Что-нибудь придумают

К жизни Какаши возвращается по кускам. Сначала возвращается презрение в общении с людьми. Следом тотальный игнор каких-то оставшихся несчастных товарищей, рискнувших с ним завести разговор на улице. Привычные закатывающиеся глаза и руки в карманах. Какаши бродил по Конохе от скуки и находил себя на кладбище – это тоже вернулось. Он оставлял щедрые чаевые Яманака и уносил охапку цветов чуть ли не каждый день. Ино провожала его с каким-то трепетом, думая, что цветы для Сакуры – ни один цветок не доживал до её квартиры. Шутка ли, на кладбище прибавилось могил – одного букета едва хватало. Остальное время пялился на голые стены квартиры и думал: что там у него следующее? Он ждал, когда придёт оно: желание сдохнуть. Бурлящая по венам ненависть, жажда смерти – любой: своей, чужой. Но та если и пришла, то в какой-то своей, особой, извращенной форме. Убить себя не хватало сил, убивать кого-то не разрешали, закрыв в Конохе и не выдавая никаких миссий до следующего слушания. Ненависть к окружающим стала какой-то привычной, неосязаемой – раньше выносил только Гая, теперь – Генму. Он перепрыгнул на несколько лет в своей депрессии, обнаружив себя в идзакая. «Серьёзно, чувак, это же ненормально», – причитал Генма и наливал стопку саке – какую? – сотую, наверное. Серьёзно, чувак, отъебись. Где-то в облёванных углах его стерегли сплетни. И Сакура, много Сакуры. Весть об их расставании разлетелась как-то совсем быстро, непринуждённо. Он пытался нетрезвым мозгом понять, кому должен быть благодарен: Ино Яманака, Шизуне, самой Сакуре, может быть, даже Генме? Но искать корни у этих слухов не хватило никаких сил. Ладно – похуй. Пусть болтают, даже если он сидит за соседним столом. Тогда он узнал, что у неё появился какой-то парень. То ли интрижка, то ли трепещущие отношения, то ли какой-то полный бред – что ещё за парень, блядь? Он бы спросил, но Генма вовремя перехватил и позже, таща его на себе до квартиры, бубнел, что это совсем не дело – смотреть на всех так, будто хочешь их всех убить. А тебе нужно либо всё исправить, либо забыть, либо уже наконец с кем-то потрахаться. Какаши не имел понятия, как всё исправить, забывать не хотел, а трахаться с кем-то – тем более. Какаши хотел быть. Но был с Сакурой только в одном предложении чьей-то паршивой сплетни. Он её не обвинял, что она так быстро всё забыла – ей-то что забывать? Это он вляпался по самые уши, что хуй достанешь. Ни вины, ни обиды – легко, если концентрироваться на себе – больше у Какаши никого не было. Справедливости ради, он не помнил сегодняшнего числа, не помнил, сколько времени прошло, можно ли ей уже всё забыть и жить своей жизнью, или пока рано и нужно немного себя попридержать ради приличия. Он во времени застрял и потерялся, у него каждый день – вечность. Вечность боли и пиздостраданий. Пялясь то ли в никуда, то ли в потолок, он думал: а что нужно было сделать, чтобы она не ушла? Засыпать получалось только под эти бредовые мысли – в конце она всегда приходила. Но не оставалась. Он всё перебрал. Он даже делал ей предложение, сватался у родителей, она соглашалась, но в каждой вариации событий по итогу уходила. Получалось так, что остаться она могла только если бы он её привязал, закрыл в квартире или похитил. Паршиво. Это стало синонимом его жизни. Ебливая патетика. Какаши смутно помнил Тензо, вернувшегося из Долины Завершения на пару дней. Тензо рассказывал про Кураму – иногда он уходил на пару дней, но всегда возвращался, за границами страны Огня Девятихвостого никогда не видели. Курама как-то сказал, что мальчишку он давно отпустил, но был запечатан в Кушину Узумаки столько лет и прекрасно помнит все разговоры с Четвертым Хокаге, и всю дерьмовую политику скрытых деревень тоже прекрасно знает. Тензо быстро смекнул, что всё дело в теле Наруто – Курама хочет убедиться, что его похоронят достойно, без всяких ублюдских экспериментов. Тензо быстро смекнул, что Какаши его почти не слушает – размазано водит пальцем по пустому отёко и клюёт носом. Тензо сказал: семпай, нельзя же так. А после сказал ему «Какаши», без всяких званий, должностей, капитанов и старших. С Какаши это не сработало. Так и пялились друг на друга, ничего не говоря, – два покалеченных жизнью придурка. У одного даже имени нормального нет, а у второго… Что ж, про второго вы и сами всё знаете. После попоек, странных компаний, где его узнавали, но он косил под дурачка и делал вид, что не знает никакого Копирующего ниндзя, Какаши, надрываясь от похмелья, пытался выдавить из себя какой-то здравый план возвращения. Всё начиналось и заканчивалось на порнухе. Это единственное, что он знал, что осталось от прошлого, и что помогало раньше. А теперь – нет. Помогал морфин. Он вернулся к нему также быстро, как из его дома выветрился её запах ещё в мае – легко и не раздумывая. Запах же не думает, что ему лучше задержаться и остаться, с хуя ли он должен? Он тоже не думал. После Цукуёми и истеричной волны всеобщей бессонницы он исчез из продажи, и никто из врачей даже рецепт не выписывал. Продавец, чуть ли не единственный во всей Конохе, долго заливал про какую-то свою дочь, больную и несчастную, погибшую из-за Цукуёми и из-за того, что кто-то долго его снимал: да-да, пиздецки грустно, продавать будешь, нет? Какаши так ему и ответил, а после услышал в какой-то подворотне чёткий, ясный оклик: «наркоман». Заявление на барыгу написалось само собой с самой чистой совестью. Сами по себе с самой чистой совестью исчезли и двадцать ампул морфина, изъятого у этого барыги. Какаши только повёл бровями, когда услышал эту историю от Генмы – в отличие от него, Генму допускали и к миссиям, и к информации, что вообще происходит в Конохе. Какаши же жил – если не существовал – в какой-то закупоренной душной банке, где была одна ненастоящая Сакура и один Генма, таскающий его по барам. Ему ещё повезло, что Генму, в отличие от Тензо, не забирали на миссии, держали на охране периметра в дневных сменах так, что тот всегда был свободен под вечер. Цунаде ли благодарить и нужно ли вообще – хер знает, но когда его накрывало – всегда часов в семь, Генма был с ним рядом и тупых вопросов после нескольки раз не задавал. Пусть жизненного оптимизма, как у Гая, ему не хватало. Честно, Генма понятия не имел, что ему делать с этим невнятным телом: здраво вернуть в рассудок не получалось, отпоить – как будто и зря начал, отобрать морфин тоже пытался – Какаши припёрся ночью к нему под дверь, чуть её не вынес, завалился в квартиру, упал на пол в спальне и, ничего не говоря, сверлил его взглядом, пока Генма не швырнул ему этот морфин в рожу. Какаши закрылся в ванной на четыре минуты, а после вырубился за столом на кухне. Мерзкий, но друг же, хороший мужик, и жалко пиздец. Генма смотрел на него, смотрел, как быстро минует целый июль, день за днём на него пялился, а что делать, так и не придумал, и таки настаивал на ещё одном варианте – тот ждал в квартале красных фонарей. Какаши Генму понимал – ему-то откуда знать, в какой пропасти он застрял? Генма это не со зла – он по-другому просто не умеет. Какаши отказывался и говорил, что пойдёт домой. Он шёл. Никаких женщин не было. Хотя нет. Была одна. Он лежал на кровати, смотрел в потолок, пока она собиралась, думал, что ниже падать уже некуда. От постоянных уколов зудела задница. Она сказала: – Есть хочу, кошмар. У тебя нет чего? У него были две упаковки рамена и открытая бутылка сливового вина – понятия не имел, откуда она взялась – его пила Сакура – Сакуры здесь не было месяц? Полтора? Или уже три? Хуй знает. Она сама поставила чайник, налила кипятка, достала две кружки, плеснула вина. Какаши отобрал у неё кружку, как-то злобно посмотрев, пробурчал, что это его кружка – из неё пила Сакура. – Ну ладно, – женщина пожала плечами. Он слушал, как хлюпает распаренная лапша, перебирал свою палочками, отмахнулся от вопроса: «Ты чё так раскис-то? Из-за той девочки?» Невнятно ответил, моргнул. И никак не смог вспомнить, кто она, блядь, такая. Он не вспомнил ни когда она ушла, ни когда на следующее утро нашёл след красной помады у себя на шее, ни когда случайно услышал голос Сакуры на рынке после обеда. Он думал, что сейчас найдёт, подойдёт, спросит, как у неё дела или ещё какую дрянь, позовёт прогуляться – просто, по дружбе, а после услышал голос. Мужской голос. И узнал её отца. Странная будет встреча: здрасьте, помните меня? Я тот, кто любит засовывать руки людям в грудину. Копирующий ниндзя, ага, дочь вашу учил. В неё, кстати, тоже руку засовывал. Вы мне её зря пожали. Он не знал, знала ли Сакура, что с ним происходит. Она сводила с ума, даже нигде не появляясь. Он знал, где её найти – она торчит в родильном отделении – а почему-то находил у себя дома. В рассыпанной земле на подоконниках, в запрятанных фантиках конфет, в морозилке – ведёрко фисташкового мороженого – она такое не ест – вот и осталось, в одном забытом носке на дне корзины для белья. Заходи ко мне, ты носок оставила – хороший предлог для встречи? Какаши находил всё новое, забытое, и никак не мог понять, что ему с этим делать. Когда во втором часу ночи он нашёл себя, обдолбанного и жутко пьяного, напротив госпиталя с её носком в кармане, он подумал – всё. Мимо ещё бродили люди, кто-то орал, где-то кто-то перешёптывался. Утром Какаши шёл в резиденцию, намереваясь слёзно умолять выдать ему уже хоть какую-нибудь миссию. Женщина, сидящая за раздачей, скупо пожала плечами, злобно зыркнула и процедила, что за пределы Конохи ему выходить не положено. Он согласился на что-то в пределах Конохи, она ответила – тогда можешь помочь с огородами, там как раз генинов не хватает – они все на выходе. Он послал её нахуй и через два часа отчитывался перед Цунаде за своё хамство. Цунаде, если честно, тоже хотелось послать нахуй. Какаши сдержался, хотя уже не понимал, зачем – если она и планировала, теперь уж никто не назначит морфинового наркомана Хокаге. Про морфин он, кстати, сам спалился. Ему ещё иногда попадались АНБУ, которым что-то было от него нужно: то бумажки какие подписать, то что-то прокомментировать. Он слал их нахер с чистой совестью и сваливал в закат. Один, особо прилипчивый, всё настаивал посетить госпиталь и сдать какие-то анализы, тоже посылался нахер. Пока из госпиталя не отправили ирьёнина – толстого мальчишку в халате и смешной кепке, который весь потом истёкся, пока поднимался до его этажа. Какаши встретил его с больной от похмелья головой: – Тебе чё? – Так я из больницы, Хатаке-сан, говорят, вы анализы не сдавали… Ну это, с самого начала… Вот, меня за вами отправили. – Кто отправил? – Шизуне-сама. Какаши постоял, подумал, оторвал щепку с дверного косяка, вспомнил, кто такая Шизуне. – Пусть нахуй идёт. – И захлопнул перед мальчишкой дверь. Он не успел выпить стопку саке, даже до кухни дойти не успел – мальчишка опять барабанил в дверь. – Хатаке-сан, не могу же я так сказать Шизуне-сама, не дело это. Какаши постоял, подумал, посмотрел на задыхающегося жирдяя. – Ты дурак, что ли? – А что ей тогда сказать? – Ну скажи, что я тебя послал нахуй. – А как же?.. – Иди нахуй. Он опять захлопнул перед мальчишкой дверь, опять не успел дойти до кухни, опять вернулся к дрожащей от толстого кулака двери. – Тебе чё, блядь, не понятно?! – Так я же… Меня же за вами послали, Хатаке-сан, как же я так пойду… э-э… туда, ну, того самое… – Мальчишка скорчил гримасу, сжал кулачки, почесал задник кепки. – Ты правда дурак. – Нет, никак нет, Хатаке-сан, меня одним из самых способных санитаров считают, я даже на войне… – Да захлопнись ты. – Так что, Хатаке-сан, пойдёмте? Какаши постоял, подумал, посмотрел на дверь – от косяка ковырять было больше нечего. – Ладно. Жди. – Он захлопнул перед мальчишкой дверь. Какаши дошёл до спальни, посмотрел на разбросанную одежду, подумал – да пошёл он нахуй, дошёл до кухни, выпил своё саке, отклонился на стуле, передумал – а может, всё-таки, сходить? Хреновая идея – у него в крови алкоголь, пачка никотина и неизвестно сколько ещё какой дряни. Он вернулся в гостиную с бутылкой, врубил телек и уснул под болтовню какой-то дерьмовой телепередачи. Мальчишка разбудил его через три часа своим барабаном. Какаши пришлось тяжело – пришлось опять вспоминать, кто это такой и чё ему надо. Он хотел опять захлопнуть перед ним дверь, но мальчишка упорно всунул ногу в проём и не захотел уходить. Какаши пожал плечами и пустил его внутрь, сказав, что ему нужно собраться, – хочет, пускай сидит, он и в ванной может уснуть. Какаши закрылся в ванной комнате, сел на унитаз, услышал настойчивое «Хатаке-сан, нас там уже заждались», подумал: хуй с этим пацаном, сходит. Пока мальчишка, гордый сам за себя, вёл его до госпиталя, Какаши думал – если спалят с бухлом, а ещё лучше – с морфином, могут отстранить и выпнуть из Конохи. Таких приводов у него никогда не было – в молодости он был не таким придурком, как сейчас. Сейчас-то ему терять уже точно нечего. Наказания за наркотики у шиноби строгие, вернуться к должности возможно только после длительной реабилитации и только в статусе генина, но большего Какаши и сам себе сейчас бы не доверил. Он думал об этом, пока его не завели в прохладный коридор и не усадили на скамью, сказав ожидать своей очереди. Какаши фыркнул, хотел подняться и свалить, но вдруг заметил Хинату Хьюга по правую руку от себя. – Здравствуйте, Какаши-сенсей. Она так хлопнула бесцветными глазами, так сказала это своё «сенсей», что... Зацените уровень его долбоебизма – он подумал – а почему бы ему, раз пошло такое дело, и по Конохе медленно, еле-еле, но ползут слухи, какой он блядский извращенец, и что с Сакурой они трахались ещё до конца света, не соблазнить Хинату Хьюга? Собрать всех её одноклассниц в копилку – ну как, крутая идея? – Привет, – ответил он ей. – Чем вечером занимаешься? – Что? Я… Да ничем. Нужно с чем-то помочь? – Ага, давай. Его стошнило в больничном толчке быстрее, чем до него дошла мысль, что никто, особенно Хината Хьюга, не заслуживает такого бухого обрыгана не то что рядом с собой, даже в послужном списке знакомств. На выходе ему попалась Шизуне – судьбоносная встреча. – О, пришли на анализы, Хатаке-сан? А мы вас уже какой день зазываем, – сказала она ему и присмотрелась к половине бледного лица, к пустым неадекватным глазам. – Вы в порядке? Какаши узнал Шизуне только потому, что когда блюёшь, на короткое время легчает. Он вспомнил, что она могла быть причиной того, что о них с Сакурой теперь так говорят. Вспомнил, что она ему тогда сказала: «ты ей не особо нравишься, но она всё равно собралась женить нас летом». Уже давно прошёл июнь, где-то мимо него проплывает июль – ну чё, Шизуне-сан, поженили? – Не, Шизуне-сан, иди нахуй, – он бросил ей и двинулся по коридору. Шизуне оцепенело прислонилась к стене, провожая его валкую спину. Время, чтобы дойти до Цунаде, и всё ей рассказать, у неё нашлось только к вечеру. Какаши считал, что после такого количества бухла, морфина, вколотого в задницу, непонятной бабы в постели и совершенно никаких шансов, ниже упасть он уже не может. Как оказалось, по этому дну, мерзкому, мокрому, липкому, можно кататься в истерике и чудить. Как оказалось, можно пройтись по нему грейдером и найти ещё несколько уровней. Например, можно нажраться в щепки на кладбище вместе с Роком Ли. Можно довести его до слёз какой-то дебильной историей о Майто Гае. Рок Ли может научить его словам песни, которая нравилась Гаю. Какаши пьяно на него посмотрел, икнул – чё, у Гая была любимая песня? Он никогда об этом не знал. Он не знал, сколько тогда выдул Рок Ли, и сколько Какаши ещё бы смог выдержать его нытьё. – Всё, не ной. – Он хлопает его по спине, обнимает. Рок Ли утирает глаза рукавом, пытается поправить цветы с вазой, которую Какаши случайно опрокинул. Какаши тянет его за шкирку назад и говорит: – Пойдём, чё покажу. Он проводит его между могил, останавливается у каждого третьего надгробия, говорит ему, кто там похоронен и что был за человек, не церемонится – как мозг вспоминает, так и рассказывает – кто ничего – Минато-сенсей вот – а кто долбоёб – этот сдох, как собака – так и говорит. Ему кажется, что хуже ему теперь никогда не будет, но грейдер жрёт землю, выплёвывает её лохмотья и роет ему яму поглубже. Потому что можно выпить ещё немного, усыпить Рока Ли, ещё раз пройтись между могил, а после, с какого-то перепугу, начать искать могилу матери. Могилу, которой тут никогда не было и не будет. Могилу, которую он никогда не найдёт. Матери, которую он никогда не знал. Кто и каким образом его оттуда забрал, Какаши не знает. Он не знает, где он находится и что тут делает, аж до следующего вечера. Не узнаёт ни тёмных стен, ни футона в углу, ни чужие шаги за закрытыми сёдзи, запах – знакомый, а что за ним – без понятия. Он просыпается один раз, когда светает, находит взглядом пустой стакан и кувшин воды, и засыпает вновь, понимая, что ему лень за ними тянуться. Во второй раз уже совсем светло, сёдзи приглушённо пропускают свет, между стыками – яркие просветы. Хочется то ли есть, то ли пить – голова не болит – странно. Может, чем накачали, а он и не заметил. Он засыпает ещё раз, чтобы проснуться в холодном поту и не суметь отключиться так же легко, как получалось до этого. Желудок ноет и тянет, под языком сосёт жаждой курения, в горле собрались все пески Суны вместе с обоссаными дворовыми кошками, а мочевой пузырь сейчас точно лопнет. Какаши еле поднимается с футона, находит заботливо оставленное в углу ведро, слабо прикидывает – пойдёт – и выставляет его на улицу, только мельком посмотрев, что там за этими сёдзи – всё равно нихрена не видно. Утром у двери стоит поднос с супом. Ему кажется, что он достаточно протрезвел во всех смыслах, чтобы убраться отсюда подальше. Ему просто кажется – после супа его рвёт в то же самое ведро, а футон с вымокшей простынёй оказывается островком хоть какой-то ясности посреди той дыры, где он теперь живёт. С футоном легко – он мокрый и простой – один матрас на полу, ничего лишнего. Какаши засыпает, думая, как у него зудит задница, и как он обожает этот футон. К вечеру зудит не только задница – зудит всё тело. Его немного потряхивает, в его одежде уже невозможно находиться. Он стягивает майку, нараспашку открывает сёзди, и гипнотизирует выход, думая, что если не выберется отсюда, совершенно точно подохнет сегодняшней ночью. На пристальный гипноз кто-то отзывается, дверь открывается. – Ну, как себя чувствуешь, Хатаке? – На лоб опускается женская рука, он слышит женский голос и видит две белобрысые косички. О, Цунаде. – Это вы меня сюда посадили? – Он едва соображает, что Цунаде не просто баба с двумя огромными сиськами, а его Хокаге, которой он призван подчиняться, которой он клятву давал и жизнь свою отдать обязан, если придётся. – А ты ещё кому-то нужен? – Идите-ка вы… – Да-да, знаю, куда ты всех посылаешь. – У неё там что-то шуршит и брякает, он бы посмотрел, но под веками у него тепло и узорчато разливается свет – намного приятнее. – Шизуне уже слышала. – Всё из-за вас, – говорит он невнятно, шипит от резкой, быстро проходящей боли – она что-то всадила ему в руку. – Из-за кого, нас, Хатаке? – Вас вот, таких вот уёбков. Он бы рискнул остаться без головы за свой поганый рот, но Цунаде почему-то сдерживается, и его голова всё ещё зачем-то болтается на шее. – Из-за меня ты, что ли, тут корчишься? Я тебе в рот наркоту толкала? Или чем ты там упарывался? Ему, наверное, чудится – Цунаде так не разговаривает. Какаши приоткрывает один глаз – да нет, она: две белобрысые косички и две сиськи – вон она, его Хокаге. – Шизуне! Через час промой этому придурку желудок! Придурку – вот как его тут любят – герой Конохи. – Позорище ты Конохи, а не герой. Оказывается, он сказал это вслух. – Заткнитесь, Цунаде-сама. Вы бы без меня в Цукуёми подохли через пару месяцев. – Ты мне все планы обосрал, Хатаке, своими выходками. Спасибо ему ещё говорить, – она ворчит, по носу бьёт спирт, руку жжёт и покалывает. Какаши пытается посмотреть, что это торчит из вены и чем она там занимается, но она уже давно сидит неподалёку и смотрит на него, он кое-как выцепляет её взгляд – усталый, холодный. Кому он тут нужен? Ей, что ли? Только как свинья на убой: откормят, ёбнут молотком по лбу, а после засадят шампур в задницу, чтобы прокрутить на вертеле и скормить жадным политиканам. Знает – проходили – с ним всю жизнь так делают, только чем их кормить сейчас, Какаши не понимает – от него кожа и кости остались, всё уже обглодали. – Повезло ещё, что никто толком не узнал, что ты тут вытворяешь. Хотя не успей мне Шизуне сказать, куда ты её послал, слухи бы быстро поползли. Может, смогу тебя вытащить. И себя заодно из этой помойки. – Чего? – он не понимает, что это она такое говорит. – Куда вы меня вытаскивать собрались? – Уже забыл, что мы с тобой обсуждали? Заканчивается война, и я ухожу, помнишь такой разговор? Война закончилась, вы сняли Цукуёми, какой хороший повод поменять Хокаге… Да ещё и кандидат – герой, спасший мир. Или теперь его позорище – никак не пойму. До него медленно доходит смысл её слов. Какая упорная – Какаши ржёт, хохочет и давится слюнями – тех отчего-то слишком много во рту. – Вы серьёзно, что ли? – Я серьёзно, что ли. – Я – Хокаге? Вы ёбнулись, Цунаде, никто не примет Хокаге-наркомана. – А ты с чего это решил? Загибай пальцы, Хатаке. У нас был Хокаге-слюнтяй, не сумевший заткнуть рот своему дружку и допустивший уничтожение сильнейшего клана Конохи, он даже не смог прикончить вовремя Орочимару и нихрена ему не сделал, до последнего терпел, пока тот пол Конохи не разгромил; был совсем юный мальчишка, погибший тут же, как на Коноху напали; старейшины хотели поставить Джирайю. Джирайю, Ками-сама! Тебе рассказать, где он ошивался в свободное время, или сам вспомнишь? А поставили меня – алкоголичку со стажем, которая крови боялась. Ну как, хороши наши Хокаге? Думаешь, не впишешься в наш коллектив? Там вся скала – рожи на один подбор. – Про деда своего ничего не сказали. – И не скажу – деда не трогай, он хороший был. Дурак наивный, но хороший. – А Второй? Кем он там вам приходится?.. – Тоже дурак. Но плохой дурак, с таким комплексом неполноценности, пытающийся заглушить дыру в груди новыми техниками и гневом к Учиха. – А я… Я каким дураком буду? – А ты уже он. Ещё и с зависимостью – идеальная кандидатура. Она встаёт, шуршит шагами по полу, он слышит, как открываются сёдзи. – А вы, Цунаде-сама, какая дура? Цунаде замирает, две косички болтаются за спиной. – Полная, Какаши. Полная дура. – Как вы тогда забыли… этого… как его там? – он как бы не пытался, никак не смог вспомнить его имя. – Кого?.. – Цунаде не понимает. – Ну этого, своего бойфренда. – Ты охренел, что ли?! – До него не успевает дойти, что он такое ляпнул – сёдзи захлопываются, яростно дрожат ещё какое-то время. Его вырубает под дебильную попытку вспомнить, как звали бойфренда Цунаде. Утром Шизуне ей рассказывает, что ночью, когда она пыталась его растолкать и спровоцировать рвоту, он всё спрашивал, как зовут Дана. Больше о должности Хокаге Цунаде не заикалась, но и Какаши было не до этого – началась ломка. Он позже, когда очухается, поймёт, как ему тогда повезло натолкнуться у больничного туалета именно на Шизуне, и как послать её нахуй ему тоже повезло. Не скажи он ей ничего тогда, или пробубни что невнятно, она бы к Цунаде не пошла, а он, протяни на морфине ещё пару недель, пробухай в барах ещё несколько вечеров, никогда бы уже не очухался. Кто его спас – Шизуне, Цунаде или собственное сквернословие вместе с несдержанностью – чёрт знает. Сейчас, однако, Какаши не считает себя спасённым – тело ломит, суставы выворачивает, одежду порой хочется содрать вместе с кожей. Он думает, что похож на слюнявую собаку с бешенством, у той тоже никуда не делась ненависть в глазах. К обеду следующего дня Цунаде и Шизуне решают, что ему можно дать обезбол. Теперь, пока таблетки не действуют, он рвёт футон от боли, а когда действуют, сходит с ума. Бедная Шизуне – это она с ним возится, откуда-то находит у себя пару часов, чтобы оставить госпиталь, дойти до дома и проверить, как он там, – херово. Он послал её раз пятьдесят, два раза предложил отсосать, а один раз перепутал. У Шизуне тоже тёмные короткие волосы, круглое лицо и чёрные лупоглазые глаза. Он встретил её с презрением, спросил, какого хера она тут делает – она умерла семнадцать лет назад: напрыгнула на его Райкири и обосрала ему всю жизнь. Он за Обито себя обвинял, от отца бесился, Минато-сенсей погиб – тоже не помог ему ни черта, а её вообще убил, ты чем, блядь, думала, Рин? Шизуне бы оттуда свалить и вернуться с успокоительным, но она стоит, вжавшись в стену, и всё это слушает. Шизуне понятия не имеет, сколько времени ей нужно, чтобы сказать: – Какаши-сан, я не Рин Нохара, вы меня перепутали. Какаши смотрит, скалит зубы. – Да? А кто? – Шизуне Като, – отвечает, дрожа. – Вы в доме у Цунаде Сенджу, вашей Хокаге, вы не помните? Вы заболели, и мы взяли вас к себе, чтобы помочь восстановиться. Позволите вам помочь? – Ага, Шизуне Като, знаешь, что мне сейчас поможет? Она не спрашивает, что, – но он всё равно отвечает. Шизуне, до сих пор не понимающая, зачем он ей сдался, выходит из комнаты и идёт к Цунаде, говоря, что к её пьяным выходкам она привыкла, но лечить наркомана, который видит в ней погибшую сокомандницу, а потом предлагает отсосать, – как-то не вяжется с её чувством долга и волей Огня. Вечером к нему приходит уже Цунаде – её он перепутать не должен. Но он всё равно путает и называет её мамой. Он мелет какую-то чушь, ноется, как она его бросила и как он её искал, долго говорит про отца, и Какаши понятия не имеет, что Цунаде с ним сделала и чем накачала, но он обрывается на полуслове, дожёвывает его конец, мямлит что-то ещё и вырубается, проспав как убитый до следующего утра. Утром он просыпается в здравом рассудке, кости не ломит, суставы не выворачивает, в мозгах ни единой бредовой мысли, только голова трещит, и живот ноет. Вот тебе и тело шиноби – упарывайся, сколько влезет, но вовремя оказанная помощь – и ты как новенький. Но есть особенность – всю ту херню, что он тут молол, Какаши прекрасно помнит. И Шизуне, которую он перепутал с Рин и которой предложил отсосать, и Цунаде, которую послал нахрен, а потом назвал матерью. Ладно, и не такое бывало, – думает он и поднимается с футона. Впервые за последние дни самостоятельно. Хотя пиздит, как дышит, – не было с ним такого никогда. Никогда и никого он не путал с Рин, и ни в ком не видел матери, которую знал только по старым фотографиям. Погано так, что даже мыслей о Сакуре нет. Хотя есть, конечно, – если бы она его видела… И была ещё одна мысль. Когда, в бреду, скрипел пол в коридоре, ему казалось, что это она сейчас войдёт, тряхнёт розоволосой башкой и его спасёт, вытянет из него всю эту дурь, выворачивающую тело и сношающую мозги, и воскресит. Приходила не Сакура – приходили то Рин, то мать, а когда никто не приходил, но, казалось, вот-вот придёт, приходил пустой нагадзюбан, дразнил своими цветочками, бесцветными очертаниями чужого тела, смеялся над ним и, не успевал Какаши встать и его схватить, испарялся. Он видел этот нагадзюбан и во сне, видит его и наяву, когда заходит в ванную комнату и находит его на крючке для халатов. Пока мочится, думает, а мог ли кто-то приходить к нему в этом нагадзюбане так, что он и не заметил? Пока рыскает в аптечке, прикидывает, какого тот размера, может, Шизуне соизволила исполнить его просьбу? А когда слышит робкий вопрос и стойкий стук в дверь – понимает: – Какаши-сан? Что вы там делаете? Какаши открывает дверь, показывает. – Ничего, ищу обезболивающее, голова болит. – Я сама. – Шизуне недоверчиво встаёт у косяка двери. – Позволите? – Позволю. – Какаши пропускает её вперёд, и только после секундой заминки и дрожащей черноты в её глазах понимает, что она хочет, чтобы он вышел из ванной, – настолько не доверяет. Какаши понимает, какой он, блядь, еблан. Какой к херам нагадзюбан? Какой ещё минет от Шизуне? Он её с Рин перепутал, херню всякую нёс, к чертям послал и ещё неизвестно куда, она его боится и ненавидит наверняка, она бы всю оставшуюся жизнь к нему не подходила и не видела его никогда. А если брать в расчёт, что Цунаде – свидетельница этого всего, к Сакуре его тоже теперь никогда не подпустят. Он может рискнуть к ней подойти, только если сил на сэппуку не хватит. – Цунаде говорила, какое по мне будет решение? – спрашивает он после таблетки, когда Шизуне проводит его на кухню, что-то мешает в кувшине и ставит тот на стол. – Это что? – Регидрант, – отвечает Шизуне, – для восстановления водного баланса в организме. При диарее принимают. Какое решение? – У меня не было диареи. – Повезло. – Шизуне пожимает плечами. – У наркоманов при ломке часто бывает диарея. Скажите своему организму спасибо, он у вас привыкший, кажется. Какаши не хочет признаваться – всякое бывало. Стандартная отмазка – я же из АНБУ, на ядах тренировался – не прокатит. Шизуне в курсе, что шиноби, конечно, тренируются на всяких вещах, но только не на опиатах. – Так и что сказала Цунаде? Когда вы меня отсюда выпустите? – Дайте вашу руку. Кровь на анализ нужно забрать. Вы ничего не ели? – Не ел. Ответь на вопрос. – Давайте руку. Потом отвечу. Какаши тянет руку, Шизуне накладывает жгут, нервно касаясь его кожи, проверяет шприц и вводит в вену. – Я же отсюда не уйду? – спрашивает он и сбивает с мысли – дебильная привычка – ему ещё порой нравится пугать людей, а Шизуне, кажется, вот-вот свалится в обморок. – Пока не убедимся, что вы готовы к ремиссии, – нет. – Для ремиссии мне нужно дело. Дайте мне миссию. – С ума сошли? Какая вам ещё миссия? Может, на переговоры в страну Горячих Источников вас ещё отправить? Дипломатические отношения налаживать? Или отправить в страну Травы вытряхивать из феодалов более выгодные предложения по медикаментам? – Я могу. – Ага, а потом в Конохе откуда-нибудь появятся нелегальные наркотики… – Я что, по-твоему, совсем дебил? – Знаете ли, Какаши-сан… Какаши не знает – Какаши смотрит, как Шизуне, злобно сжав губы, собирает его кровь в пробирку, убирает её в контейнер и куда-то собирается. – Я могу отсюда выйти? Сам переговорить с Цунаде? – Нет. Ждите вечера. Дом запечатан, пока Цунаде-сама не снимет печать, вы отсюда не выйдете. Мне нужно уходить. Вместо воды пейте раствор, закончите – разведите ещё, порошок там, на тумбочке, суп есть в холодильнике, таблетки я вам тоже оставлю. Ведите себя прилично, за домом АНБУ наблюдают, вы и так порядком подорвали себе авторитет. Но сенсоров среди них нет, никто не знает, что вы здесь. Она уходит, запуская в коридор немного летней духоты. Какаши ещё недолго сидит на кухне, смотрит на кувшин с мутной водой и думает, что делать дальше. Вариантов у него немного, здравый – только один, ещё один – финальный, ждёт в клановом доме, мышцы пресса так и ноют, требуя, чтобы он его попробовал. В целом, в этом доме тоже должно быть клановое танто, а вот чьё оно – Хатаке, Сенджу, какая уже разница? Он бы и Харуновским вспорол себе кишки, только у таких, как она, те не водятся. Он проходится по дому – не в поисках клинка – не, просто был здесь всего пару раз. У Цунаде вот, как оказывается, есть кабинет с пустым столом – Цунаде не таскает работу домой, домой Цунаде таскает только бутылки. Правило ли, или собственные принципы, но в резиденции у той пара коллекционок, а здесь уж есть, где разгуляться – целый буфет пузатых бутылок. Какаши дёргает дверцу на всякий случай – сдохнуть ему хочется больше, чем бухать. Потому что ещё у Цунаде есть книжный шкаф с медицинской литературой и парой фоторамок. Она с командой – как их тогда и на что вообще умудрились сфотографировать? Цунаде с сенсеем, Цунаде с Джирайей, даже Наруто не обошла стороной, Шизуне тоже не смогла обделить вниманием. И Сакуру. Конечно, где-то здесь, на полках, его ждала Сакура: четырнадцатилетняя, улыбающаяся во весь рот, болтающая рваной чёлкой. Он сначала пялится, вертит фоторамку в руках, упав на кресло, а потом отставляет на стол – это не та Сакура, которую он позвал к себе на ужин в начале ноября, не та Сакура, которая тогда надралась, осталась на ночь и на полгода, не та Сакура, задравшая голову под медленную, тягучую песню и сказавшая, что хочет его поцеловать. Впрочем, та Сакура, которая оставила его где-то месяц назад с двумя пустыми кружками, тоже уже не та Сакура. И он, пожалуй, уже не тот Какаши. Он теперь хер пойми кто. Если бы это только останавливало Цунаде. Они с Шизуне возвращаются по расписанию – ровно в восемь. Какаши к тому времени покорно смотрит на стены и сдерживает внутри желание, чтобы на них не залезть. Никакой калейдоскоп женщин в голове не крутится – сидит один, как они, эти женщины – мать, подруга, любимая – того хотели, и разве что только локти не грызёт. От тоски или от их же, этих женщин, потери. Он сначала пытается не наглеть и помочь Шизуне с ужином, но получается помочь только с ужасом, в который Шизуне пускается, завидев в его руках нож. Какаши отступает, садится на стул и смотрит, как Цунаде-сама разогревает себе аппетит парой отёко. Он хочет говорить сразу – чего время зря терять? Но у Цунаде планы другие: – Сначала ешь, поговорим за чаем. То, что Цунаде собиралась пить чай, обманка, конечно же. Шизуне съедает свою порцию мисо раньше всех, остаётся, только чтобы уважить Цунаде, выпивает стопку и, бросив на Какаши беспощадный взгляд, говорит, что прогуляется, – договорилась с какой-то подружкой. – Сильно я её напугал? – спрашивает Какаши, когда Шизуне уходит. – Всю жизнь теперь будет шарахаться. – Кто-то знает? – Парочка рядовых АНБУ знают, что с тобой что-то не так. Ну, те, которых ты посылал, может, из гражданских кто заметил. Пока пытаюсь отследить, но слухи что-то не ползут. Если Генма не растреплет, скажи ему спасибо. Шизуне вот он ничего не говорил, бережёт тебя. – Обязательно. – Какаши кивает. Смотрит на свою чашку, но к чаю не притрагивается – Шизуне бахнула туда три ложки сахара. – Что дальше? – Дальше посмотрим на твои анализы. Может, назначим тебе чего, чтобы не хандрил. – Мне нужно дело, какая-нибудь миссия. Если не хотите, давайте вольную, меня тут ничего не держит, лучше уйти. – Куда я тебя отпущу? Смеёшься, что ли? – Цунаде хохочет, прикрывает рот ладонью. – Я и из Конохи тебя никуда не выпущу. Есть для тебя дело, поможешь с собаками у Инузука, они после Цукуёми себя неважно чувствуют, здоровые нинкены, а вот с командами совсем плохо, тренировать заново нужно. Или в архив могу тебя отправить, видел, какой бардак в отделе обеспечения? Выберешь сам, в общем. – Мне предлагали огороды… – А ты передумал? Ну так я им скажу. – Нет. Не надо. Лучше собак. Или в архив. – Вот и славно. Хороший ты парень, Какаши. Дебил дебилом, но хороший же? Какаши криво улыбается. После таких слов Цунаде обычно предлагает пропустить с ней стопочку. В этот раз Цунаде не предлагает ничего, кроме косого взгляда на чай. – А дальше что? После второго слушания? Вы не снимете меня с должности? – Зависит уже от решения суда. Но я тебя вытащу всё равно, как обещала, помнишь? – И назначите Хокаге? Что за бред? – теперь его очередь хохотать. – Каким образом? – О, да проще простого. Сходишь на пару миссий, может, даже подставных, возглавишь несколько дипломатических делегаций, погостишь у даймё несколько месяцев, а я потом как-нибудь сделаю что-нибудь не так – старейшины сами меня попросят. – А репутация? – Да это легко восстанавливается. Парочка хороших дел, и все уже забыли, какое ты дерьмо. Может, поженим тебя с кем-нибудь, знаешь, как наш народ обожает всех этих традиционных правителей? Всех таких правильных, напомаженных, а твою историю можно так выкрутить, ты даже не представляешь. – Пожените? Серьёзно? – Вполне себе. – Цунаде жмёт плечами, на её щеках уже рдеет алкогольная краснота. – Если интересно, я бы могла тебе дать ту, которую ты хочешь, только вот ты сам всё обосрал, и Сакуру в жизни не получишь. – Вы серьёзно? – О, да. Она моя ученица, быстро бы согласилась. Если выбора не давать. Или, например, сделать его иллюзию. Но теперь ты будешь брать то, что дадут. – Поверить не могу… – Он едва понимает, что это она такое говорит. – А если я не соглашусь? Ни на то, что дадут, ни на ваш дерьмовый план? Знаете, даже на подставных миссиях всякое бывает. – Только попробуй. Или подумай о Сакуре, ей каково будет? Думаешь, я не придумаю, что ей сказать? – Да блядь… – Какаши выдыхает, смотрит на её бутылку, на картину за её спиной, на свитки в тумбочке, на регидрант в кувшине, который честно пытался пить весь день, и пытается найти во всём этом смысл. – Впрочем, если будешь слишком хорошим мальчиком, я могу и передумать, – говорит Цунаде и дополняет: – насчёт Сакуры. – И вы серьёзно на это пойдёте? Отдадите её в руки человека, которого она не любит и на которого смотреть не может? – О, вот в чём дело. Понятно. – Цунаде кивает, прикусив ноготь на большом пальце. – Конечно, пойду. Как меня тут всё задолбало, ты не представляешь. Какаши нужно выдохнуть ещё раз, Какаши нужно понять, что она только что наговорила, и выдохнуть ещё раз. – Какая же вы тварь… – говорит он и срывается – ржёт, как психически больной. Цунаде дожидается, пока он остановится, выпивает ещё немного саке. – Спасибо за комплимент, Хатаке. – Чё вы вообще ко мне прицепились? Сдался я вам? Найдите кого-нибудь другого. – Кого? – Шикамару, я не знаю. Да даже Шизуне назначьте. Я, по вашему, недостаточно говна по жизни сожрал? Дайте вольную, и я свалю, хватит с меня вашего долга и сраной воли Огня. – Шикамару? Этого беспечного слюнтяя? Ты сам себя слышишь? Шизуне точно такая же – тебя испугалась, а у тебя всего лишь ломка была, и та прошла через сутки, хороша Хокаге будет? Ещё варианты? – Дайте вольную. – Нет. – Да блядь! И с Сакурой… Вы правда?.. – Правда-правда. – Кивает Цунаде. – Ещё вопросы? – Где мои вещи? – Кобура для кунаев, в которую ты ключи с сигаретами затолкал, в гардеробе, там, справа. А больше у тебя ничего не было. Какаши встаёт, за ужин благодарить не собирается, находит «свои вещи» и открывает дверь, собираясь хлопнуть ей и ночевать хотя бы в саду, раз из поместья выйти не сможет, только слышит предупреждающее: – На улицу не выходи. АНБУ я не отзывала. Он хлопает дверью, но не с той стороны, с которой планировал, запирается в туалете, кое-как открывает окно и курит сигарету, стряхивая пепел в слив раковины. После сигареты Какаши вспоминает утренние слова Шизуне, сдерживается, забирает регидрант с кухни – Цунаде там уже нет – и запирается в комнате, утыкаясь лицом в матрас. Хотя хочется то ли ширнуться, то ли набить кому-нибудь рожу, то ли всё-таки выяснить, где в этом доме лежит клановое танто. Он крутит свою ненависть, пока та крутит его в ответ, перемалывает слова Цунаде и сам себе поверить не может – если будешь хорошим мальчиком, она отдаст тебе Сакуру. Охренеть. Это ему-то? Долбоебу с зависимостями? Какое заманчивое предложение. Ещё заманчивее после этого стать Хокаге – он прям сияет от счастья. Так и засыпает с кривой ухмылкой на лице, устав сам от себя, чтобы утром под ручку с Хокаге дойти до больницы и выслушать от дрожащей Шизуне указания, что ему делать и как дальше жить, чтобы стать хорошим мальчиком. Ему назначают курс каких-то препаратов, которые обычным шиноби нельзя – все психотропы влияют на каналы и поток чакры, но поскольку он отстранен от миссий на ближайшие два, а то и три месяца, ему уж точно не повредит; назначают какие-то процедуры по восстановлению сожжённых к херам каналов чакры, запрещают употреблять любой алкоголь и даже смотреть в сторону опиатов запрещают. Так и говорит – хоть что – сразу всё; Цунаде объясняет доступным языком – пиздец тебе, Хатаке. Какаши распихивает выписанные таблетки по карманам, втрое складывает лист с инструкцией и рекомендацией от Шизуне и думает, что чтобы быть хорошим мальчиком, ему придётся заплатить слишком высокую цену. Пока не встречает в коридоре Сакуру. Она, с заправленными за уши волосами, прижимает какую-то папку к груди, лавирует мимо медсестёр к кабинету Шизуне и останавливается перед ним ненадолго, чтобы сказать: – Привет. – Привет, – Какаши отвечает заторможено, а когда приходит в себя, уже слышит её «доброе утро, Цунаде-сама» из-за не до конца закрытой двери кабинета. Пиздец доброе утро, Цунаде-сама, – думает он. Вы нихрена были не правы, Цунаде-сама, пиздец мне уже сейчас, – думает он, выходя из госпиталя. Он как-то пытается восстановить своё шаткое равновесие, заходит к Яманака, выписывает букет с доставкой для Шизуне, берёт один с собой, долго торчит над надгробиями, заставляет себя думать о павших товарищах и близких, хоть в чём-то себя ещё обвинить, пожалеть, сказать, какая херовая жизнь у него была, а получается только вспоминать её уши и торчащие из-за них волосы, быстро опущенный взгляд и голос где-то вдалеке. Он заходит к себе домой, нехотя разворачивает инструкцию, выпивает то, что положено, и долго сидит на стуле, не разгибаясь и уткнувшись лбом в ладони. Он сначала пытается разозлиться, расщепить себя от тоски, утонуть в её быстром взгляде, найти в квартире хоть что-то от Сакуры – землю, фантики, бальзам для губ в ящике стола, неубранную фотографию – но оно теперь всё безликое, пустое, никому не принадлежащее. Как забирали цветы, Какаши даже не знал и не спрашивал, – наверное, когда он был в стране Железа; её ли это фантики, он теперь не уверен; как она пользовалась этим бальзамом, он не помнит; и где сделана фотография, тоже не скажет – он даже её носок – единственный повод для встречи – и тот потерял. Зато есть много от него – персональное отражение: пустые бутылки всякой дряни – даже Цунаде разборчивее будет, хрен пойми как вымытая посуда с кусками засохшей еды – приход приходом, но Какаши всегда моет посуду в любом состоянии, использованный презерватив у кровати, какая-то еда, доставшаяся от Генмы, пустая коробка из-под музыкального диска. Какаши собирает это всё в мусорный пакет, выбрасывает и её, и себя, ничего не оставляет, кроме утреннего «привет». Его оно жрёт весь оставшийся день. Жрёт, когда он добирается до магазина, оставляет сорок тысяч рё за бутылку для Цунаде. Обгладывает, когда он заходит в резиденцию и спрашивает, что конкретно нужно делать и с чем помогать Инузука. Ничем не давится, когда Какаши, не понимая, как встать и вернуться в пустую квартиру, остаётся сидеть у Цунаде в кабинете и пялится на соседний стул. Он тут пообещал сделать всё, что сможет, чтобы выбить из её головы мысли о Цукуёми. Он этажом ниже на неё наорал, когда она пылко от недоумения высказывала свои недовольства. Он здесь фантазировал свои ходы, которые их выведут к хоть какой-то свободе. Он здесь, пожалуй, всё и потерял. – Можно… – говорит Какаши, отчего-то смущаясь сам себя, – можно я вам тут помогу? – Поможешь? – переспрашивает Цунаде и поднимает голову. Не та Цунаде, которая вчера расписывала, как она его вымоет, замаринует и подаст к ужину вместо себя – другая какая-то, с материнскими пониманием и печалью в глазах. Уж если воображать, наверное, как-то так и могла выглядеть его мать. – Ну, помоги, раз хочешь. Какаши остаётся и помогает, разбирает с ней бумажки, даёт советы, ходит курить каждые два часа, машет на неловкое «не стоило, Какаши-сан» от Шизуне, пришедшей к семи вечера. – С Инузука мы на девять утра договорились на первую неделю, потом сами решите. Ты знаешь, что, – говорит Цунаде, когда они заканчивают и собираются расходиться, – сильно у них не увлекайся, не задерживайся и больше отдыхай. Тебе полезно. – Да-да, – живо поддакивает Шизуне. – Предписание врача. Какаши улыбается, соглашается и уходит домой немного уставший, как положено после бумажной возни, а утром просыпается хмурый и недовольный – всю ночь ему снилась Сакура. Он мусолит свои мысли о ней и вселенскую несправедливость всё утро, и даже, кажется, на подходе к кварталу Инузука не собирается от них избавляться. Кварталом это слабо можно назвать – парочка домов на отшибе, вокруг – ни души, кто ж захочет жить там, где собачий вой круглосуточно стоит? Инузука слишком похожи на своих нинкенов – тоже живут в стае друг с другом, оттого и домов немного, а вся улица похожа на один большой двор. Встречать его выходит какая-то девчонка. – Здрасьте, Какаши-сан? – На ней фиолетовое платье в цветочек, по-летнему кудрявые волосы и щербинка между крупных зубов. Миленько. – Так точно, а вы?.. – Нозоми, Какаши-сан, очень приятно. Она проводит его к первому вольеру и показывает первого, самого проблемного «пациента». Ничего сложного – он также своих псов тренировал. Нозоми рассказывает, что ему давали какие-то таблетки, но у него всё равно сохранилась агрессия и команд не слушается совсем. Какаши возится с ним до обеда, а после уводит собаку в вольер, когда Нозоми возвращается и зовёт его перекусить. – Как-то у вас тут пусто, – говорит он, когда она ставит перед ним тарелку с супом. – Все на миссиях. Шиноби же сейчас не хватает. Приходят ненадолго, день-два отдыхают, и обратно. Нам вообще тяжело, Кибу знаете? – Ещё бы ему не знать Кибу. – У него вот в команде мальчик был, Шино, так они теперь и совсем не шиноби как бы, жуки-то их вымерли. У нас так же почти, что за Инузука без нинкена? Ну, перебиваемся как-то. – А ты? – А я не куноичи, в Академии отучилась, но экзамены не сдала, таланта нет. – Она пожимает плечами, улыбается и брякает ложкой. – А мне тут даже больше нравится. У нас здесь тихо и спокойно, к лаю я уже привыкла, тётушкам помогаю, гуляю, сколько влезет. Вам как, суп нравится? – Да, спасибо. Когда они заканчивают, Какаши решает посмотреть ещё одну собаку в другом вольере. Даже как-то странно – в душе дыра размером с планету, а смотрит на псов, и та будто и срастаться начинает – нужно Цунаде ещё одну бутылку отправить. Даже увязавшаяся за ними Нозоми не раздражает. Был бы лет на десять помладше, беситься начал после пятого же её вопроса: а как тут было? а чем занимались? а почему нам пошли помогать? а кого из Инузука ещё знаете? а сколько вам лет? Какаши отвечает на всё добросовестно, не забывая отвлекаться на собаку. К вечеру Нозоми предлагает увести пса обратно в вольер, а ему остаться на ужин и посмотреть на совсем недавно родившихся щенков, пока она готовит. Всё идёт куда-то не туда – это нужно было понять уже по платью в цветочек – Инузука такие не носят. На ужин Какаши соглашается остаться, потому что у самого дома стоит пустой холодильник. Ещё немного – потому что кажется, что останься он один, сразу сорвётся и какой-нибудь опиат из-под земли достанет – шиноби аккуратные, принимают, что полегче, и если в Конохе не осталось ни одной дозы морфина, то где-то наверняка уже спокойно продают героин. Поэтому Какаши идёт за девчонкой, безразлично пялится на её виляющий зад и соглашается посмотреть на щенков только чтобы узнать, как они так быстро родились после Цукуёми. – Да мы сами не знаем, две недели, как вернулись, смотрим на неё, а она уже пузатая, – отвечает Нозоми, стоя над лежанкой с четырьмя рыжими щенками и их матерью. – Вот-вот ирьёнина должны из госпиталя прислать, чтобы кровь у них взял. Беспокоятся, что может быть что-то не так. Вы же про женщин беременных слышали? – Слышал, – отвечает Какаши, поднимаясь на ноги. – Кошмар, – говорит Нозоми. – Кошмар, – соглашается Какаши. Хотя кошмар у него в голове – сердце ноет неприятно и тупо от крутящегося в голове «ирьёнина». Какаши ненавидит своё предчувствие, себя ненавидит и жизнь свою тоже. Потому что присылают именно того ирьёнина, от вида которого он заживо разлагается, – ещё и с каким-то амбалом под боком. – Шо! Братишка! – кричит Нозоми, спрыгивает с крыльца, пока Какаши стоит, как вкопанный, и взгляда от неё не может отвести. Те же уши, те же розовые волосы за ними, потёртые джинсовые шорты и сандалии, надетые на носки. На плечах, под тонкими бретелями, – веснушки – его любимые – он так отчётливо видит их теперь, пусть на дворе и темень давным-давно стоит. – Это Шо, мой братик, – говорит Нозоми, представляя крупного парня. Какаши оцепенело кланяется, переводит взгляд на Сакуру – её ему представлять не нужно. – Привет, – говорит она. – Привет, – отвечает он. Всё, как вчера. Он, казалось, только что ответил, а она уже не здесь – прошла мимо, всполошила воздух запахом кожи, и исчезла за дверьми. Какаши на ватных ногах спускается с крыльца, присаживается на ступеньку, пока Нозоми топчется на месте. Он достаёт сигареты, стягивает маску и прикуривает, пытаясь вслушиваться в разговор за спиной: какие крошечные! им и недели ещё нет; я аккуратно буду; вам нравится ваша работа, Сакура-сан? Какаши не понимает, как минует половина сигареты, как огонёк медленно подбирается к фильтру, не понимает, сколько ещё это будет продолжаться. – А зачем вы маску носите? – отвлекает его какой-то вопрос. Какаши поворачивает голову, смотрит на её любопытный взгляд, приглядывается лучше – глаза у неё тоже зелёные. – Вы же симпатичный, – заканчивает Нозоми. Симпатичный, ага, только это ему что-то никак не помогает. – Чтобы никто не знал, как у меня изо рта воняет. Нозоми хохочет, прикрывает рукой щербатые зубы. – А вы смешной, Какаши-сан. И это тоже ему не помогает. – Но шутки у вас дурацкие. А тут согласен. – Ксо, про ужин-то забыла! – Нозоми вскакивает с крыльца, поправляет платье. – Не стоит, уже поздно, я лучше пойду. – Да нет, я недолго, минут двадцать. – Не стоит, Нозоми, я у вас и так задержался. У меня ещё свои дела есть, – он врёт безбожно, собирается уходить – точно, так лучше будет, уйти и её не видеть. Ещё раз. Не слышать это пустое «привет» и оцепенение по телу не чувствовать. Оно поздно, конечно, предчувствие его – та ещё дрянь – подсказывает, что с Сакурой они ещё и до конца улицы вдвоём пойдут. – До завтра, Сакура-сан? – До завтра, Шо-сан. Акамару завтра ещё раз посмотрю, – она говорит, недолго скрипят доски под её ногами. – Ты домой? – Какаши не сразу понимает, что вопрос ему адресован. – Домой, – отвечает заторможенно. Как с Нозоми попрощался – не помнит, как пытался рожу этого Шо разглядеть – тоже без понятия. Помнит только, как считал шаги, отмеряя, когда закончится эта тупиковая улица квартала Инузука, разверзнется двумя поворотами и заберёт её с собой, и как она молчала тоже помнит. Пока вопрос свой не задала: – А ты что тут делал? – Она, оказывается, идёт по правую руку совсем рядом, болтает длинной шеей и тащит на плече огромную несуразную сумку. – Я? У Инузука? Нинкенов тренировал. – А-а, да, Киба говорил, что они команд не слушаются. Они замолкают ненадолго, Сакура шаркает по пыльной дороге, пиная иногда камни под ногами. Странно – она раньше его постоянно обгоняла, а тут вровень идёт и никуда не торопится. Дурацкое сознание выдаёт туманную призрачную надежду на что-то. – Почему тебя отправили? – Какаши спрашивает, когда развилка дороги начинает приближаться, а впереди уже мелькают огнями первые дома. – Разве брать кровь у щенков не дело для какой-нибудь медсестры? – Ну я теперь что-то вроде медсестры и есть, с моей чакрой. – Сакура пожимает плечами, тонкая ключица выдавливается вперёд – он сейчас умрёт. – Но мне несложно, я Кибе два месяца назад обещала помочь. А так всё равно в лаборатории торчу… – Операций не проводишь? – Теперь нет. Закрыли всё, у меня не получилось, – она говорит невнятно, сразу теряется, опускает голову и смотрит себе под ноги. – В каком смысле? – Какаши не понимает, и как не пытается вспомнить – не получается – никто ему не говорил, что в Конохе закрыли родильное отделение. – Мы не нашли способ увеличить объём чакры у плода. Ни Орочимару, ни Кабуто не помогли. Всё бесполезным оказалось. – И что с ними?.. – Он не договаривает – с детьми – её голова опускается ещё ниже и быстро запрокидывается для одного виноватого взгляда. – Понятно. Мне жаль. – Да… Ничего. Сами виноваты. Нужно было меньше возиться с этим всем… – Извини. – За что? – Решения командир принимал. Я, то есть, – Какаши говорит тихо, виновато, но каких извинений тут будет достаточно? Сакура просто кивает и собирается перейти на другую сторону улицы. – Тебя проводить? Сакура останавливается, смотрит то на него, то оборачивается в сторону улицы, по которой должна пойти – думает. Ками-сама, правда, что ли, думает? Но говорит в конце концов: – Нет, у меня ещё дела есть. Какаши идёт домой, как пьяный, нетрезво развязывая вопрос: а если бы не было, согласилась? Он запрещает себе об этом думать, запрещает представлять, что завтра – она пообещала прийти к Инузука завтра – он тоже увидит её, вот так столкнётся с ней опять в дверях, наврёт, когда они будут оттуда уходить, что у него тоже есть ещё какие-то дела и идти им по пути, увяжется за ней, а потом предложит, как-нибудь невнятно предложит где-нибудь посидеть. Он запрещает себе представлять, в каком платье она будет завтра, как у неё будут убраны волосы, и как будут выпирать веснушчатые ключицы из-под бретелей. Запрещает складывать в голове вздорный диалог, полный глупостей. Какая, Ками, глупость – все мысли его, он сам, она, они вместе. Казалось, фантазируй, сколько влезет – в голове столько картинок с её участием. Она в каждом углу его квартиры, в каждом её элементе, он если постарается, вспомнит, как она могла лежать, читая книгу, как звала его из-за приоткрытой в ванную двери, прося какое-нибудь полотенце, как влажно смотрела зрачками-блюдцами, когда он её… – Да блядь! – Какаши подскакивает с кровати с мутной головой – он то ли спал, то ли утонул в собственных фантазиях, майка прилипает к спине, а в паху зудит и просит. Дрочка под душем не помогает – он только больше себя раззадоривает. Не помогает и сигарета – возвращает воспоминания утра с балкона съёмной квартиры, косой поцелуй солнца по её бледным ресницам, своё грубое прямое признание, и то, что было до него, тоже возвращает. Он выпивает два стакана воды, закидывается таблетками, уходит на улицу, доходит до поста у ворот деревни и узнаёт, что вчера Тензо вернулся в Коноху. Тензо встречает его немного помятый, рассказывает, что шли сутки без остановки, а завтра днём опять на миссию – только отсыпаться время и есть. Тензо же и предлагает ему банку безалкогольного пива и размаривает жутко унылым разговором, чтобы разбудить в шесть утра. Весь день Какаши возится с собаками и продыху себе не даёт. Не даёт ни думать о Сакуре, ни отвлекаться на Нозоми, когда она предлагает ему лимонад, зовёт на обед, приносит онигири, когда он отказывается от нормальной еды, и ест вместе с ним, сидя под деревом, немного обижаясь на то, что Какаши скармливает одну половину онигири собаке. – А сегодня не останетесь на ужин? – спрашивает она под вечер. – Не останусь, – отвечает Какаши, – сегодня тоже дела. – А вы деловой, Какаши-сан. – Не то слово. У него уже тревожно перчит в горле – весь день почти прошёл – а никакой Сакуры он здесь не видел. Он решает познакомиться с ещё одним псом, ненадолго поторчать у вольера, давая себе пару лишних минут на какой-то шанс. – Через два дня глава вернётся, многие вернутся с миссий, может, тогда останетесь? – спрашивает Нозоми. – Давай, – он говорит ради приличия – нельзя же постоянно отказываться. Предчувствие – то, за которое он себя заведомо уже терпеть не может, – говорит лишних надежд не питать, разворачиваться и уходить – ему тут ловить нечего. Ещё в горле комом стоит и под сердцем давит. Никакой Сакуры – на дворе давным-давно темно, он может её и не узнать в такой темени – квартал Инузука освещается едва и только придомовыми фонарями. Оно же разворачивает его подальше от Нозоми, прощается с ней по-дружески тепло и заставляет встать у забора. – А что насчёт завтра, Сакура-сан? – раздаётся из соседнего двора. Какаши отворачивается, делает вид, что забыл сказать Нозоми что-то очень важное, она терпеливо улыбается. Он улыбается напоследок, слыша отчётливое, сокрушительное: – Да-да, Шо-сан, завтра в шесть, как и договаривались. Зайдёте за мной в госпиталь? – Всенепременно. Какаши хочет спросить у Нозоми, какого хера этот её братишка не займётся каким-нибудь делом и не свалит на двухмесячную миссию. – Сакура-сан, – его голос Какаши уже действует на нервы, – слушайте, а может на ужин останетесь? Моя сестра, Нозоми, чудесно готовит, у неё сегодня темпура. Вам нравится темпура? Бля, не соглашайся. – А давайте, – отвечает Сакура. Да твою ж… Какаши, чтобы не выглядеть полным придурком, машет Нозоми на прощание и, не оборачиваясь, но специально пройдя под единственным на улице фонарём, уходит один. Какой же еблан. Всё из-за субботы. У него нет никаких других виновных в произошедшем на следующий день, одна единственная суббота. Это из-за субботы Сакура освободилась из госпиталя на пару часов раньше. Из-за субботы дети клана Инузука не пошли помогать на полях, а ошивались во дворах, возились с собаками, возились у него под ногами и сыпали вопросами. Это они заметили девушку не из клана, зашедшую в соседний дом, прилипли к забору и громко обсуждали её розовые волосы. Парочка сорванцов забежала за ними следом в дом и вышла довольная, крича на всю округу, что у Шо-сана сегодня свидание. Из-за них Какаши обратил на неё внимание, как она спускалась с крыльца, как Шо-сан помог ей сойти с последней ступени, как предложил ей свой локоть, а она согласилась. Умом Какаши понимает, что всё было кончено почти месяц назад, если не раньше ещё, а телом тащится за Нозоми, предложившей лимонад. Он пытается отвлечься, осмотреть дом Нозоми – тут везде пахнет псинами, ничего примечательного, лучше рассмотреть саму Нозоми – ну вот, стоит, крутится по кухне, бренча стаканами и контейнером для льда – недостаточно тебе, что ли? Вот ставит перед ним лимонад, к которому он даже не притрагивается. Вот смотрит на него внимательно, склоняет голову и говорит: – Вам нехорошо, Какаши-сан? Из-за той девушки? Какаши смотрит рассеянно мутным взглядом. – Да уж, Нозоми, и такое бывает. Нозоми прикусывает губу, теребит юбку на коленях, вцепляется пальцами в колено – круглое, выпуклое. – Может, вам помочь, Какаши-сан? – Как? Он бы очень хотел найти Сакуру и её вернуть, сказать потом, когда она окажется в его постели – представляешь, я только о тебе думал, никогда ни к кому не подходил, даже голова не поворачивалась в чужую сторону – вот так я тебя люблю. Но он её любит, а трахает Нозоми, пялится на её сиськи с крупными сосками из-под кое-как спущенного платья – она и раздеваться толком не стала, он сам содрал с неё верх платья, задрал юбку, стянул трусы, усадил на стол, засадил до упора и закрыл рот ладонью, чтобы не орала – под окнами всё так же шастали дети, крича во дворе. Как это, блядь, возбуждало. И она, с раздвинутыми белыми ногами, и грудь её большая и круглая, и Сакура в башке – сразу навылет и до смерти. Вот как он её любит. Еблан конченный. Он ошибался, когда решил, как ему было хреново в начале месяца. После Нозоми чёрная дыра в груди стала не просто тянущей и бездонной, она ещё и тело жечь начала. Ему теперь ничего не хватает: ни скуренной пачки сигарет, ни таблеток, которыми он закидывается, придя домой, ни пустоты после секса, ни чужих предупреждений о вреде алкоголя и наркотиков. Хочется затолкать в себя всё и сразу, запить бухлом вколотый в вены героин, всю планету в себя засунуть, выхаркать на выходе каждую человеческую эмоцию от боли до страданий, разорваться на куски. И трахнуть Нозоми ещё раз на следующий день. Это тупо получилось. У неё опять короткая юбка, кроссовки с длинными носками, прежняя щербинка между крупных зубов. У Инузука теперь оживлёнее – её дом гудит от голосов, его даже кто-то узнаёт и здоровается, он где-то видит даже знакомого Кибу, его сестру и мать, но ближе не подходит – уводит псов в пролесок, чтобы побыть одному. К обеду Нозоми его находит, опускается рядом на траву, скрывая колени юбкой, и говорит: – У меня сегодня не получится. Брат старший вернулся, если узнает, голову оторвёт. – Это который? – спрашивает Какаши. Она отвечает – он впервые о таком слышит. Когда Нозоми уходит, у него в башке крутится Сакура, заглатывающая его член в кабинке туалета. И неизвестный брат Нозоми. Это то ли отходняки от морфина, то ли он окончательно сошёл с ума, и никакие таблетки не помогут. Хотя вчера сдержался – бахнул побольше снотворного и свалился, не дойдя до кровати, даже не снилось ничего. Он старается выветрить эту дурь из головы, отвлечься на собак, заняться делом, но хер там плавал – хер крепко стоит и падать не собирается. Нозоми, которую он ловит во дворе и тащит в какой-то сарай, возмущённо что-то пищит, но недолго – тут же упирается лицом в старые ящики с гвоздями, болтами, железной дрябеденью, охает, когда он широко проводит пальцами по её промежности и влажно стонет ему в ладонь. Задница у неё тоже большая – фигурой явно вышла, и шлепки тел друг о друга там такие, что минет Сакуры в пустом толчке – какие-то детские игры. А их с Нозоми – уже взрослые – им даже закончить не дают – её старший брат, тот, о котором Какаши никогда не слышал, вытаскивает его из сарая, прописывает удар в челюсть, что-то орёт – Какаши не понимает – уши заложило. Он едва успевает застегнуть брюки, когда к ним подбегает Нозоми, визжит, пытается их расцепить и умоляет брата его отпустить. Какаши её отталкивает, вцепляется в лацканы его рубашки и валит на землю, начиная отвечать. Драка за девчонку, которая ему нахер не сдалась, – вот это то, чего ему никогда не хватало. То, чем он никогда за тридцать лет не занимался – давно пора. Кто их расцепил, Какаши не помнит. Как оказался у Цунаде в кабинете – тоже смутно. И что Цунаде говорит, залечивая выбитую челюсть, тоже не понимает. Какаши чувствует себя самым последним распиздяем на этой плане – отчего-то довольным распиздяем – и со всем соглашается с Цунаде. А ещё узнаёт интересный факт – у неё в кабинете, оказывается, есть алкотестер. Он ржёт, пока дует в трубочку, и молча уходит с тупой улыбкой на лице, когда тот ничего не показывает. Сейчас бы найти Генму и ему рассказать: прикинь, какую хуйню учудил. А ещё попросить узнать у него про это Сакурино свидание. И как-нибудь найти этого Шо. Где-нибудь вечером в какой-нибудь подворотне. Так, поздороваться по-дружески разбитой мордой, выбить ему парочку зубов. И кастрировать. Да, кастрировать его было бы просто замечательно – многие нинкены Инузука кастрированы, этому тоже не помешает. Генму он не находит. Зато про свидание спрашивает у Шизуне на следующий день на первой своей процедуре. – Я вам про Сакуру ничего рассказывать не буду, – отвечает Шизуне недовольно. – Почему? Шизуне отвлекается, проверяет раствор в пакете и поднимает на него свой чёрный, беспощадный взгляд. – Вам прямо ответить или сами догадаетесь? Какаши отмалчивается, топит свою ненужную злость, если сорвётся на Шизуне ещё раз, одним букетом точно не отделается. Даже головой своей не отделается – Цунаде вчера еле поняла, почему он больше не может помогать Инузука с дрессировкой нинкенов, и едва согласилась, чтобы он ушёл в архив помогать отделу обеспечения. Больше о Сакуре на процедурах он заговаривать не пытается. Он больше вообще ничего не пытается – сидит в своём архиве, перекидывается исключительно рабочими фразочками с напарниками и бесконечно благодарит Цунаде за такую скучную, унылую работу в прохладных подвалах резиденции, из которых порой и выходить не хочется. Шизуне через пару дней говорит, что, судя по его состоянию, таблетки начинают действовать и одного курса ему будет достаточно, а вот каналы лечить придётся ещё месяц, и никаких тренировок и использования ниндзюцу. Какаши не успевает раскаяться, не успевает понять, какой он уёбок, поругать себя не успевает – когда к нему на порог заявляется Нозоми, смущённо роняя взгляд, он уже высосан бумажками, архивом, его подвальной влажностью и таблетками. Он безразлично говорит ей, что всё было ошибкой, и закрывает дверь. Что-то далёкое, глубокое, неживое подсказывает, что перед Нозоми следует извиниться, Какаши этот странный внутренний голос давит и слышит издалека, с каким шумом проворачиваются лопасти грейдера. Цунаде, иногда заглядывающая в каморку, которую ему выделили под кабинет, не понимает – радоваться или беспокоиться, когда он безжизненно на неё смотрит и кивает на указания. Иногда она пытается его растолкать, затащить с собой в идзакая, напоить безалкогольным пивом и поговорить по душам. Какаши на всё отвечает неохотно и никак. Никак – теперь синоним его жизни. До дня рождения Цунаде. Тогда вернулось «паршиво» и закрепилось за ним, кажется, навсегда. Паршиво – она сняла небольшой бар, пригласила своих товарищей и его пригласила. И её пригласила тоже. Паршиво – он пришёл, и она пришла. Паршиво – он смотрит весь вечер на неё в дурацком розовом платье из-за угла барной стойки, где сидит один, отделавшись формальным подарком. Его отсюда не видно, если не приглядываться, а вот Сакуру можно рассмотреть со всех сторон. Можно смотреть, как она поздравляет Цунаде, целуется с ней в щёки, как-то совсем нетрадиционно, как болтает с Шизуне и сидит за столом, иногда с кем-то разговаривая. Можно посмотреть, как какой-то тощий парень из резиденции, с которым Какаши здоровается по утрам и иногда пересекается у кофейного автомата, перегибается к ней через стол и зовёт потанцевать, когда включают музыку поживее. Она танцует с ним один раз, совсем прилично. Какаши этого хватает, чтобы гипнотизировать бутылки за барменом, выставленные в ряд, и представлять, как одновременно херово и прекрасно ему может стать после них. Когда он обращает внимание на неё ещё один раз, она уже шепчется с Шизуне и кого-то ищет взглядом, а найдя его, сразу отворачивается, скрывается за толпой валко двигающихся под музыку тел, чтобы он иногда мог увидеть её розовое платье. Паршиво. Как же, блядь, паршиво. Спасибо бармену – тому надоедает начищать стаканы, и он убалтывает Какаши какой-то ерундой, тупых вопросов тоже не задаёт, у них даже получается выстроить диалог насчёт водопроводов, подстанции и канализаций, настолько получается, что Какаши и не замечает, как она забирается на барный стул. – Привет, – Сакура здоровается, её глаза по-пьяному блестят. – Ты один тут? Нет, тут он, дыра в его груди и никакого смысла для дальнейшего существования. – А что ты такое пьёшь? У него в стакане какая-то рыжая муть, название которой он забыл. – Бармен-сан, что я пью? – Персиковый сок, – отвечает бармен. – Персиковый сок, – пересказывает Какаши. – Завязал? – спрашивает Сакура. Какаши кивает. – И курить, наверное, бросил? – Нет. – А обещал бросить. Если он и курить сейчас бросит – точно свихнётся. Хотя уже пора – она пьяно соскальзывает со стула, ложится грудью на барную стойку и едва держится на ногах. – А можно мне того вина, которое у нас на столе стоит? – просит Сакура. Он теперь до конца своих дней будет представлять, как она уходит отсюда с этим тощим недоноском и обжимается с ним у своего подъезда. Или с Шо-саном. А его, Какашины, дни, кажется, уже сочтены – когда бармен наливает ей ещё вина, она говорит ему не скучать, сползает со стула и уходит. Какаши так и не понял, что это было. Зато понял, что доходить до кланового дома за клановым танто ему не очень хочется, когда Сакура минут через пять улыбается ему из толпы. Какаши находит Шизуне, отводит её в сторонку и просит отвести его к ним с Цунаде домой и наложить эту печать, из-за которой он не сможет выйти. Шизуне реагирует странно и встревоженно, быстро соглашается и быстро собирается, чтобы проводить его до поместья. Там, уже в знакомой комнате, Какаши долго курит на энгаве, всё крутя в голове, что улыбка у Сакуры форменная – она такой пациентам в госпитале улыбается. Паршиво. Утром Шизуне скромно стучит к нему в сёдзи, приоткрывает их и просовывает взлохмаченную после сна голову. – Я знаю, что вы отсюда не выйдете, если я не скажу, что вчера Сакура ушла одна. Но это в первый и последний раз, Какаши-сан, – говорит она напоследок, – больше я о Сакуре рассказывать ничего не буду. Какаши встаёт с футона, убирает за собой, курит на энгаве и думает – что ж, жить стало как-то полегче.