᴍ, ʙᴀ-ʀᴀᴍ.