Силок, который ты сам на себя поставил

Соседство с Гавриилом — с Джимом, но, ради всего святого, Азирафель не собирается у себя в голове продолжать этот зашедший слишком далеко маскарад — становилось с каждым днем все сложнее. С самого своего появления, он сеял вокруг себя беспорядок и ежедневные попытки переставить книги в соответствии с его собственными представлениями об удобстве грозили превратить книжный магазин в руины. Возможно, в буквальном смысле. И пришедший в голову Азирафелю способ сладить со всем этим хаосом, откровенно говоря, только запутал все еще больше. Сначала мысль о том, чтобы занять Гавриила едой вместо перестановок в магазине, была просто шуткой, которую Азирафель сочинил, чтобы самого себя позабавить, — но, как ни странно, попытка воплотить ее в жизнь привела к гораздо лучшим результатам, чем Азирафель мог ожидать. Джим не разделял предубеждений Гавриила насчет еды и легко позволял себе увлечься земными наслаждениями. Впрочем, возможно, Азирафель не столько сомневался в возможном успехе этого подхода, сколько пытался избежать мыслей об этом, поскольку они затрагивали его гораздо глубже, чем ему хотелось бы признавать. Он не собирался откармливать Гавриила и с радостью бы сказал, что даже не задумывался о чем-то подобном, но это был бы возмутительный самообман. Азирафель понял, какими будут последствия в тот самый момент, когда увидел, как Гавриил с нескрываемым любопытством разглядывает опустевшую тарелку, явно надеясь, что на ней может волшебным образом появиться еще хотя бы одно печенье. Рассчитывал ли Азирафель на те последствия, которые сразу же показались ему неизбежными? Сложный вопрос. Во многом — нет. Откормливать Гавриила, учитывая его отношение к своей телесной оболочке и любовь к физической активности, было несправедливо. А ангелы не должны поступать друг с другом несправедливо. Но во многом и да, Азирафель хотел этого. Мысль об толстеющем Гаврииле была невыносимо возбуждающей. Уже немалое время, по меньшей мере несколько столетий, Азирафель испытывал странное чувственное влечение к Кроули и, точно в ответ на это, его рассудок позволил расцвести плотскому влечению к мужчинам, предельно внешне отличающимся от Кроули. Непристойные желания — и, в редких случаях, реализация этих желаний — дарили Азирафелю что-то вроде ощущения равновесия. Похоть — смертный грех, но если она помогает избавиться от лишних сомнений, то ангел может позволить себе некоторую ее толику. С другой стороны, позволить себе некоторую толику похоти и поощрять ее — разные вещи. Тем более, когда речь идет о похоти к кому-то вроде Гавриила, независимо от того, как тот будет выглядеть. С иной стороны, Азирафель не мог не признать, что он хочет увидеть, как Гавриил медленно раздувается от съеденных сладостей, теряет форму, становясь вялым и рыхлым. В этом была бы определенная, как говорят люди, кармическая справедливость. Маленькая месть, ни в коей мере не жестокая и разве что самую малость болезненная. Азирафель чувствовал, как сомнения наваливаются со всех сторон, с каждым днем вгрызаясь в него все глубже. И то, что он ни с кем не мог посоветоваться делало ситуацию еще хуже. И чем сильнее он пытался следовать привычным собственным моральным ориентирам, тем более размытыми становились их черты. Все, что ему оставалось — позволить событиям идти своим чередом, запутываясь все сильнее. Гавриила не приходится заставлять есть. Первую неделю Азирафель мягко подталкивает его, напоминая, что булочки лучше съедать пока они теплые и что поднос с молоком и печеньем будет ждать его на столике за дверью спальни, но вскоре необходимость в напоминаниях исчезает. Постепенно Гавриил начинает все больше и больше интересоваться едой, он постоянно что-то жует — и не стесняется время от времени просить добавку. Некоторое время Азирафель в состоянии фокусироваться исключительно на позитивных аспектах происходящего: занятый едой Гавриил намного меньше напоминает неугомонно-суетливого Джима и больше — прежнего, небесного Гавриила, самоуверенного, спокойного и требовательного. В каком-то смысле можно даже сказать, что вещи возвращаются на свои места и Азирафель позволяет себе поверить в правильность принятого решения. Но затем перемены становятся более очевидными: Гавриил полнеет. Его физическая оболочка функционирует как обычное человеческое тело, а любой человек, питающийся подобным образом, быстро начнет округляться. Азирафель был уверен, что готов к этим переменам и в состоянии выдержать баланс между похотью, эмоциями и прочими чувственными переживаниями. Он пытался отвлечься от перемен в Гаврииле — и, какое-то время это даже ему удавалось, но с каждым днем становилось все сложнее. Брюки все плотнее облегали располневшие бедра Гавриила, а живот, с каждым днем становившийся все круглее, выступал все дальше и дальше, растягивая пуловер. В нынешнем состоянии Гавриил не мог творить настоящие чудеса, но Азирафель не сомневался, что некая неосознанно созданная им чудесная аура по-прежнему окружала Гавриила, придавая его одежде сверхъестественную прочность. Ближе к вечеру желудок Гавриила обычно был настолько набит, что пуловер задирался, обнажая низ живота и Азирафель ясно видел обнажавшие кожу щели между пуговицами рубашки. И при этом совершенно невозможно было не задаваться вопросом о том, сколько времени каждое утро Гавриил тратит на то, чтобы все пуговицы протолкнуть в соответствующие петли; во второй половине дня тот стягивал брюки чуть ниже, чтобы пояс не давил на раздутый желудок, но по утрам с удивительным упрямством застегивал его на талии. Азирафель не мог с уверенностью сказать, что слышит, как по утрам Гавриил тяжело дышит и стонет, сражаясь с застежками, — но, во всяком случае, спускался к завтраку тот очаровательно раскрасневшимся. Из-за всего этого Азирафелю становится все сложнее бороться с собственными страстями. Все попытки сосредоточиться на мыслях о том, что правильно и неправильно для ангела, или на абстрактных возвышенных чувствах, на кого бы они ни были направлены, не помогают ему справиться с нарастающей похотью. С каждым днем фантазии, забредающие в голову Азирафеля, становятся все непристойнее, неуместнее и отчетливее, и ему все сложнее не представлять, как он подходит к Гавриилу сзади, чтобы обеими руками сжать его располневшие бедра — или нависающие над поясом брюк складки жира — и, нежно стиснув его, спросить, каково это: стать таким мягким? То, что Азирафель собственными руками создал столь идеальное искушение для самого себя, было почти так же иронично, как то, что Гавриил столь стремительно потерял форму. И это искушение превратилось в обжигающий соблазн, когда, несмотря на чудеса, пуговица на брюках Гавриила все же оторвалась. Справиться с соблазном было бы гораздо проще, если бы Азирафель не видел, как именно это произошло — он вполне мог в этот момент проверять, надежно ли закрыты окна, копаться в старых каталогах или писать письмо кому-нибудь из бизнес-партнеров. Но пуговица сдалась ровно в тот момент, когда Азирафель, отложив бумаги, повернулся к Гавриилу. Тот сидел в кресле, чуть откинувшись назад, в расслабленной полудреме после полудюжины небольших бедфордширских пирогов, заставивших его живот раздуться тугим куполом. Заметив любопытный взгляд Азирафеля, Гавриил с улыбкой подался вперед, возможно, пытаясь встать. В ответ на это, пуговица его брюк с коротким треском отскочила, покатилась по полу — и, секунду спустя, молния тоже сдалась, полностью расстегиваясь, позволяя выпятившемуся во всей округлости животу заполнить все пространство между полами, заставляя пуловер съехать вверх, обнажая бледную кожу. — Похоже, ты перерос свою одежду, дорогой мой. — Было бы вежливым оставить этот инцидент без комментариев, но слова выпрыгнули изо рта Азирафеля быстрее, чем он успел напомнить себе, что Гавриил по-прежнему заслуживает уважительного обращения. — Да. Последнюю пару дней она была немного тесновата. Думаю, тебе нужно найти мне новую, — в его голосе слышны были отзвуки смущения, но Гавриил старался скрыть их, и благодаря этому звучал настолько похоже на прежнего, небесного Гавриила, что это очаровывало само по себе. Азирафель чувствовал, как сложные, запутанные чувства, похожие на смесь похоти и чего-то напоминающего гнев, накатывают на него высокой волной, обжигая все внутри и снаружи. Он знал, что должен держать эти чувства под контролем, но, вместо того, чтобы собраться с силами, он медленно встал и подошел к Гавриилу ближе — и тот, чувствуя на себе напряженный взгляд, машинально попытался натянуть пуловер на свой выпирающий живот, но это лишь заставило жир очаровательно, если не сказать гипнотически, колыхаться. — Не уверен, что это разумная трата. Новую одежду ты тоже вскоре перерастешь. — Азирафель наклонился ближе и Гавриил замер, явно тоже захваченный чувствами: угрозы, беспокойства, или, в худшем случае, похоти, такой же, как та, что сейчас раскаляла изнутри рассудок Азирафеля. — И, откровенно говоря, я сомневаюсь, что кому-то настолько ленивому так уж нужна новая одежда. Эта фраза звучала неожиданно захватывающе, несмотря на очевидные шероховатости логики. И ее делала еще более захватывающей невольная попытка вообразить, как Гавриил отреагировал бы на нее, если бы к нему на миг вернулась прежняя личность. — Я не ленивый, — возразил он. — Я помогаю тебе. — Правда? И что же ты сегодня сделал? Не считая еды, конечно. — Азирафель медленно, но даже не пытаясь быть нежным, ткнул пальцем в выпирающее бледное брюхо Гавриила. Тот рыгнул в ответ и на его щеках расцвели пятна смущенного румянца. Время от времени он все еще пытался устроить в магазине беспорядок, но последнюю пару дней определенно был занят только едой и послеобеденным сном. Азирафель подался вперед, позволяя кончику своего пальца утонуть в податливом жире; Гавриил, похоже, попытался втянуть живот, но с таким полным желудком попытка была обречена на провал. — Думаю, важно само мое присутствие. Я вдохновляю тебя. В ином случае ты бы не стал меня здесь терпеть. Выбор слов можно было бы назвать неуместным, но они идеально подходили к сложившейся ситуации. Физический контакт только усугубляет ситуацию. Азирафель чувствует себя растерянным, почти беспомощным перед мыслью о том, насколько опасно он близок к воплощению своих самых распутных фантазий. Похоть терзает его, сжигает — и это чувство мучительно не похоже на теплый, нежный свет любви. Происходящее настолько далеко от любви, насколько это возможно. И какими бы неуместными ни были эти чувства для ангела, испытывать их к Гавриилу необыкновенно легко. Вожделение к крупным мужчинам неожиданно великолепно смешивается с чувством власти — превосходства над Гавриилом, который замер в до нелепости беззащитной позе. Обычно Азирафель превосходно контролирует свое физическое тело, но сейчас чувства взяли верх и он с удивлением осознал, что похоть обрела воплощение — у него определенно была эрекция. Он сжал пальцами жир Гавриила, отчетливо ощущая под слоем мягкости жесткость набитого желудка. Гавриил всхлипнул, но даже не попытался уклониться от этого жалящего прикосновения. Возможно, он не мог этого сделать. Его бедра плотно прижимались к подлокотникам кресла, мягкие, рыхлые, так и просящиеся в строчку непристойного сонета: нежное сдобное тесто, ожидающее пекаря, который с силой его разомнет и замесит. Азирафель почувствовал, как эрекция становится сильнее. Неправильность эротических фантазий о Гаврииле казалась захватывающей сама по себе: Азирафель мог приказать ему что угодно и тот, в силу привычки, подчинится без вопросов. И получит удовольствие от того, что произойдет — точно так же как получает удовольствие от выпечки, которую ест в таких обильных количествах. Но склонить его к близости было бы не просто грешно и грязно — это, во многих смыслах, было бы преступлением. Поэтому Азирафель заставил себя отступить на шаг и отвернуться. Жар похоти сворачивается внутри водоворотом обжигающего холода. Азирафель готов был найти оправдание для своего желания откормить Гавриила, но никак не для желания воспользоваться его невинностью. Фривольная литература изображает такие моменты в самых радужных красках. Азирафель мог бы сказать себе, что в происходящем нет ничего дурного и он может сейчас научить Гавриила наслаждаться сексом так же, как научил наслаждаться едой, — но это был бы самообман. Какой бы непростой ни была ситуация, они — не герои эротической повести, в которой любая мелочь означает согласие на близость и пара мужчин может заняться любовью когда угодно и где угодно. Включая, конечно, книжный магазин. Распаленное этими мыслями, воображение Азирафеля немедленно показало ему череду ярких иллюстраций к тому, как именно это могло бы произойти. Нужно было лишь попросить Гавриила наклониться над столом, позволяя его раздутом животу, похожему на подушку, ожидающую, пока ее взобьют, лечь на столешницу, перенести на нее всю тяжесть. Так Гавриилу удобно будет сохранять равновесие, когда Азирафель нежно навалится на него сзади — это не самый удобный способ, но тот хотел бы сделать это именно так: толкаться сзади, раскачиваясь туда-сюда, сжимая бока Гавриила, впиваясь пальцами в нежные складки, заставляя его стонать от удовольствия, точно так же, как после чересчур обильного обеда. За несколько секунд эти невероятно яркие картины разошлись по мыслям Азирафеля точно круги по стоячей воде. Азирафель знал, что не станет этого делать, но точно так же он знал, что образы из этой фантазии будут преследовать его еще долго. Одним движением он смахнул с пальцев остатки тепла, сохранившиеся после прикосновения к коже Гавриила. — Полагаю, тебе стоит отправиться наверх. Я принесу тебе ужин чуть позже. И новую одежду, конечно, как только найду что-нибудь подходящее. Что-то во взгляде Гавриила наводило на мысль о том, что он ожидал другого завершения этого разговора, но Азирафель заставил себя закрыть глаза на эту догадку. Не дожидаясь просьбы, он протянул Гавриилу руку, помогая ему подняться — в настолько набитом состоянии это была, несомненно, непростая задача, переполненный желудок тянул его вниз, делая каждое движение тяжелее. Несмотря на потерю пуговицы и расстегнутую молнию, брюки не падают — они обтягивали бедра Гавриила достаточно плотно, чтобы оставаться более или менее на положенном месте. Двигался Гавриил неспешно, обеими руками придерживая свой распухший живот, не давая ему покачиваться. Сонный, медлительный, переполненный едой и совершенно сбитый с толку, сейчас Гавриил выглядел предельно далеким от прежнего, бодрого и атлетичного; возвращение на круги своя перевернулось вверх дном и Азирафель едва не сбился с курса, позволяя себе увлечься этим контрастом, подводящим к самым грязным мыслям. Сделав глубокий вдох, Азирафель поспешил вернуться к работе, чтобы не прислушиваться к тяжелому дыханию Гавриила, поднимающегося по лестнице. Азирафель напомнил себе, что не важно, сколько времени продлится то, что сейчас происходит, ему нужно просто собраться с силами и не позволять похоти зайти слишком далеко. В конце концов, у него есть более простые и менее аморальные способы справиться с похотью. По крайней мере, раньше они помогали и Азирафель надеялся, что на этот раз сборники чувственной поэзии снова принесут ему облегчение, как это бывало и раньше.