Без цвета

Свет сеется сквозь решётку – тусклый, неверный отблеск факела едва дотягивается до двери камеры, пробивается сквозь ржавое железо прутьев и выхватывает в темноте кусок каменного пола возле ног Неджи. Желтоватые пластины режут мрак, вытягиваются параллельно друг другу и застывают во времени, которого теперь слишком много. Неджи думает о свете и о тенях, о сыром воздухе подземелья и о сменяющих друг друга часах, думает о надвигающемся шторме где-то там, снаружи, вне заточения. Растирает сломанное запястье под грязным металлом оковы и смотрит невидящими глазами в пустоту. Неджи не хочет думать ни о чём другом, но не думать не получается. Потому что за щербатой кладкой стены – соседняя камера, едва слышное дыхание, тихий перезвон цепей и обволакивающая мягкая чакра. Хината-сама. Последние пару дней они почти не разговаривают: не хотят привлекать к себе внимания тюремщиков, да и не о чем, по большому счету, тут говорить, нечего обсуждать. И без слов понятно, что он, Неджи, облажался. Подвел её, не сумел защитить. Вряд ли кто-то мог предположить, что безобидные переговоры с давними союзниками обернутся предательством второй стороны и засадой на границе. Выстоять вдвоем против отряда в полторы сотни бойцов – почти невозможно, шансы близки к нулю даже при лучшем раскладе, уж это Неджи знал наверняка. Знал, но всё равно продолжал винить только себя: за понесенное поражение, за то, что не смог отвлечь противника и позволить Хинате бежать. Но больше всего прочего – за короткий разговор с Хиаши-сама накануне их отбытия из Конохи: за собственный надменный, гордый вид, за упрямо вскинутый подбородок и соединенные в твердую линию губы. В тот день на предложение главы усилить эскорт, подключив ещё пару опытных джонинов из побочной ветви, Неджи ответил прохладным взглядом и непоколебимой уверенностью в своих силах. Даже не задумывался о возможной опасности всерьёз: просто не хотел делить её ни с кем. Дурак самонадеянный. В жерле коридора зарождается какой-то звук: возится где-то там, в самой глубине, и, медленно приближаясь, обрастает деталями – с каждой секундой всё отчётливей слышатся эхо голосов, шорох одежд и удары подошв о выступы породы. Двое мужчин, обрывистая скудная речь, ток чакры у обоих слегка неровный, будто адреналином разбавленный. Они идут сюда, понимает Неджи, но что-то в этом понимании не так, неправильно, надщерблено – щемящее, странное чувство поселяется внутри, в висок ввинчивается острый звоночек тревоги. Он должен сделать хоть что-нибудь, но не понимает, что именно. Просто знает: должен, прямо сейчас, пока ещё не поздно… – Хината-сама, – произносит Неджи быстрее, чем успевает подумать, и облизывает высохшие от долгого молчания губы. – Эти люди что-то замышляют. Будьте готовы защищаться, если потребуется. Глупость, конечно. У него у самого вокруг шеи сомкнуто тугое металлическое кольцо, короткая чакроблокирующая цепь соединяет запястья, а кожа на голенях стерта до мяса под острыми кромками кандалов. Урезанных до минимума возможностей едва хватает, чтобы кое-как поддерживать бьякуган, но толку от него одного немного. Хоть Неджи и не проверял, но отчего-то более чем уверен, что их содержат в равных условиях, без поправки на физическую силу и комплекцию, а значит, ни о каком отпоре не может быть и речи. Хината сейчас, должно быть, слабее даже чем он сам: измотана дальней дорогой, голодом и недосыпом на жёстком ледяном полу. Вероятно, больна – Неджи прекрасно помнит сухой надрывный кашель, который она пыталась от него скрыть, задавив ладонями. Он не надеется ни на какой ответ. Знает, что после случившегося не заслуживает от неё ни слова, но Хината внезапно откликается. Она всегда была слишком добра. Слишком хороша для этого мира. Цепи по ту сторону стены приходят в движение, воздух наполняет переливчатое бряцанье, смазанный скрип сандалиев по булыжнику и робкий, немного севший от простуды голос: – Д-да, нии-сан. – Помните, что бы ни случилось, я рядом, – говорит Неджи и в спешке активирует бьякуган. Использовать силу своих глаз, чтобы быть наготове – вот и всё, на что он сейчас способен. Двое, как он и думал. Массивный парень с губами, развороченными ножевым ударом, с ним ещё один, щуплый и длинный: обритый наголо череп, впалые щеки, пожёванные оспой. Они останавливаются совсем рядом, прямо напротив соседней камеры – две контрастные фигуры в чёрно-белой призме додзюцу, – и Неджи видит, как блестят их глаза, разглядывающие Хинату с неприятным, жадным вниманием. Перед взглядом слегка рябит, и что-то скользко шевелится в голове, но он не может издать ни звука, не может сдвинуться с места. Просто смотрит. – А ведь не соврал, гад, – тянет один из них, тот, что значительно крепче и шире в плечах, – и правда, очень даже ничего. Неджи чувствует, как по его горлу поднимается тёплый шершавый ком. Он набухает там, не давая сглотнуть. Страшная, близкая к догадке мысль ползает по кругу, как сонная муха, и сводит его с ума. – Ладно, – сквозь туман, сквозь грохот пульса он видит, как второй задумчиво скребёт подбородок в короткой щетине, а затем берётся за связку ключей, прицепленную к поясу на карабин. И ужас, кажется, ломает все кости в теле. – Давай по-быстрому только. Звон металла о металл, ржавое щёлканье ключа в замке, скрип отворяющейся решётки – всё смазывается, сливается для Неджи в сплошной мутный кошмар. На Хинате стальной ошейник, тяжёлые пряди волос падают за спину, когда её отстёгивают от цепи и вздёргивают на ноги за болтающееся посередине кольцо. Ступни проскальзывают по камням в тщетной попытке найти опору, из передавленного горла вырывается сиплый вздох. Сознание Неджи подтапливает чернота, бессильная ярость дрожью поднимается в нём – ладони зудят от желания убить обоих выродков, ему хочется кричать, умолять, обещать расправу и в исступлении бросаться на прутья клетки, но он молчит и не делает ничего из этого. Потому что знает: нельзя, будет только хуже. Если они догадаются, как много Хината-сама для него значит, то станут истязать её только сильней – ему назло, чтобы поглумиться. Чтобы сломать ещё и его. – Будь послушной девочкой, и бить тебя не придётся, – кривой рот верзилы растянут в улыбке жестокого предвкушения, кадык на здоровенной шее нетерпеливо подёргивается. – Всё поняла? Он хватается за лицо Хинаты одной рукой, сминая её щеки и губы в развязной, грубой ласке, а второй издевательски тянет за кольцо, пока напарник расстёгивает и стаскивает шорты с её бёдер. Неджи сидит, опустошённо уставившись в глухую стену коридора. Где-то там, справа, наверняка светится факел, отдавая жар огня, – Неджи не видит его, но знает, что он там. Лопатки обжигает каменным холодом. В голове разрастается гул. Ничего больше нет, существует только боль внутри и дрожащая, будто от ветра, дымка. Хината не кричит, не просит их остановиться или отпустить – наверное, злость и гордыня не дают ей унизиться до криков и просьб. А может, она просто понимает, насколько это бесполезно. Даже оставшись почти без одежды, в одном лишь жалком топике, задранном до подмышек, она продолжает глядеть прямо перед собой всё с той же упрямой безмятежностью. Неджи не поворачивает головы, даже не смотрит в ту сторону, но всё равно видит, как её, наследницу великого клана, раскладывает на грязном полу какое-то отребье – тюремные надсмотрщики, просто шваль и рвань без роду и племени. Ещё недавно ему стоило лишь сложить пару несложных печатей, чтобы заставить их навсегда исчезнуть – и Неджи верит, что это время вскоре настанет снова, что он обязательно убьёт их, сотрёт с лица земли с особой изощрённой жестокостью. Ему непременно нужно верить хотя бы в это. Потому что больше ничего не осталось. – Ишь, вертлявая какая, – с жутковатой нежностью приговаривает один. – Подержи-ка её. Да за голову держи, говорю. Штаны, скроенные из какой-то линялой мешковины, с шорохом скатываются вниз, к щиколоткам: сперва Неджи видит чужой волосатый зад и такие же волосатые ноги, и только потом – тонкий длинный член, поднесённый к брезгливо сжатым губам. Удар спрессованной ярости выбивает весь воздух из его легких, заставляя задыхаться. Лицевые кости наливаются тяжестью, и мир ломается сквозь мутную линзу боли. – А если укусит? – другой поглядывает с недоверием, осторожничает: затея напарника ему явно не по душе. – Может, ну его?.. – Да не-е-е, эта не станет, – жёсткая рука вплетается Хинате в волосы и резко тянет, заставляя её вскинуть побелевшее лицо, на котором не дрожит ни один мускул. Головка проскальзывает по губам, пачкая их прозрачной клейкой влагой, тычется в подбородок и гладкую кожу щеки. Во взгляде Хинаты, коротко блеснувшем из-под ресниц, тлеет искра ненависти и отвращения. Никогда прежде Неджи не видел, чтобы она смотрела на кого-то так. – Ты же не станешь? Гляди, не дури, а то зубы выбью и лицо порежу. Уж это я могу, ты не сомневайся. «Ты умрешь первым», – думает Неджи, но никто его мыслей не слышит. Ладонь на темном затылке ожесточается, притягивает вплотную: настолько близко, что бледное лицо вжимается в чужой пах, а крупная копьевидная головка с силой таранит губы – и те нехотя поддаются, размыкаются под нажимом, пропуская её внутрь, тесно обхватывая. Сверкает слюна, член коротко вталкивается в приоткрытый рот и остаётся внутри на несколько долгих секунд. Заросшие яйца туго поджимаются у самого подбородка. – Да-а-а… вот так, умница. Давай соси… Темнота коридора окрашивается в оттенки багрянца. С каждым ударом сердца, с каждым новым толчком перед глазами Неджи вспыхивает облако яркого света. Хорошо было бы умереть, но сквозь болевую дымку, окутавшую его сознание подобно летней грозовой туче, он не отдаёт себе отчета, желает ли он смерти. Длинные волосы, намотанные на кулак, облепившая лоб чёлка и влажное хлюпанье слюны, которую превращает в густую молочную пену вбивающийся в рот член. Чёрно-белый ад. – Смочи его как следует, самой же легче потом будет, – лихорадочно бормочет насильник, поддавая бедрами, задвигая так безжалостно, что Хината рефлекторно давится и несколько раз шумно кашляет, содрогаясь всем телом. Но даже тогда никто её отпускать не собирается. Неджи видит всё: видит ужасающую, неестественную глубину проникновения чужого члена, видит, как толстая головка медленно, но верно распирает изнутри её горло, как туго протискивается в ребристую полость и подтекает каплями предэякулята там, далеко внутри. Хината сгибается, как если бы её с размаху пнули ботинком в грудь, но ей не позволяют отстраниться ни на сантиметр, не дают подышать – лишь посмеиваются, гладят по волосам и дергают за кольцо на ошейнике, тут же возвращая на место. Неджи на миг кажется, будто ударили его самого: в глазах непрерывно мерцает, всё вокруг смешивается, дробится на осколки. Меньше всего на свете он хочет смотреть – но и перестать не может. Потому что его дзюцу обратного хода не имеет: картинка за долю секунды вливается в голову через зрительный нерв и, попав прямиком в мозг, навсегда остаётся уродливым выжженным следом на его памяти. Врастает в мясо, вбивается невидимыми чернилами ему под кожу. Больно. Не так, как ей – по-другому. Но Неджи знает: это никогда не заживёт. – Пусть раком встанет, я тоже хочу, – злится второй. – И вообще, подвинься-ка, от тебя не убудет. Пока двое подонков за стеной возятся и спорят о том, кто из них будет трахать Хинату первым и кто куда собирается кончать, время для Неджи натягивается гулкой пружиной. Его трясет, и это не просто гнев – это дикое, кипящее ощущение, которому требуется выход. Ярость во всех органах чувств. Ещё чуть-чуть – и он не выдержит, точно выдаст себя. Он впивается зубами в собственное запястье, прокусывая кожу, чтобы не издать ни звука – боль прожигает сломанную кисть, но даже этой боли недостаточно, чтобы отвлечься. Чтобы не слышать, чтобы прикинуться, будто не видит. Сознание тает в отупляющей пелене, и от него как-то ускользает момент, в который между напарниками снова воцаряется согласие. Теперь не только колени, но и локти Хинаты уперты в пол, и на них тут же расцветают тёмным цветом ссадины. Тонкие пальцы беспомощно скользят по камням, ломая ногти, когда сзади на неё наваливается огромное разгоряченное тело – так, что её протаскивает вперед и впечатывает щекой в чужое сухощавое бедро. – Иди-ка сюда, девочка. Да не зажимайся ты так, расслабься… Их ненасытной, жадной похотью пропитывается воздух, от этого смрада хочется помыться. Руки на теле Хинаты – липкие от испарины, оставляющие шлепки и давленные следы на коже, лапающие за грудь, клеймящие прикосновениями всё, до чего дотягиваются. Неджи отрубил бы каждую из этих рук до самого плеча, а тому, что любит её шлёпать, с удовольствием проломил бы голову одним единственным касанием, зарылся бы ладонью в мягкие, дурно пахнущие мозги. Пальцы с грязными каёмками под ногтями тычутся Хинате в рот, а затем – смоченные её же собственной слюной – грубо вталкиваются между ног, снуют и трутся внутри, раз за разом вламываясь сквозь упругое сопротивление гладких стенок, сквозь их тесное сжатие. Те же короткие пухлые пальцы ввинчиваются до самой ладони и раскрываются ножницами в повлажневшей, скользкой глубине – растягивают под себя. Пока длится пытка, Хината лишь кусает губы, не издавая ни звука. Волосы пристают к её щекам тёмными нитями, ресницы трепыхаются на свету часто-часто – словно крылья попавшей в паутину бабочки. – Видать, давненько тебя не трахали, – голос у этого урода мерзкий, хриплый от возбуждения, с дрожащим придыханием. – Тугая до ужаса… Неджи кажется, будто в его глазах – толченое стекло. Слабость и муть накатывают волнами, из-за иголок боли под височными костями и кислого запаха пота его вот-вот стошнит. По телу Хинаты пробегает бессильная дрожь, когда пальцы с лёгкостью выходят из неё, а вместо них внутрь пихают уже член – всё тот же, длинный и тонкий, расширяющийся лишь к головке, очень напоминающий гриб. Секундой позже ещё один заправляют ей за щеку, наверняка надорвав угол рта и натянув до боли слизистую. Этот член – куда крепче и толще предыдущего, сильно загнутый кверху, и Хината давится им так же, как первым: из распяленных губ длинной серебристой леской тянется слюна, несколько прозрачных капель падают на пол. Её взгляд слабо блестит из-под склеенных ресниц – расфокусированный и влажный, в лучах бугристых вен, уходящих к вискам, – он коротко мажет по лицу Неджи, и того окатывает липкой дрожью с головы до ног. Этот взгляд, точно нож, проворачивается в его невидимых ранах. – Плохо сосёт, – жалуется долговязый, морщит побитое оспинами лицо. – Вообще зубы прятать не умеет. И чему их там в клане учат? Неджи с радостью показал бы этому выродку, чему их учат в клане. И ещё покажет, непременно – он цепляется за эту мысль, чтобы не провалиться в бездну бессильного, горького отчаяния. Страшная ломающая слабость выбеливает мир, заставляет щуриться. В груди – лишь пожарище ненависти. У Хинаты измятый, разрушенный вид, но даже сейчас, когда её, закованную в цепи, распинает на пыльном полу двое нелюдей, она не издает ни звука: лишь трепещут крылья тонкого носа в такт дыханию и едва виднеется тень румянца на напряжённо втянутых щеках. Волосы метут пол, ослабшие, ломкие руки дрожат, еле держат тело на весу – ещё чуть-чуть и она сдастся, думает Неджи. Не вынесет всего того, что с ней проделывают. Никто бы не вынес. – Вот же дрянь, – шипит тот, что вколачивается в неё сзади. Его толчки становятся резче, злее, и Неджи видит, как поджимаются от боли и бессилия хрупкие белые пальцы, упёртые в камень рядом с лежащей цепью. – Даже не пискнет. Будто и не чувствует ничего. – Тебя-то, может, и не чувствует, – подает голос второй, блаженно жмурясь. Он ласково поглаживает Хинату по макушке, убирает мешающие прядки с лица, чешет её за ухом, будто собаку. А потом твёрдо берется за её челюсть снизу и несколько раз пропихивает член так глубоко в глотку, что у корней её ресниц начинают блестеть слёзы и узкое горло отчётливо сжимается от рвотного рефлекса. – А со мной точно стонать будет, вот увидишь. – Ой, да завали, – отмахивается первый, ни на секунду не прекращая долбёжку. Они отпускают ещё какие-то сальности, обсуждают задницу Хинаты, её грудь, послушный мягкий рот и упругую дырку, так ладно принимающую член целиком, – но их слова больше не достигают слуха Неджи, начинают уходить в звон. Это продолжается так долго, что он теряет счёт времени: секунды текут, становясь минутами, злоба тлеет в нем мучительно жарко. Там, где ещё недавно билось живое сердце – теперь холодный пепел. «Убить. Убить их обоих. Убить, уничтожить, стереть… Забыть». – …Всё равно хороша девка, такую трахал бы и трахал. Не чета нашим местным. – А ну, дай и я теперь туда попробую. – Ну уж нет, договорились же, что первый в неё кончу. Подождёшь, не переломишься. – Давай вдвоём тогда. В две щели сразу. – Хрен знает… Бледновата она что-то, того и гляди концы отдаст. Никак забыл, что господину она живая нужна? – Да что ей сделается, от члена в заднице ещё никто не умирал. Повизжит немного и успокоится, тут дело такое... – Ты только это, насухую не сувай, поплюй как следует. А то порвёшь ещё, как тогда. – Да знаю я, чего пристал-то? Лучше помоги-ка приподнять её. Вот так, да. Всё это время Неджи ощущает себя так, словно на него сверху набросили толстое пуховое одеяло: смертельная вялость в теле и притупленный рассудок. Лишь абстрактная пустота без объема и цвета – и боль в правой руке. Эта боль накатывает в ритме ударов сердца, волна за волной. Напоминает, что он всё ещё жив. Зачем-то. Голоса доносятся как из-под густого снега, Неджи слышит слова, но не понимает их. Боль растворяет смысл. В какой-то момент ему и вовсе кажется, что этого разговора никогда не существовало в реальности, что всё это лишь гадкий сон, один из его ночных кошмаров, и только. Ровно до тех пор, пока до его уха не долетает какой-то странный звук – совсем слабый, вынимающий душу всхлип-полустон. Жалобный, щемящий и высокий, он пробивается сквозь сплошную белую ватность и пробирает до жути, до холодной мороси пота на коже: его не могут заглушить даже разговоры и смешки двоих ублюдков. Когда Неджи понимает, чей это стон, ему кажется, будто его на миг качнуло, повело. – Говорил же, со мной стонать будет! А ты не верил, – радостно восклицает тощий. Откашливается охрипшим горлом, облизывает губы и переходит на сбивчивый шепот: – Горячая какая… а в заднице тесно так, что не двинуться, не вздохнуть. Точно тебе говорю, до меня никто ещё туда не вставлял. – Может, и не вставлял, – неохотно соглашается другой. – Уж больно она деревянная. Эти Хьюги ещё спасибо нам скажут, что всю работу за них сделали: все дырки разработали, научили хуи принимать. Пользуйся и радуйся. Камеру припорашивает болезненной серебристой пылью. Воздух стекленеет, звенит и подрагивает от каждого движения за стеной, от каждого тихого, ослабленного вздоха в такт толчкам – и каждый раз у Неджи внутри что-то заново ломается от отчаяния и бессилия. «Что вообще может быть хуже этого? – в полнейшем опустошении думает он. Пламя факела давно погасло – да и существовало ли оно когда-то? – слепой отрезок коридора перед его взором теперь освещается лишь раскатами боли: чужой и своей одновременно. – Сколько ещё они будут истязать её? Сколько?..» Запрокинутая голова Хинаты открывает глубокую ямку между острыми ключицами и хрупкое горло, пережатое полоской ошейника. Длинные угольные пряди её волос зловеще покачиваются – половина лица вымарана, съедена тенями: как будто от Хинаты откусили кусок, и прежней она уже никогда не будет. Лучше бы она потеряла сознание, мысленно умоляет Неджи. Лучше бы не чувствовала. Хотя бы ненадолго. Но Хината не может не чувствовать: она зажата между двух тел, от которых невыносимо хлещет жаром, её покачивают на весу в четыре руки – дергают вверх и вниз, будто тряпичную куклу, – голые ступни болтаются в воздухе в такт скользкому ритму, приподнятые под коленями ноги разведены так широко, что белеют от натяжения связки. Неджи видит всё. Два члена врезаются в неё, словно наперегонки: влагалище истекает вязкой мутноватой жидкостью – кто-то из них уже успел кончить внутрь и пошел на второй круг, – маленький, туго стянутый анус раз за разом заполняет большая, налитая головка. Мышечное сопротивление чересчур узкого прохода сдерживает её, никак не дает толстому члену въехать на всю длину, и в конце-концов насильник теряет терпение, матерится сквозь зубы: – Зажимается, сука. – Да задвинь ты уже, и всё. Нечего с ней церемониться. – Я пытаюсь!.. Он снова толкается: зло, резко и сильно, слишком сильно – до звонкого шлепка, до прижавшейся плотно мошонки, – и Неджи содрогается от ужаса, который против воли ошпаривает всё его нутро. Рот Хинаты разорван в крике, всё её тело сжимается в конвульсивных спазмах. Закованная в металл кисть выворачивается, почти ломаясь в суставе. Это не просто крик боли – это крик о помощи. И Неджи кажется, что ничего страшнее этого крика он в своей жизни ещё не слышал. Ярость застилает сознание сплошной пеленой, затапливает глаза пульсирующим красным туманом. Перед взглядом – лишь она, её измученное тело и то место, где нежную кожу возле белой линии живота отчётливо натягивает изнутри что-то твёрдое и подвижное, что-то округлое, что-то... Неджи едва не давится подкатившим к горлу комом рвоты, когда узнает в этой странной выпуклости очертания чужого члена, таранящего тонкую, уязвимую пленку плоти. Первые несколько мгновений он чувствует, как холодеет внутри от нарастающего ощущения не-присутствия, края бездны. А потом кровь вскипает в его жилах, бросается в лицо, сердце начинает колотиться в отчаяньи, и он почти кричит, задыхаясь от жгучей ненависти. Остаётся лишь обнаженное стремление убивать, разгоняющее тьму по венам. Жажда, которую уже ничем не утолить. – Охуеть просто, – тот, что всё это время держит Хинату лицом к себе, зачарованно кладет руку поверх неровности на её животе: ощупывает и сжимает с восхищённым вздохом. Его напарник поддает бёдрами, снова задвигает до конца – сложенная лодочкой ладонь слегка приподнимается, когда снизу, сквозь брюшную стенку, в неё утыкается невидимая крупная головка. Стон, что срывается с губ Хинаты, больше походит на предсмертный хрип: булькающий такой, залипающий в ушах. Сковывающий тело ледяным ужасом чужой агонии. Запах крови, прежде едва уловимый, сгущается, делается острее и ярче. – Никогда ничего подобного не видел, это ж надо… Сердце Неджи колотится между голосовых связок, и этот ужасный стук в горле заглушает все прочие звуки. Всё стирается. Лишь ослепительный пульс. Темнота.

***

Пол. Такой пронизывающе-ледяной, что почки вот-вот отвалятся. Всё те же стены, всё тот же прибитый тенью коридор за решеткой. В тяжёлой дремоте, похожей на бред, Неджи мерещится что-то странное. Страшное. – Хината-сама... Живот вмиг скручивает холодной судорогой, горло захлестывает тонкой удавкой паники. Больше всего на свете он боится, что в этот раз Хината не отзовётся. Несколько секунд проходят в полном молчании, только слышно, как гуляет снаружи ветер, овевая скалы, да потрескивает далёкое пламя факела среди камней. – Ты… ты всё видел, – голос такой слабый и надсаженный, что его едва можно различить за фоновым шумом, но Неджи довольно и этого: на мгновение ему кажется, будто сердце подпрыгнуло к самому нёбу и перекрыло дыхание. Не помня себя от облегчения, он подползает на коленях к разделяющей их стене, пахнущей мхом и пылью, прижимается к ней лицом и ладонями, льнет грудью, в которой печёт и колется почти нестерпимо. Внезапно понимает, что у него мокрые глаза, что дрожит нижняя челюсть и ещё что-то внутри дрожит – очень глубоко, – и эту дрожь никак не получается унять. Боль от врезавшихся оков пронзает конечности, теплая кровь скользит по коже, но он этого не замечает. – Они умрут. Слышите, Хината-сама? Они оба. Я вам обещаю. Я сам убью этих двоих. Вам даже смотреть на них больше не придётся… – его слова пропитаны ненавистью, ядовиты настолько, что, кажется, разъедают его собственные губы. Неджи раз за разом моргает, пытаясь прогнать набежавшую пелену перед взглядом, но у него ничего не выходит. – Мы выберемся отсюда вместе, вдвоём, – он продолжает говорить, уже не уверенный в том, что его слышат. Он просто должен говорить дальше, должен делать хоть что-то, должен продолжать надеяться. И тогда, возможно, Хината сумеет когда-нибудь его простить. – Совсем скоро, Хината-сама… Видеть её сейчас – жизненная необходимость, иначе он просто сойдёт с ума. После недолгого колебания Неджи активирует бьякуган – и натыкается на прямой светло-стеклянный взгляд за ресничной тенью. Хината тоже смотрит, её лицо совсем близко, одна ладонь прижата ко рту, другая – к стене, ровно напротив его ладони. Плечо раздваивает поток волос, за ними – цветущая синяками шея, глубокий след от зубов на скуле. У Неджи внутри снова всё вскипает от плеснувшей в кровь злости. – Нет, – она лишь слегка качает головой: едва заметное глазу, безвольное движение, – я не смогу… Ты ведь и сам понимаешь: для меня всё кончено, нии-сан. Неджи не понимает. – О чём вы? – интересуется он резко и холодно. Долгие полминуты Хината молчит. А потом он видит, как начинают мелко дрожать её губы: всё ещё темные, распухшие, с надорванными уголками, с засохшими белесыми следами по краям. Её боль отдаётся в висках с ударами пульса. Он был прав: это никогда не заживёт. – Что, если все узнают? Что, если я?.. – Хината кладёт руку на свой впалый живот, и голос её совсем сдаёт, скатывается до невнятного шёпота. Её всю трясёт – от отвращения, от страха, от душащих слёз: они, безудержные и горькие, текут по щекам и разбиваются об исцарапанные колени. – Как мне с этим быть? Я не хочу!.. – Не думайте о таком, – очень тихо произносит Неджи. Скользит ладонью по стене, цепляясь ногтями за выемки и змеистые расколы, оглаживая впадины в камне. – Всё будет хорошо, я обещаю. Но Хината не может не думать, понимает он. И что бы он ни сделал, какие бы слова ни подобрал в утешение, эту дыру в её душе уже никак не залатать. – Если то, о чём вы беспокоитесь, всё же случится и избавляться от ребенка будет слишком поздно, я возьму вину на себя. Скажу, что поддался искушению, потерял над собой контроль, – он делает паузу. С силой трет лицо руками, заново собирается с мыслями и продолжает, понизив голос: – Скажу, что сделал это с вами, что взял вас силой... Придумаю что-нибудь, чтобы они поверили. Буду умолять Хиаши-сама даровать мне прощение и позволить жениться на вас. – Т-ты… – губы Хинаты снова дрожат в болезненном изломе, намокшие глаза отливают серебром. – Что ты такое говоришь, нии-сан? Отец будет вне себя от гнева. Ты не обязан… Неджи прислоняется виском к прохладе стены и невесело усмехается. Улыбка, что кривит его губы, выходит жалкой и вымученной, но он так устал, так зол на себя и на весь мир, что ему плевать. – Он будет в ярости в любом случае, так не всё ли равно, по какому поводу? Вся его жизнь – сплошная несправедливость, ненависть и злоба, но пока в ней есть хоть что-то хорошее и светлое, что-то, что он по-настоящему любит, он будет защищать это до последнего вздоха. Как там говорил Узумаки Наруто? Таков его путь ниндзя?.. Что ж, Неджи это вполне подходит. Хината пораженно молчит, кажется, целую вечность. Её тонкие брови изогнуты в тревоге, а прозрачные глаза смотрят глубже, чем любые другие – прямо внутрь него, – и видят там куда больше, чем Неджи хотелось бы. Увы, над этим он не властен. – Зачем тебе всё это, Неджи-нии-сан? – спрашивает она глухим растерянным полушепотом. – Почему?.. «Потому что я один виноват в том, что с вами случилось. Потому что хочу уберечь вас. Потому что хочу быть с вами. Хотя бы так», – думает Неджи, но вслух произносит совсем другое. – Так будет проще всего. Не беспокойтесь, – говорит он разумно и веско, напустив уверенности в собственный голос. – Все всё поймут именно так, как нужно. Никто не будет задаваться вопросами, кто отец, и плодить домыслы. Его внутренняя сила и стальной несгибаемый стержень не дают так просто сдаться и упасть духом, не дают развалиться на части – никогда не давали. Ответственность, взятая не только за свою жизнь, укрепляет его волю, делает её сильней. Боль души ненадолго притупляется, раны на теле делаются незначительными, как если бы его обкололи стимуляторами и скормили с десяток боевых пилюль. – Вместе мы найдём решение. Вы должны верить мне, Хината-сама. «Пожалуйста. Хотя бы ещё один, последний раз». Хината улыбается бледно и чуть скованно – одними лишь уголками надорванных губ. – Я верю.