Звук имени

Чьи-то руки осторожно прижимали ко лбу влажную ткань, отмачивая прилипшие к ссадине волосы, убирая высвобожденные пряди в сторону. Прохладные легкие пальцы, бережные успокаивающие прикосновения. Впору было решить, что он находится где-то среди своих, но достаточно было затхлого спертого воздуха, чтобы понять, что это не более чем греза. А вгрызающееся в тело отравленное злое железо оков окончательно развеивало мечты. - Не волнуйся. Сейчас можно отдыхать. Никто не придет до утра, - голос, негромкий и бесцветный, тем не менее принадлежал эльда.Синдарин, но говоривший не был из синдар. Так говорят те из нолдор, кто много говорил на синдарине, но учил его уже будучи взрослым. Едва заметные отличия, которые может уловить только другой эльда. Он был не в кузнице. Не в знакомой до последней трещинки на стенах опостылевшей темнице недалеко от мастерских. Там пахло иначе. Воздух был иным. И голос тоже был незнаком. Значит, после наказания за непокорство его не стали возвращать на работу в кузни. Но тогда где он? Влажная ткань прошлась по веку, стирая тянущую кожу и склеивающую ресницы корку запекшейся крови. Теперь можно было открыть глаза. Место, где он оказался, не походило ни на одно из виденных раньше. Каменный мешок высотой едва в рост взрослого эльда, освещенный неверным огоньком жировой плошки. Стены и потолок выглядели странно. Словно высечены прямо в скале. Двери тоже не было – как не было там и стены. Но не стоило и питать надежд на возможность побега. От ноги к стене тянулась недлинная цепь. Сидевший рядом эльда отложил лоскут, которым вытирал лицо, и взял стоящий неподалеку кувшин. - Еды нет, но оставили воду. Тебе помочь? Виньямир попробовал пошевелиться. Избитое тело нещадно ныло, умоляя о покое. Товарищ по заточению все понял. Перехватив кувшин удобнее, он приподнял голову Виньямира, помогая напиться. Вода была застоялой, степлившейся. Но все же не пахла гнилью, как в темнице для ослушников. Нет, это была не самая дурная вода, ей можно было утолить жажду. Виньямир делал несколько больших глотков и оторвался от края кувшина. Проклятая появившаяся в плену привычка – растягивать и еду, и питье, потому что неизвестно, когда дадут еще. От питья в голове немного прояснилось. Теперь получалось лучше рассмотреть и новое место заточения, и того, с кем он его делил. Нолдо был усталым и изможденным, как и все пленники Врага. В рабстве не хорошеют. Виньямиру не нужно было смотреть в зеркало, чтобы понимать, что и сам он выглядит так же. Все здесь рано или поздно превращаются в одинаковые серые тени. Становятся словно присыпанными пеплом. А потом однажды просто не могут подняться. Виньямир помнил ужас, охвативший его в один из первых дней плена, когда, обессилев и уже почти не дыша, сполз на пол один из рабов. К этому невозможно было привыкнуть. Немыслимо оставаться равнодушным или настолько ожесточить свое сердце. Но что можно сделать? Только расплакаться в душе над судьбой ушедшего. Или порадоваться – как бы то ни было, несчастный все же вырывался из плена. Едва ли посмертие в Чертогах Намо можно назвать горшей участью. Нолдо в свою очередь глотнул из кувшина, сберегая питье, и привалился плечом к стене. Виньямир встретил его усталый, чуть отсутствующий взгляд. Как будто он пережил нечто, так страшно ранившее его, что уже не страдал и не тосковал. - Как твое имя? Нолдо чуть заметно качнул головой. - Не стоит. Тут нет имен. Они называют нас по кличкам. Тебе тоже дадут прозвище. И, если не хочешь умереть под плетьми, привыкни на него откликаться. Слышать это было жутко. Неужели в нем сломали не только гордость, но и достоинство? Или он не доверяет незнакомому, опасаясь коварства Врага? Самое страшное, что мог сделать Моргот – отвернуть пленников друг от друга так, что они и в беде не могли довериться друг другу. - И как они называют тебя? - Одноухий, - в бесцветном голосе мелькнул намек на горькую насмешку – то ли над своим жалким положением, то ли над прозвищем, то ли еще над чем-то, неведомым Виньямиру. Левого уха у него и правда не было. Только давно заросший шрам. - Мое имя… Одноухий прервал его движением руки. - Прошу, не надо, - отчаянная мольба заставила Виньямира отказаться от желания поступить наперекор заведенным слугами Врага порядкам. В угоду своей гордости причинять страдания тому, кто и так измучен, было слишком жестоко. - Ты из гондолиндрим? – голос Одноухого прозвучал так, словно он пытается извиниться за отказ узнать имя. - Да. А ты? - Из Нарготронда. Значит, он в плену на пятнадцать лет дольше, чем . Неужели он все эти годы провел тут, не видя света ни Анар, ни звезд? Если это так… у Виньямира не получалось осудить его за то, что был так сломлен. - Где мы? - Рудники, - Одноухий звякнул цепями, пытаясь сесть удобнее, - тебя прислали сюда за провинность? Виньямир кивнул. В тот миг в кузнице он понял, что больше не может ковать что-то для Врага. И бросил молот, надеясь заплатить за свою строптивость жизнью. Однако все обернулось иначе. Теперь ему добывать руду, лишившись даже тех немногих мгновений, когда можно было увидеть свет дня. А оружие из добытой им руды скует кто-то другой. Выходит так, что чтобы он ни делал – все равно послужит Врагу. От осознания своего бессилия изменить хоть что-то становилось больно. Настолько, что боль душевная затмевала телесную. Должно быть, это отразилось у него на лице. - Не надо. Не мучай себя попусту, - Одноухий придвинулся и положил голову себе на колени, осторожно перебирая пряди. Это странным образом успокаивало. Так некогда поступал старший брат, которого Виньямир не видел с того мига, как круговерть боя на площади разбросала их в разные стороны, - попробуй отдохнуть. Как ни трудно – попробуй. Одноухий был прав – у него действительно появилось прозвище. Краснолобый. Кому-то из надсмотрщиков показалось забавным назвать так эльду со ссадиной через весь лоб. Здесь ни у кого не было имен. За попытку назвать имя следовала порка как для того, кто сказал, так и для тех, кто слвшпл. Приходилось запоминать, кого как назвали. Слепой – нолдо с выжженными глазами, который крутил ворот, моловший руду. Замкнутый синда Крикун. Глазастый. Паленый. Немой. Белый. И многие, многие другие. Имен не было и у надсмотрщиков. Рабы различали их по внешности и нраву. Мрачный сухорукий больше бранился и оскорблял, чем избивал. Другому, со смуглой как орех кожей, наоборот, ничего не стоило походя срывать на рабах дурное настроение. Еще один, с клонящейся к правому плечу шеей, бил и истязал больше со скуки, чтобы поразвлечься. А косоватому, казалось, и вовсе не было дела до рабов, пока те вырабатывали назначенные уроки. Было мерзко и унизительно подстраиваться под нрав каждого, но рудник не оставлял никому выбора. За провинность одного повышали урок для всех. За невыполнение урока наказывали всех, не разбирая, кто не справился. Времени здесь тоже не было. Один день в тягостной монотонности походил на другой, затягивая в пучину беспросветного существования, которому не виделось конца. Не было возможности следить за светом и отмечать смену дней и ночей. Никто не мог сказать, правда ли время, отведенное на отдых, точно отмеряет сутки и соответствует им. Порой кто-то уходил. Слепой так и умер за своим воротом, упав в кучу размолотой породы. Его сменил Хромой – лаиквендо с неправильно сросшейся ногой. Погиб под завалом Белый, а вскоре разбил себе голову о стену Высокий. Умерших заменяли новые рабы, приведенные сверху. Виньямир со страхом и омерзением понимал, что привык отзываться на кличку Краснолобый. Временами в часы отдыха он твердил себе свое имя, чтобы не забыть, как его зовут на самом деле. Имя было спасительным якорем. Сохранять его – значило сохранять самого себя, пусть даже укрывая это от всех. Разговаривать между собой рабам обычно не запрещали, если это не несло ущерб работе. Так они делились болезненными, ранящими воспоминаниями о былом, стараясь почерпнуть в прошлом силы для выживания. Так рассказывали, как оказались в плену. Так узнавали от новичков, что происходит в мире, от которого они оторваны. В том, как встречали новости, как ни в чем более ярко проявлялось, кто уже утратил всяческую надежду, став частью рудника, а кто еще живет и желает бороться. Первые либо отмахивались от вестей, либо оставались устало равнодушными. Вторые, невзирая на то, что вести были безрадостными, выслушивали с нетерпеливой жадностью каждое слово, настойчиво расспрашивали о мелочах. Виньямир и Одноухий работали в паре и делили на двоих ниши-отнорки, служившие рабам местами ночного отдыха. Поначалу казалось, что нолдо из Нарготронда безоглядно утонул в своем горе и отчаянии. Но через некоторое время Виньямир с удивлением осознал, что Одноухий едва приметно, ненавязчиво заботится о нем – так опекают повзрослевших младших братьев или сыновей. А еще в нем все-таки тлел глубоко скрытый огонек упрямого непокорства. - Почему я все еще жив? – Одноухий задумчиво водил пальцами по стене. Кто-то, кто занимал эту нишу до них, выцарапал на камне рисунок – ива, склонившаяся над рекой. От изображения веяло бесконечной тоской по свободе, свету дня, шелесту листвы, - не знаю. Быть может, из упрямства. Я не смог ни защитить Нарготронд, ни погибнуть с моим королем, как… - он ненадолго умолк, оборвав сам себя, перевел дыхание, - надежда? Тут для нее немного места. Нет, просто неготовность признать, что у меня нет сил выстоять. Одноухий никогда не рассказывал, кем был в Нарготронде. Виньямир понимал, что он, подобно ему самому, потерял немало родичей и друзей, и воспоминания о них раз за разом возвращались болью утрат. Но было что-то еще. Что-то, что одновременно и подтачивало, и поддерживало в Одноухом жизнь. Перемены начались исподволь. Вначале им стали увеличивать урок. Потом к этому прибавилось уменьшение времени, отведенного на отдых. Перестали появляться новички на смену тем, кто не выдерживал новых порядков. Обращение становилось все более жестоким. Если прежде даже при наказаниях провинившихся надзиратели старались, чтобы раб сохранил и жизнь, и способность работать, то теперь, казалось, из них пытались выжать все, что только можно, не задумываясь о будущем. А затем стали исчезать крепкие надсмотрщики. Им на смену приходили увечные, не годные ни на что. Слабость они возмещали запредельной, какой-то поистине животной жесткостью, в которой не проглядывало былой азартной кровожадности, с которой столкнулись в свое время многие из пленников. А еще в них чувствовался страх. И увечья их были свежими. Рудник лихорадило от тревоги и догадок. После того, как разговаривать рабам запретили, они вели безмолвные беседы взглядами. Немыми движениями губ. Никто не потерял рассудок настолько, чтобы воспользоваться осанве, но невысказанное висело в неподвижном душном воздухе: что происходит? Почему напугана охрана? Где и как они получили раны? Не началась ли война настолько жестокая, что Врагу нужно все больше оружия и требуются в бою даже те из слуг, что прежде считались годными лишь для надзора за рабами? Но кто может вести такую долгую войну? Каким образом могло собраться такое войско для противостояния Врагу, если силы эльдар и эдайн были полностью рассеяны? Неизвестность мучила хуже каленого железа и плетей. Тревога сменялась страхом, страх – надеждой. Беспощадная работа все больше изматывала рабов. Даже позволь им сейчас говорить – мало у кого хватило бы сил на беседу. Порой от усталости явь тонула в мареве полубредового забытья. Но падать или как-то выдавать сковывающую тело и разум слабость было нельзя. Таких тут же убивали. А потом однажды рудник вздрогнул и затрясся. Сверху сыпалась порода, стены ходили, словно живые, удержаться на ногах было невозможно. Виньямир прижался к стонущим камням, почти уверенный, что сейчас его попросту погребет под обвалом. Шахты наполнились грохотом, криками и стонами. В воздухе повисла пыль, заставлявшая слезиться глаза, забивавшая нос и горло. Тряска остановилась так же внезапно, как и началась. Они разбирали завалы, ища живых – как рабов, так и надсмотрщиков. Спасти удалось не всех. Когда под камнями стали находить только мертвые тела, полуживых от усталости уцелевших рабов вновь приковали в нишах. Надзиратели раздали еду и воду и ушли, унося с собой своих раненых. На руднике воцарилась тишина, какой это место не знало никогда. Разве что иногда кто-то шевелился, звякая цепью. Уже догорели оставленные надсмотрщиками свечи в фонарях. Погасли огоньки масляных плошек. Рудник наполнился непроглядной тьмой. Никто давно не приходил. Голод и жажда становились все мучительнее. Из-под завалов начал пробиваться гнилостный запах разлагающейся плоти. - Братья, - голос Паленого, совершенно седого нолдо со следами ожогов от бича балрога, был глухим и хриплым после долгого молчания, - они больше не придут. Кто-то потрясенно глубоко вздохнул. Кто-то застонал. Кто-то начал было говорить, но судорожно закашлялся. Виньямира охватил леденящий ужас. Если никто больше не приходит – значит, рабы оставлены умирать от голода, жажды и полученных ран. В полной темноте, прикованные к стенам, задыхаясь от смрада погребенных под завалами мертвецов. Ничто из пережитого ранее не могло сравниться с этим страхом. Не лучше ли будет уйти своей волей, разорвав связь фэа с телом? Или поступить так, как некогда Высокий? Одноухий нашел в темноте руку и крепко сжал. Его ладонь была едва теплее окружающего их камня. Теперь тьма наполнилась голосами. Кто-то отчаянно взывал к Эру, проклиная Врага. Кто-то рыдал, утратив остатки сил и надежды. Некоторые торопливо выкрикивали свои имена, спеша рассказать собратьям по заточению, кем были прежде. Кто-то сорванным, не слушающимся голосом запел гимн Варде. Свет вернулся в рудник неожиданно. Не чадящий огонек масляной плошки. Не свет слюдяных фонарей или факелов, которыми пользовались надзиратели. Иной свет. Виньямир услышал, как рядом глухо вскрикнул Одноухий. Это не могло быть правдой. В это не получалось поверить. Сон, бред, морок – Виньямир не находил для этого слова. Сияющих золотоволосых эльдар в доспехах просто не могло здесь оказаться. Они были бесконечно чужды этим тесным душным шахтам, наполненным вонью мертвечины. Не сомневался, что просто обезумел от отчаяния и ужаса, но громкий, болезненно-ликующий выкрик Паленого на языке, похожем на необычно звучащий квенья, и холодная рука Одноухого, сжимавшая его пальцы уже до боли, убеждали в реальности происходящего. - Ваньяр, - прошептал рядом Одноухий, - это… Его голос сорвался в бурных рыданиях. Виньямир едва осознавал, как вышел из рудника, поддерживаемый воином в голубом, как позабытое небо, плаще. Многие из рабов ослабели настолько, что освободители выносили их на руках. Воздух наверху пах гарью и кровью недавней битвы. Но здесь был ветер, легко трогавший волосы и лицо. Небо, а не низкие своды, давящие всей толщей гор. И свет. Свет начинающегося дня, которого он не видел так много лет. Виньямиру казалось, что тело больше ничего не весит. Что идти, не чувствуя на себе оков, он может многие мили, пока не дойдет туда, где земля укрыта живой травой. А дойдя, опустится в нее и будет до бесконечности смотреть вверх. Целители не жалели сил, пытаясь излечить освобожденных пленников. Выздоравливая, они постепенно узнавали, что произошло. Пытались поверить, что не спят и не бредят. Смотрели на обретенный Сильмариль в небесах, привыкая к виду новой звезды. Падение Врага все же свершилось. Страшную тряску, чуть не уничтожившую рудник, вызвало падение Анкалагона Черного, что в агонии разметал пики Тангородрима. Владычество Врага и война оставили свой страшный след как на бывших рабах, так и на землях Белерианда. Столько опустошений Виньямир прежде не видел нигде. Казалось, они охватили все Сирые Земли. Однако все затмевалось сиянием величайшей победы, о которой прежде лишь мечталось. Одноухий оставался задумчив и грустен и будто сторонился его. Казалось даже, что снедающая его тоска даже усилилась после освобождения. Виньямир не хотел отдавать его скорби сейчас, когда уже все позади. Довольно и того, что некоторые из рудника погибли, не дожив считанных дней до избавления. Довольно того, что Паленого окончательно покинули силы вскоре после того, как он вышел наверх – он даже не успел назвать свое имя. Ангбанд уже собрал с них свою страшную дань. Будет с него. Войско Валинора покидало истерзанный войной край. Освобожденные из Ангбанда пленные уходили с ними. Они оставались похожими друг на друга и сейчас, после излечения телесных ран, как прежде были похожи в шахтах. Подернутые сединой волосы. Следы испытаний на лицах, делавшие их похожими больше на аданов, чем на эльдар. Устало и тяжело поникшие плечи. Сколько времени пройдет, прежде чем они снова смогут держаться так же прямо, как когда-то? Его товарищ по заточению сидел в шатре, сцепив руки так, что ногти налились синевой, и невидяще глядя на мерцающий огонек светильника. Своей неподвижностью он напоминал статую и даже не обернулся, когда вошел Виньямир. Полностью захваченный своими мыслями, он был безразличен к тому, что происходило вокруг. - Брат, - окликнул Виньямир. Он не мог себя заставить использовать рудничную кличку, и не находил лучшего обращения. Нолдо обернулся. Углы его рта еле заметно дрогнули, как будто он пытался улыбнуться, но не мог вспомнить, как это делается. - Брат, - отозвался он. - Там было не место именам. Но теперь нам ничего не мешает, - Виньямир протянул руку, как при знакомстве, - мое имя Виньямир. Нолдо, которого в руднике называли Одноухим, поднялся и шагнул к нему. Ладонь крепко охватила и сжала запястье Виньямира. - Гуилин, - имя прозвучало совсем тихо.