***
Куса встречает их ветром и дождём. До главного амбассадора дрянной погоды им ещё день пути, но даже тут поливает хлёстко. Сакура жмётся под навесом минки, перебегает по холодным лужам от забора к забору. У них закончилась сменная одежда, её даже сушить толком негде – в гостиницах не попадалось ни одного приличного обогревателя, даже дома с ирори больше не встречались на пути. Они тянули, ждали, надеялись, что с продвижением на юг бури начнут утихать, но только снег дождём сменился. Они еле находят рёкан с ирори, Какаши, не снимая мокрой одежды, шустро топит очаг углями и нагревает его Катоном. Сакура, продрогнув до костей, не может даже стянуть с себя плащ. – Давай я, – предлагает он, расстегивает верхние пуговицы, тянет замок, трёт её плечи. Слишком сосредоточено, Сакура не может сдержать дрожащей улыбки на посиневших губах. – Так и заболеть недолго, – выдыхает она, с изломом, с облаком пара в стылой комнате. – Чакра осталась? – Нет, всё потратила. – Придумаем что-нибудь. Юката сухая? – Он кивает на её рюкзак, быстро передумывает: – Неважно. Здесь должны быть. Сейчас найду. Одежда, начиная отогреваться, тяжелеет. Сакура сжимает край кофты, по пальцам вниз струится холодная вода. То же с брюками; под плащом, сброшенным на пол, уже натекла приличная лужа. Она чувствует даже липкие трусы на ягодицах, самое сухое – носки, менее мокрые, чем всё остальное. Если сегодня они не высушат одежду, о продолжении пути не может идти и речи. В стране Дождя будет ещё хуже. Какаши появляется, рывком снимает водолазку, бросает её к скинутому плащу, передаёт Сакуре юкату и сухие полотенца, говорит, что вернётся через пять минут и вновь исчезает. Возвращается уже переодевшийся, в короткой рубахе и… хакама. Сакура хлопает глазами, перестав натирать волосы полотенцем. – Господин Хатаке… – она улыбается, начинает издевательски вежливо. – Помолчи. – Он не обращает на неё внимания, спускает крючок над огнём, переливает в котелок бутылку вина, бросает в него несколько палочек корицы и цветков гвоздики. – Грубиян, – Сакура обиженно цокает, вытягивает ноги ближе к огню, морщится. Пытается пошевелить пальцем, самой стопой, выходит плохо. – А я хотела тебе комплимент сделать. – Потом сделаешь. Вытаскивай одежду. Нужно всё высушить, чакра осталась? – Нет, я же уже сказала. Ты в порядке? – Она наклоняет голову, всматривается. Хатаке тупо пялится на всполохи огня. – Представил, что будет, если мы тут застрянем. Что с ногами? – Взгляд переходит от огня к бледным белым стопам. Они вблизи и к огню не отогреваются, Сакура, пытаясь пошевелить большими пальцами, натягивает размокшую кожу, та идёт волнами, морщится. – Не чувствую. Сейчас отогреюсь. Какаши, такой же напряжённый, опускается рядом на колени, хлопает по бедру: – Давай сюда. Сакура крутится на полу, недоверчиво тянет одну ногу, стопа умещается в его горячей ладони. Ей интересно, почему его руки такие горячие, но спрашивает другое: – Это массаж? – Понятия не имею, – Какаши выдыхает, ведёт от середины к пальцам, – не знаю, как его делать. – Обычно шиноби обучают простому массажу. Чтобы мышцы разминать умели. – Мышцы, да, – подтверждает он, – сердца ещё, не стоп, – и смеётся, наконец расслабляясь. – Если Хокаге, останься ей Цунаде или стань ты, после всего этого захочет, чтобы я продолжила ходить на миссии, мои сокомандники будут обязаны завершать рабочий день массажем ног. Моих, – добавляет с тяжёлым выдохом. Его от этого ведёт, вида он не покажет. – Странные у тебя, конечно, требования к Хокаге. Он бы мог выплатить тебе премию за спасение мира. Столько же стрясти с даймё и каждого феодала, задницу которых ты спасла. Всех, получается. Ну, массаж так массаж. – Какаши пожимает плечами. – Ой! – Она резко дёргает ногой, тянет на себя, Какаши перехватывает. – Колется! Это что, чакра? – Райтон, – подтверждает он. – Больше так не делай. Как током пробило. Он почему-то улыбается, что-то блещет в глазах: то ли огонь очага, то ли внутреннее, скрытое пламя; едет взглядом по её ногам, задерживается на остром раскрытом колене. Перехватывает выше в кольцо пальцев лодыжку. – Как ты там меня называла?.. – Господин Хатаке? – Я готов к комплименту, – он хитро, странно улыбается. – Тебе идут хакама… – Сакура замирает – нет, сегодня со странностями перебор. – Подожди-ка, ты что?.. Фу-у! Какаши-сенсей! Ты со мной флиртовал! Она вырывает ноги, чуть не проезжается пяткой по его носу, отпрыгивает и прячет голени под полами юкаты. – Ты первая начала. И почему сразу «фу»? Она смотрит, внимательно вглядывается в застывшее лицо – не знает, почему сразу «фу». – Ладно, забудь. – Какаши отмахивается. Потрошит рюкзак, как-то быстро, нервно. Уходит на пару минут и возвращается с длинной вешалкой-штангой. Развешивает свою одежду, её остается мокнуть в рюкзаке – обиделся, что ли? Забыть не получается, взгляд оторвать тоже. Тем более после двух кружек горячего ароматного вина. Она пытается согнать румянец, но вблизи огня и под алкоголем выходит плохо. Оторваться от его длинных пальцев, переворачивающих страницу, совсем невозможно. Они без митенок, шершавые от сухости и холода, мозоли давно зажили, кунай в руках Какаши держит только от скуки. Хотя она бы не сказала, что кожа стала нежнее. Ей вновь хочется уложить ноги на мужские бёдра, повторить, проверить колкое касание. Вместо этого читает его же книгу, а после, от самой смелой шалости представляет, что он мог делать с ней наедине. С книгой. На утро Сакура ни о чём таком не помнит. Зато помнит Какаши её сбитый стон во сне и шарахается от неё всю первую половину дня. Впервые ругает за беспечность и оставленные вещи в рюкзаке. Она даже не обижается, не убегает, виновато склоняет голову. Какаши выдыхает – не может злиться, вновь топит очаг. Выход из Кусы откладывается. Сакура ворует его носки, шлёпает по холодному полу, бродит мышкой, его преследуя. Какаши улыбается и редко оборачивается – делает вид, что её не замечает. Своеобразная игра доводит их до кухни. Там воняет. Они привыкают, за время путешествия убедились уже – гнилью теперь таращит в каждом доме. Какаши всё равно предпочитает готовить на огне ирори, Сакура крутится рядом, делает вид, что помогает. Только мешаешься, улыбается Какаши. Сакура обиженно дует губы. Какой её сенсей, оказывается, любопытный. Не по характеру – для неё. Ей интересно. – Где ты научился готовить? Он отвечает – на своей кухне. С малых лет жил один, домашняя еда всегда бюджетнее того же «Ичираку», а в библиотеке можно взять кулинарные журналы и поваренные книги, если ей интересно. Он не в настроении разговаривать, Сакура понимает по последнему тычку в его «если». – А что ты тогда хотел сказать? Когда я спросила, что из еды ты хочешь попробовать, когда всё встанет на свои места, ты ответил «хочу», но не сказал, что именно. Ложка в котелке замирает, Какаши дёргает головой, Сакура щурится, прикидывая, что это может значить. Он смотрит, чуть задерживает взгляд на её ногах, ступнях со спущенными – его же – носками и отворачивается. – Ничего особенного. У Сакуры на вдохе замирает грудь – ей почему-то кажется, что он врёт. Она надеется, что он врёт, когда они принимаются за еду. Сакура подползает ближе, теперь они рядом сидят, бортов ирори не хватает, чтобы разместить сразу двух человек, Сакура старательно этого не замечает, как и то, что скулы Какаши покраснели. Они странно краснеют, не заливаются румянцем, а багровеют по линии челюсти. Она никогда такого не видела. И такого сосредоточенного на еде мужчину, ни на что не отвлекающегося, никогда не видела. Раскрасневшийся сенсей со сбитой чёлкой красив. Внутри неё что-то – кто-то пищит. Внутренняя Сакура – понимает она – давно не виделись. Пыл сразу пропадает. Уж если она появилась, где-то Сакура свернула не туда. Два задумчивых человека под всполохи рыжего огня едят рис. В комнате тихо, очаг не щёлкает и искрами не стреляет, в нём нет дерева и влаги. За комнатой дрожит, стучит, капает – дождь сражается со снегом за первенство. Каждый – в своих мыслях, в них только одно – тесно сидеть рядом. За чаем Сакура обо всём забывает. Хочется сладкого, они оставляют чашки, Сакура выглядывает на улицу лишь на секунду, убедиться, насколько плоха погода. Та отвратительна. На энгаве шапкой лежит мокрый противный снег. Какаши предлагает отправить клона, Сакуре не сидится на месте, она отказывается. Какаши с недоверием смотрит на её голые ноги и говорит, что сходит сам. Сакура навязывается с ним, Какаши не любит сладкое. Он отдаёт ей второй, запасной плащ, приказывает найти в кладовке хакама. Сакура путается в длинных штанах, они болтаются, выглядывают из-под юкаты, нелепее неё человека на свете не найдёшь. Тяжело, когда второй – писаный красавец. Она угрюмо тащится за ним по снегу, придерживая штаны, чтобы те не спадали. Путь неблизкий – они почти на окраине Кусы. – У них тут есть их странные конфеты. Попробуй, – предлагает Какаши в маленькой лавке. – Тебе должно понравиться. – Он протягивает ей чёрную блестящую конфету, сняв обёртку. – Фу-у, – корчится Сакура, – кислятина. Что это? На сироп похожа, или сосательный леденец. – Понятия не имею, – пожимает Какаши плечами. – Из этого ещё мармелад делают. – Может, обычное печенье? – Печенье я с этой штукой не встречал. Сакура закатывает глаза – как долго до него порой доходит. В рёкан они возвращаются с полным пакетом сладостей, Сакура держит его под плащом, боится, что намокнет и порвётся. Теперь Какаши отстаёт, она спиной чувствует, как он лыбится от её неуклюжих передвижений, но пакет она настойчиво не отдаёт, пытаясь нести его и придерживать свои сползающие штаны, болтающуюся юкату, подол длинного мужского плаща. Хакама Сакура срывает с себя быстрее, чем Какаши успевает стянуть ботинки. – Какие дурацкие неудобные штаны! – Она до сих пор не может выпутаться из них, топчется по ткани, один носок оставляет внутри, другой болтается на честном слове. Честное слово, Какаши вовсе не пялится на её голые ноги, на бёдра под задранной юкатой. Слишком высоко. Он вспоминает некстати, что всё её бельё намокло за дни пути. Всё. Это из-за снега. Его-то Хатаке и вдыхает, мешая с сигаретным дымом, пытаясь прийти в себя. Дать бы себе обещание, какое-нибудь слово. Напомнить, что он не слюнтяй пятнадцатилетний, а шиноби. Профессиональный, хладнокровный убийца, его и в Хокаге собирались назначать, и командиром дивизии сделали. Но почему-то слюни он и сглатывает, когда возвращается в рёкан, надышавшись и накурившись, и видит Сакуру, разложившую покупки на полу. – И куда сбежал?! Оставил меня здесь мучиться и скучать. Да и с обещаниями у него всегда было плохо. Если сбежит сейчас, Сакура только по скрипнувшим сёдзи, по одному шагу назад будет уверена, что он соврал. Он хочет что-то попробовать, но его «что-то» никак не зависит от снятого Цукуёми. Его «что-то» шуршит пачкой печенья, закусывает шоколадным батончиком и тянет остывший чай из чашки. Весь оставшийся день Какаши притворяется спящим.***
На границе дождь ещё меняется со снегом, но чем ближе они подходят к скрытой деревне, тем реже происходят смены. С небес просто льётся ледяной дождь. Сакура успевает забыть, каково это, когда зубы прижаты друг к другу. О тёплых рёканах она тоже уже не помнит, по дороге только чужие дома попадаются, зачастую нежилые давно и разбитые, уничтоженные прошлой войной. Они останавливаются каждые три часа, меняют одежду – бесполезная ажитация, думает Сакура. Плащи так часто менять всё равно не получается, под ними всё намокает за час, но и чакра у них кончается к обеду. За два дня она не услышала от Какаши ни единого слова, одни слабые рваные кивки и хмыканья – она так и не поняла, что на самом деле те значат, в них нет ни утверждения, ни отказа. Только к вечеру второго дня понимает, что чакру на сохранение тепла в своём теле он не тратил. На одежду – да, её – в первую очередь, что останется – уже на свою. Она отпаивает его горячим чаем, мужские руки во власти тремора, он даже стакан держать не в состоянии. Сакура цыкает, опускается рядом на колени, перехватывает стакан с чаем, Какаши предпринимает одну слабую попытку отвернуться и её оттолкнуть. – Совсем с ума сошёл? Он не отвечает, держит кипяток в раскрытом рту, остужает, глотает и тянет холодный воздух следом. Сакура дует на чай, даёт сделать второй глоток. – Зачем ты так? Я и сама могу справиться. Он опять не отвечает, но смотрит устало и упрямо. Дрожь в руках проходит к концу второго стакана, слова возвращаются на третьем: – Ирьё… – Какаши сипит, вдыхает, набирает полную грудь воздуха, медленно выдыхает: – ирьёнин важнее. Ты. – Какой смысл, если мне по итогу всё равно придётся тебя лечить и тратить чакру на это? – Она касается тёплой рукой бледного лба. Холодный. Какаши не знает, что ответить – он всё сказал по протоколу, но в протоколе нет ответа, как ему объяснить собственную прихоть. Он, ожидаемо, заболел. Чуть не довёл её до истерики, когда выскочил из спальника, скрутил его и убрал в рюкзак, а после свалился, пытаясь надеть ботинки, и ещё двадцать минут, лёжа на её коленях, шептал, что всё в порядке. Сакура не поверила ни единой «правде», почти силой затолкала его обратно в спальник и даже нос пришлось ему зажать, чтобы рот свой открыл – по-другому лекарство принимать не хотел – только через пытки. Весь день она сидит рядом с его спальником, вливает медицинскую чакру через лоб. Он слишком её пугает: то пламенный, то ледяной. Иногда у Какаши дрожит подбородок от озноба. Сакура обучалась медицинским дзюцу с тринадцати лет, но внезапно для себя она понимает – лечить простуду она не умеет. В голове только вереница чужих порезов, вспоротых тел, странных миазм, ни одного человека с гриппом или прилипчивым кашлем. Сакура уверена – смесь трав в отваре верная, пропорции соблюдены, но когда Какаши слабо запрокидывает голову и сквозь бред горячки шепчет какую-то ерунду, Сакура готова выть и дрожать над ним – она всё делает неправильно. Паника спадает только в следующему вечеру. Температура, как это обычно бывает, не поднимается. Какаши даже привстаёт, ест самостоятельно. Сакура радуется, как своему ребёнку, научившемуся наконец держать ложку правильно. – Тут мясо? – на его вопрос она не перестаёт улыбаться, от блеска её зубов он может ослепнуть. – Да, кролик. – Где взяла? – В лесу. Случайно увидела маленький белый комочек в лентах, он в Цукуёми был, и я его… – ей немного стыдно, охота – обычная практика в походных миссиях, но Сакура чувствует себя больше падальщиком, чем охотником. – Не пересолила? – Нет. – Хатаке вылавливает ложкой порубленную кубиками морковку, проглатывает вместе с мягким мясом. – Очень даже ничего. Молодец. Она поит его горячим чаем, робко и неловко рассказывает, как переживала и волновалась, чем занималась эти два дня. Какаши кивает – сквозь сон слышал, как хлопала дверь, когда она уходила. – Скоро совсем поправишься, пару дней ещё полежать. – Она убирает руку от его головы, знает, что та гудит, но температуры нет – всё из-за стука дождя по крыше – он ей тоже на мозги давит. – Посмотри на карту в моём рюкзаке, где мы остановились? – Тут пешком пол дня пути, часов шесть-семь, может. – Она это и без карты знает, давно уже посмотрела. – Завтра, значит, выйдем, – бормочет Какаши в подушку, поворачиваясь на бок. – Завтра?! Ты ещё не выздоровел, нельзя тебе, в такую погоду тем более. Мне и в Аме тебя ещё лечить?! Побереги мои нервы, Какаши-сенсей! – Не возражай. Голова болит. – Предписание врача, – Сакура понижает голос до шёпота, всё-таки кричать ей не следует, – тебе нельзя никуда идти. – Вредная Госпожа Ирьёнин, – еле ворочая языком, говорит – мычит Какаши. Сакура осекается, краснеет, жмёт ладони к щекам от такого звания. – Кто из нас ещё и вредный… – роняет она себе в грудь. – М-м, строгая Госпожа Ирьёнин. – И самый вредный и противный Какаши-сенсей! – Не кричи, – он говорит спокойно, щурится, прикрыв один глаз. – Знаешь, когда ты гладила меня по волосам, голова меньше болела. – Такая вредина, как ты, не заслуживает дополнительных процедур. Госпожа Ирьёнин и так потратила на тебя слишком много времени. Она бы сказала что-нибудь ещё, но вовремя язык прикусывает: он-то разморенный, хворой, а она прекрасно понимает, что разговор их прямо как в его книжках. Ей даже медицинский халат на теле мерещится. Но если он способен на такие нелепые, естественные почти заигрывания, значит, всё хорошо. Она мотает головой, укладывает его голову на свои бёдра и, пустив в кончики пальцев крупицу чакры, гладит по волосам. Какаши сквозь сон облегчённо вздыхает, переворачивается на живот и как-то по простому, совсем невзначай, касается рукой её колена и гладит фалангой пальца по чашечке. Сакура прикусывает губу, стирает кулаком с щеки внезапную, неожиданную слезу. Ками-сама, она же и вправду перепугалась, напридумывала себе чего-то, представляла подтон его савана, скрежет точильного камня, искру лезвия танто, теплоту собственной крови. А у него всего лишь простуда, да и что могло произойти? Её пальцы сбиваются, путаются в волосах, ногтями царапают кожу головы, она сжимает пряди сильнее, стягивает их чуть ли не в кулак и отпускает, выдыхая. Никуда он от неё не уйдёт. Сакура так и не может объяснить, почему притягивает свой спальник впритык к его и, засыпая, утыкается лбом в мужскую спину. Может, тоже заболела. А может ей просто приятно протянуть руку к чужому плечу, провести несколько раз, спуститься к спине и почувствовать, что попалась – он ловит её пальцы, тянет на себя, вяло, сомнамбулически, но крепко держит после. Сакура не позволяет себе дышать, кожей руки ощущает тяжёлое дыхание Какаши, слабый поцелуй сухих губ между костяшками и только сильнее сжимает его пальцы, проваливаясь в сон. Утром она недовольно смотрит, стуча пяткой по полу, как он медленно собирает вещи. Они не разговаривают, только долго смотрят друг на друга, Сакура – злобно, хмуро, Какаши – устало и отчаянно. Но всё-таки выходит за ним на улицу в полной экипировке, продолжая сохранять молчание. Через три часа у них остановка. Место привала она выбирает самостоятельно – ныряет в какую-то то ли будку, то ли заброшенный сарай посреди дороги. Жмёт ладонь к его лбу, рывком распахивает плащ и проводит рукой по груди: одежда сухая, а с волос капает. Всё-таки решил тратить чакру. – Высуши волосы, – бросает она, присаживаясь на ящики. Это все слова на сегодня, которые она планирует ему сказать. Может, поблагодарит за ужин, если он не свалится с ног к концу пути. Благодарить ей, однако, придётся не за ужин, а за горячий шоколад. Амегакуре кажется раем на земле: здесь и вода есть, и электричество. Искать убежище, штаб, резиденцию – или как она там называется – Нагато у них нет никаких сил. Они заваливаются в гостиницу: страшную, мрачную, уродливую высотку. Какаши по привычке, по собственным убеждениям оставляет плату на стойке, снимая большой номер с двумя спальнями и гостиной. Сакура уверена, что сегодня она бы обошлась двумя раздельными номерами, но ничего не говорит – Хатаке, кажется, только по вкусу сорить деньгами. Какой правильный – фыркает Сакура, поднимаясь за ним по лестнице – лифтом он не рискнул пользоваться. О своей злости на него она забывает стоит только провернуть кран в ванной и подставить ладонь под струю – горячую. С глупой счастливой улыбкой, по дороге чуть не споткнувшись о брошенный на пол рюкзак, она выбегает в гостиную, готовясь рассказать радостную новость – в кой-то веки можно нормально помыться! Но в гостиной пусто, она настороженно зовёт его, приоткрывая фусума второй спальни – в неё даже не заходили – и только через две минуты видит его фигуру на балконе. – Что ты тут?.. – она не договаривает, глотает язык от гнева – рядом с его лицом краснеет огонёк сигареты, накаливаясь от затяжки. – Ты шутишь, что ли? Я от страха чуть не умерла, пока тебя лечила, а ты… – Туда посмотри. – Он не обращает на неё внимания, кивает куда-то прямо перед собой. – Не уходи от разговора. Ты тут куришь! Ты ещё не выздоровел! Тебе нельзя! – Просто посмотри, – настойчиво повторяет Какаши. Сакура сдаётся – ей ли морали взрослому мужчине читать, да и если так хочется собственной смерти, пускай делает с собой всё, что вздумается – но лениво поворачивает, роняя, голову, и как только видит, что он хотел показать, замирает. – Вот сука… – оно само вырывается, она это не контролирует. – Ц, как некультурно. – А сам-то о чём подумал? – О, ещё некультурнее. Прямо на них, мелькая посреди крыш несуразных высоток, смотрит страшная, уродливая, каменная рожа, высунув язык, с кругами Риннегана на выпуклых глазах. – Столько времени потеряли. – Какаши с досадой хлопает по перилам, отходит на шаг. Сакура с отчаянием, пустым разочарованием понимает: им можно было не ходить в Иву, не делать такой крюк, а отправиться прямо сюда – вот она, башня Нагато, даже искать не нужно, если хоть раз в жизни видел Риннеган. – Хорошая попытка, Какаши-сенсей, – она ядовито выплёвывает, пытаясь переключиться на что-то – кого-то другого. – М? – Он смотрит с полнейшим непониманием, а после, поднося сигарету ко рту, осознаёт. – А, это… Ну, я не знаю, что тебе сказать… Я брошу, когда всё закончится. – Обещаешь? – Да, – он уверенно кивает. С обещаниями Какаши старый соперник, но это точно в состоянии выполнить. Хотя бы одно. – И на плановые осмотры всегда будешь приходить? Какаши не отвечает, поджимает губы, смотря себе под ноги, и спустя четыре секунды раздумий тихо смеётся. – Мелкая манипуляторша, – он роняет, роняет вместе со своей рукой на её макушку, взъерошивая розовые волосы, испепеляет бычок Катоном и уходит с балкона. Сакура уходит за ним, но сворачивает в другую сторону и набирает полную ванную. Сегодня она решительно хочет отдохнуть. Тем более, что он, кажется, всё-таки оклемался и пришёл в себя, даже пообещал что-то придумать на ужин. На коробку рамена Сакура фыркает, а вот на кружку горячего шоколада приходиться закрыть щёки ладонями – она-то краснеет совсем не так, как он – по ней сразу всё станет ясно. Весь молчаливый ужин Сакура смотрит на Какаши с опаской, даже дышать тяжело – так сильно затянула юкату на груди, то ли себя, то ли его испугавшись. Там, в ванной, ей жутко не повезло. Сейчас Какаши ничего толком не сможет почувствовать, у него нос заложен после болезни, да оно и к лучшему, пусть Сакура иногда смутно вспоминает о его остром обонянии. А ведь тяжело дышит она не после часа в ванной и не из-за распаренной кожи. Сакура назвала это невезением – рай аляповатой Амегакуре кончился на её электричестве и водоснабжении – никаких ароматных баночек, обычный шампунь и гель без отдушки. Таким только Какаши спокойно моется. А ей бы, для полного счастья, не хватало чего-нибудь… Она тогда, притянув острые колени к голой груди, с неудовольствием вспомнила, что в рюкзаке есть эфирное масло. Хотя бы пара капель. Но сначала было смутное воспоминание – поцелуй между костяшками, такой же, чуть открытее и влажнее, хорошо пришёлся бы к её шее. Она плохо помнит ночь, уснула, как убитая. Помнит что-то тяжёлое, мягкое, удобное, тёплое. И думает: а если попросить его принести рюкзак, он принесёт? Откинувшись на бортик ванной, она рассматривает потолок. Конечно, принесёт. Просунет в крохотную щель двери и захлопнет как можно скорее. Она позовёт его опять – как же ей его забирать? Какаши затянет рюкзак в коридор, будет рыться в нём минуты три, наконец найдёт бутылёк, приоткроет дверь, вытянет весь горячий воздух и попросит что-нибудь сказать – определит, где она сидит, а после на звук её голоса, не смотря, бросит его прямо ей в руки. Ну и идиотизм – думает Сакура, смотря теперь, как Какаши спокойно, флегматично переворачивает страницы своей книжки и орудует палочками в коробке с лапшой. Но ночью, не сумев прослушать и половину песен на одном диске, она слышит, как он выходит на балкон, и признаётся – она думает о своём сенсее. Двое оставшихся на планете людей, слушая стук дождя по окнам, будут пялиться на фусума, не сумев сомкнуть глаз, – здесь ближе никого нет, но и дальше, чем они, тоже представить кого-то трудно. Утром, только слабый, рябой свет прорежется сквозь тучи, они дойдут до башни Пейна, проболтаются на улице сорок минут, пока орда клонов будет рыскать по коридорам в поиске ловушек, и забьют подготовленный свиток всякими вещами, которыми мог владеть Нагато.