Only sink deeper the deeper I think

— Что будешь делать дальше, Абрахам Грей?   — Есть у меня дома возлюбленная, сэр, и я намерен на ней жениться. Если она согласится— то это всё, чего я хочу.   — А с чего ей не согласиться? Ты честный малый, верный, теперь ещё и богат.   — Мисс Карпендер девушка весьма своевольная, а я слишком нерешительный, чтобы добиться её расположения.   Грей бросил долгий, полный печали взгляд на море. Смоллетт, облокотившись здоровой рукой о борт, задумчиво прикусил губу.   — Думаю, любой, кому ты воистину дорог, тебя дождётся, мистер Грей. Так ведь было и раньше.   — Вы о чём это, сэр?   Грей убрал с лица прядь волос и озадаченно уставился на Смоллетта.   — Помнишь, как я позвал тебя с нами? Я стоял в челноке, а ты сидел на баке, и я показал тебе мои часы...   Тут Смоллетт достал из кармана жилета часы и откинул крышку. Свет фонаря упал на истёртое серебро, так же, как прежде, отражалось в нём карибское солнце, пусть и не так ярко.   — Я сказал, что даю тебе минуту на размышления. Да, я отсчитал тебе минуту, даже, полагаю, больше минуты. Часы сломаны. Они не отмеряют время уже три года.   Грей разинул рот. Его руки молниеносно сплелись, он стоял, потеряв дар речи.   — Так что не думай, что мисс Карпендер с тобой так легко распрощается. Любой, кто выйдет за тебя, несказанно повезёт, и каждый, кто разглядит, чего ты стоишь, будет готов тебя ждать.   После долгой паузы Грей смущённо выдавил: «...спасибо, сэр» — и Смоллетт кивнул в ответ. Разговор и так давался ему тяжело, ведь он не привык к таким открытым признаниям. Больше той ночью они не говорили ни о добродетелях, ни о будущем, ни о чём вообще. У Смоллетта совсем кончились слова, а когда он, казалось, нашёл их снова, было уже слишком поздно.   Именно этот разговор и вспомнился Смоллетту много месяцев спустя, когда он, спотыкаясь, вошёл в дом, который привык называть своим. Сама мысль о жизни в доме, его собственном доме, была ему абсолютно чуждой. Но этот дом принадлежал ему, и в него он возвращался, потому что куда же ему ещё идти?   Смоллетт стянул с плеч мундир и подвесил его за воротник на крючке возле двери, на этот раз не боясь его помять. Это был его лучший мундир, и берёг он его особенно тщательно, но сегодня он слишком тяжело свисал с плеч, и потому заботиться об аккуратности казалось лишним.   Его, опрятным, безупречным, он надевал на свадьбу Грея, и в нём он потом долго ехал домой. На самом деле, дорога была не столь длинной, сколько утомительной, так как верховую езду, пусть она и слыла самым удобным способом передвижения, он не любил.   «Дайте мне палубу под ноги и попутный ветер, и мы ещё посмотрим, кто доберётся первым», — хотел было сказать Смоллетт сквайру Трелони, когда тот предложил ему в сотый раз купить наконец лошадь, но вместо этого молчаливо кивнул, принимая его совет. К истинному джентельменству Смоллетт всё-таки относился серьезно, да и любое напутствие могло в конце концов оказаться полезным. Лошадь ему вполне нравилась, если она была без седла, на ферме, где он мог навещать её в конюшне и время от времени угощать яблоками.   И так было со многими вещами. Богатство позволяло ему чувствовать себя комфортно, его дом на холме с видом на море был обставлен по его вкусу, но всё-таки сам он держался где-то между своим жёстким, шероховатым прошлым и тем позолоченным будущем, которое ждало бы его, будь он другим человеком.   Смоллетту всё никак не удавалось побороть свою замкнутость, как бы он ни старался.   Свадьба Грея должна была прийтись ему по душе, полная друзей, смеха, веселья — но это было не так. Чтобы набраться уверенности, он осторожно протянул Грею руку, пусть её и сводило от холода и дурной погоды. Взамен ему достался поцелуй в щеку от бывшей мисс Карпендер, ныне миссис Грей, в благодарность за то, что он помог «нашему Эйбу», и Смоллетт заикался и мялся на месте, пока не сбежал от них подальше.   После, бо́льшую часть свадьбы он провёл словно в тумане, простояв в углу, как пустая безделушка. Танцы он не любил, равно как и выпивку, а дух праздника только заставлял его ещё глубже закутываться в свой слишком грубый мундир и так и сидеть. Когда наконец пришло время уходить, он был за это благодарен как никогда. Всё же было лучше оставаться в тесной шкатулке из смутных попыток удовлетворения, которую он сам себе выстроил, чем в очередной раз пытаться отыграть радость.   Его дом был слишком большим и слишком пустым. Никто не встретил его у дверей — да и кому его встречать? Он жил один и редко как-либо развлекал себя, почему же теперь он почти надеялся, что когда вернётся, то что-то изменится?   Был, конечно, и кот — большое, крепкое существо с белыми лапами, который перешёл к нему вместе с домом, но Смоллетт был уверен, что животное предпочитало его компании кровать, раз уж проводило всё своё время свернувшись калачиком поверх подушки.   Однако каждую ночь его постель оказывалась холодной и пустой, даже когда в комнате было тепло. Казалось, сам он был не способен собрать больше маленького кусочка тепла и сжаться вокруг него в попытках уснуть, пока все углы и края, не покрытые его телом, так и оставались непреклонно ледяными.   Странно, но холод, которого он так боялся ночью, был тем, чего ему не хватало днём. Спасительным в его сухопутной жизни был чердачный балкон с оградой, где он мог стоять и смотреть на море. Раз спал он плохо и редко, у него появилась склонность впадать в смутную, непрерывную меланхолию, и вид океана, казалось, немного поднимал его дух. Он заставлял его размышлять о приключениях, о странствиях, и с ветром в волосах, с привкусом соли на языке Смоллетту почти что удавалось забыть, что он прикован к суше.   Сегодня, правда, он был уставшим, но всё равно чувствовал, что хочет увидеть, как туман ползёт по бухте, вьётся у скал и окутывает сначала дом, а за ним и поля. Со всей силой здорового плеча Смоллетт потащил своё любимое кресло-качалку на чердачный балкон, но, остановившись на полпути, понял, что одной рукой ни за что не донесёт его наверх. Огорчало и то, что теперь у него есть любимое кресло-качалка. Оно было удобным, из тонко отшлифованного дерева медового цвета, и Смоллетт терпеть не мог то, как сильно оно ему нравилось.   Забросив идею поднять кресло до чердака, он рухнул на него, натянув баньян через грудь. Кот заметил, что тот принял подходящее положение для ласки, и дотронулся лапой до его ноги. Смоллетт покачал головой, — и правда глупое существо, раз решило обратить на него своё внимание — но всё-таки подхватил его рукой и посадил к себе на колени. Мурлыча, кот устроился на нём черно-белым холмиком и спрятал передние лапы под гладкий мех.   — Просто кладовку любишь, знаю — пробурчал он, и кот, будто понимая, что значит слово «кладовка», прижался к нему головой.   — Мрр? — спросил кот, и Смоллетт нежно почесал его за ухом, бормоча что-то невнятное о возможных мисках молока и остатках ужина. Он чувствовал, что размяк, но пересилить себя, встать и прогнать кота, который так к нему привязался, он не мог. Всё это само по себе казалось ему мягкотелым бездельем, которое он в свои юные годы вероятно бы высмеял.     Но его трубка всё ещё лежала в пределах досягаемости, поэтому Смоллетт взял её со стола и некоторое время провёл, лениво затягиваясь, снова и снова проводя рукой по мягкой кошачьей шерсти.   Рука Смоллетта так и не оправилась от раны в плече, и, несмотря на то, что ему почти удалось натренировать её до былой подвижности, временами она всё равно ныла и немела. Его подписи на бумагах того самого дома, в котором он теперь проживал, были скомканными и угловатыми, совсем не похожими на те, что оставлял уплывший из Бристоля капитан много лет тому назад, кроме разве что особого выверта от штрихов двух «Т» к хвосту «S».     Его рука снова одеревенела от холода, но в кошачьей шерсти ему становилось уютно и тепло. Кот, чуть сдвинувшись с пригретого места, чихнул от дыма, и Смоллетт в ответ молчаливо вытряхнул трубку. Как и раньше, со всей присущей ему изобретательностью, он уступал, ставя благо других поверх собственного. Эти мысли заставили его вспомнить Грея; Грея верного и честного; Грея, который теперь преуспел — и счастлив, и женат наперекор всем былым обидам и ранам. Совет, который когда-то пригодился молодому моряку, самого Смоллетта до добра не довёл.    В такие минуты, с тех пор, как он вернулся к своему тихому однообразию, тщательно сооружённому из полуудовольствий, его сердцем овладевала ползучая, терпкая ревность. Он смотрел, выжидал шанс проявить привязанность, возродить ту дружбу, которая погасла по вине его собственной слабости. Но сколько бы он того не хотел, вырваться из своего кропотливо взрощённого, возвышенного одиночества никак не удавалось, пусть и было оно ему теперь незачем. Так, в ожидании, молча и теряя надежду, Смоллетт наблюдал, как мир вращается вокруг него — пёстрый и красивый и почему-то, недосягаемый.