Without edge or some beginning
Dark tunnel only ahead
There is no light or any feelings
Again you come reduce me mad
Bewitching sugar lips and body
I’m waiting absolutely end
I don't want you drowning dirty
You still believe in blooming fern
© ElCorte
Бронкс. От Бронкса пахнет кровью, отходами, потом, пылью и хуевыми машинами, которым уже тысяча лет. От Бронкса остается послевкусие гнили и ощущение отвращения, страха и, если повезет — сухие штанишки, особенно, если в светлую голову какого-нибудь залетного туриста придет погулять по его беспокойным улицам вечером. В Бронксе работают далеко не все фонари. В узких, заваленных мусором переулках Бронкса, часто пахнет ванилью, потому что разбитая в щепки, лопнувшая башка, когда из нее вытекают мозги, пахнет именно так. И даже не важно, в каком из районов Бронкса ты оказался. Бронкс — это Бронкс. Даже дворник может отхуярить тебя так, что в госпитале не соберут. Никогда. И если еще на Восточном или Западном Бронксе хер бы с ним, кое-как жить можно, то вот по Северному и Южному лучше не ходить. Особенно по Южному. Особенно если вы — не толпа ебанутых футбольных фанатов, ломящихся на «Янки». Царство преступности, давно списанных пушек, наркоты и мелких банд, которые друг другу (и всем, по их мнению, желающим) норовят засунуть дуло в жопу и нажать на курок, но все чаще пользующихся ножами. Ебейший Бронкс, куда даже копы заезжают не то, чтобы сильно часто. Бронкс, в котором белые — десятипроцентная редкость, потому что большинство здесь — цветные и черные отбросы, классика расовых стереотипов, за которые в «нормальных» боро судят вообще-то. Здесь нет слова «дискриминация», потому что либо ты живой, либо мертвый. Похую, какой ты там, важно сдох ты или еще трепыхаешься. Пиздюлей навешивают одинаково всем. Это тебе, конечно, не Майами или Лос-Анджелес, где кровь тоже нормально льется, но там это все красиво и с лоском. Здесь — в окружении рыжих грязных стен и ржавых пожарных лестниц, держащихся на соплях. Иногда — среди бомжей, спящих на картонках, которым похуй на все вокруг. Суровый, маскулинный Бронкс, в котором ты практически царь и бог, если в тебе почти два метра роста и ты вполне спокойно жмешь от сотки и выше. Бронкс, в котором с тобой считаются, когда ты можешь въебать так, что кровью умоется с пяток человек. Алекс знает, потому что он и въебать может, и с качалкой у него все в порядке, и ростом он тоже вышел, спасибо половине крови, доставшейся от темнокожего папаши. Так, по крайней мере, говорит его мать, он никогда его не видел. Алекс знает, потому что с ним предпочитают не пересекаться в темных переулках по одиночке и даже по двое. Он знает, потому что он истинный сын их славного боро. Любимое место похоронных служб. Если бы не Бронкс и не, скажем, тот же Бруклин — охуительно скучно бы им жилось. Бронкс, в котором если уж тебе не повезло родиться и вырасти, похож на неизлечимую болезнь. Как клеймо. Ты, конечно, можешь попробовать выбраться, только вот отпечаток на тебе все равно будет. И, конечно, его будут видеть все. Алекс знает, потому что его попытки выбраться все равно приводили его обратно. Бронкс — это Бронкс. Зассанный, засранный, разрисованный граффити и просто бесталанными хуями Бронкс. Родной, как ебанутая мамочка, которая курит травку каждый вечер. Алекс знает, потому что он здесь родился, вырос и это его мать курит траву и ей похую, есть сын дома, нет его и чем он занимается. Наверное, если сдохнет — тоже не заметит. Бронкс беспощаден. Тем более не ясно, какого хера тут забыл этот пидарок. Сначала они думали, что это какой-то залетный дебил, а потом стало ясно, что нет, живет он здесь. Прямо в самом сердце Мотт-Хэйвена, ебанутый же самоубийца. Со своими длиннющими, как у ебучей лани, ногами и скульптурной задницей, которую этот псих не бережет, раз носит обтягивающие штанишки. С ручками-макаронками, которые вряд ли могут поднять что-то тяжелее пакета из магазина, и вот этими вот его здоровенными глазищами, голубыми, как он сам. Голубее некуда. — Нихуя себе сосало, — часто кидают ему в спину, и они правы, потому что сосало отменное. Губы полные, такие розовые, что хочется проверить, а не намазюканы ли они какой помадой. Алекс полностью согласен с утверждением, потому что это же пиздец, какое сосало. Он может придумать с десяток вещей, что можно с этим сделать. И кожа белая, пиздец. По классике жанра должны быть и волосы светлыми, но нет — он брюнет, и это единственное, что вписывается в Бронкс. Тут много чернявых, мексикашек, например, или испанцев, или бразильцев. И черных, само собой. В любом случае, этому ебучему недоразумению место на гей-параде, но точно не в Бронксе. Пидаров тут не любят. Правда, и стандарты очень двойные. Трахнуть в переулке какого-то парнишку со злости, что не дала твоя зазноба — это легко, это не про пидаров. Это ж со злости, а словленное тело еще и хныкает жалобно, плачет, это смешно для многих. Да и вообще — сам нарвался. Или наказать, вогнав хер в чужую задницу, а еще лучше — в глотку. А вот прямо трахать парней постоянно — это зашквар, и не дай блядь господи, боже, самому подставиться. Быть пидаром в Мотт-Хэйвене — это себя не уважать. Здесь нет хваленой американской демократии, равноправия, всей этой ебучей хуйни, нет правосудия, нет ничего, кроме улицы. А улица знает только язык силы. Но Алекс смотрит на этого пидарка и понимает, что пиздец, как его хочется. Пидар — не пидар, а конкретно этого очень хочется. И чтоб скулил, и чтоб сосало работало. Сжать так, чтобы на белой коже остались красные следы, оставить на этом идеальном полотне яркие засосы, растерзать вообще всего. И, блядь, ебаный Иисус, сколько же всего с ним хочется сделать. Затрахать до полусмерти как минимум. Это занимает львиную часть его мозга, и весь — когда он его видит. Над игрушечным пидарасиком пока только подтрунивают. Его еще никто за этот месяц с момента появления не выебал только потому, что его видели с копом, которому хватило смелости заехать на их район. Ругающимся. И ругался он с тем копом так, как ругаются с родственниками. Коп недобро зыркал в их сторону — настолько недобро, что банда отборных мудаков с Алексом в их числе начала рычать и говорить тому убираться, а после — похлопывать по машине. Тот даже уехал, хотя кривился так, что странно, как не перекосило рожу на всю жизнь. Так что максимум, что делают с этим сладким педиком — так это прихватывают за все места и кидают пачку оскорблений в спину. И иногда обтирают им стены, подумаешь. Алекс бы тоже повытирал. Только совсем по-другому, блядь. Но он даже близко не подходит и не открывает рта, не тянет лапы, потому что если сделает хоть что-то из этого — взорвется ко всем хуям и раскидает все внутренности по стенам. Прикоснется — и уже не сможет, блядь, остановиться, никто и ничто его не остановит, кроме пули в голову. Алекс знает про это. Поэтому когда совсем хуево, когда совсем едет крыша, он задерживается допоздна в их подпольном зале, тягает железо и херачит грушу до тех пор, пока она не слетит с крепления к херам собачьим. А потом дрочит в замызганной душевой в благом одиночестве, а под опущенными веками чужие голубые глазища и розовый рот. Это невыносимо, но так становится проще. Немного, но все же. И девки тоже не помогают. Потому что он трахает их, а представляет совсем другое — и только с закрытыми глазами может кончить. Мысль найти какого-нибудь парнишку он отметает сразу: трахал, конечно, пару раз одноклассника в старшей школе, но сейчас дело точно не в половой принадлежности. Это полный пиздец, но он ничего не может с этим сделать. Курит, провожая тонкую спину, и не участвует в общем веселье игры под названием «придумай тридцать способов оскорбить педика за минуту». Не участвует потому что знает, что сорвет ему к хуям все тормоза. Не участвует, потому что не хочет сесть за изнасилование и убийство. Да и Алекс в принципе не насильник: убивать ублюдков может, но трахать против воли — нет, для него это дикая дичь, хотя при желании заломать он может кого угодно. Как бы ни сводило ему скулы и ни горело в паху, твою же блядскую мать. Но, кажется, этот сахарный рано или поздно доведет его до греха. Алекс мечтает, чтобы он съебался с Мотт-Хэйвена. Исчез так же резко, как и появился, и тогда, скорее всего, его отпустит. Тогда он наконец-то сможет нормально дышать и вернуться к той жизни, которой жил всегда, не отвлекаясь на фантазии о чужой заднице и губах, о том, как заебись бы выглядела его шея со следами от зубов. Это полная ебанина, но она почти неконтролируемая. Маленькому сахарному пидарку надо отдать должное. Он как будто чувствует, что у Алекса крышу сносит, потому что он даже не смотрит в его сторону, не дает запечатлеть в памяти, какой у него взгляд. Не подходит близко, всегда ускоряется, даже если Алекс один. Особенно если он один. Делает, как вежливая псина, дугу, никогда не пробегает мимо по прямой, опускает голову и быстро-быстро, не давая времени схватить себя и сожрать, уходит. Это он, конечно, молодец. Но Алекс мечтает о том, чтобы тот не попадался ему на глаза. Никогда, блядь. Но в Бронксе не бывает так, чтобы все было нормально. Или просто. Или, мать его, как-нибудь так, чтобы не рвало нахрен напополам. Нет, это было бы слишком легко, а Бронкс и «легко» не сошлись, сука, в этой вселенной. Поэтому Алекс сталкивается с сахарным хорошо за полночь, когда идет с зала, где, собственно, и грязные душевые, и сбитая с креплений груша. Стандартная программа выполнена, и он даже спокоен. Был. Он так думал. До той самой секунды, пока в него не влетает это тонкое белое тело, опрометчиво уткнувшееся в улетевший сейчас телефон и не заметившее идущего навстречу. Сам Алекс ровно так же смотрел в экран смартфона, только вот он мог себе это позволить, а вот вмазавшееся ему в грудь лицо — вряд ли. Парень вскидывает голову, старается разглядеть в тени капюшона толстовки лицо, идентифицировать и оценить уровень опасности. И, когда на его перепуганном лице мелькает узнавание, он расслабляется, выдыхает, приоткрыв губы. Лучше бы он этого не делал. Лучше бы, сука, стоял перепуганным сусликом, тогда бы, возможно, Алекс бы смог как-то вырулить. Но какой, нахуй, вырулить, если он физически слышит, как рвется цепь его самообладания? Пиздец громко, кстати. Он ухватывает, успевшего вякнуть парнишку, за его пидарскую серенькую курточку и рывком затягивает в ближайшую подворотню, шарахает спиной об стену и тут же вжимает в нее телом, опускает голову и впивается в розовый рот поцелуем. Это не поцелуй даже, потому что от этого милого слова остается одно название: Алекс врывается языком в чужой рот, целует жарко, жестко, требовательно, жадно и хуеет от того, какие мягкие у него губы. Его тупо плавит и взрывает, взрывает и плавит. Мальчонка упирается руками в предплечья, кажется, в попытке оттолкнуть, но Алекс только рычит, прикусывает чужие губы, перехватывает оба запястья и прижимает к стене над его головой. Вжимает в стену, протискивает колено между ног, поджимает пах и чувствует, что сейчас сойдет, блядь, с ума. Или сдохнет. Один плюс — сдохнет, зная, что губы у этого сахарного сладкие, оправдывающие прозвище, и мягкие, как ебаный пиздец. Если бы поцелуем можно было изнасиловать — это как раз то, что происходит, потому что он практически имеет его в рот собственным языком, ничего не стесняясь. Мальчонка выносит Алекса на обочину жизни в тот момент, когда негромко стонет в губы, подается телом навстречу и начинает отвечать. Алекс, впрочем, думает, что вот он и ебнулся, бедолага, но да похуй. Так даже лучше. Запускает свободную руку под одежду сахарного, тот вздрагивает от холода и, чувствуя, как чужая лапища настойчиво проталкивается за пояс джинсов, шумно вдыхает и рывком запрокидывает голову, разрывая этот безумный поцелуй. — Алекс, боже, что ты творишь? — сипит он. Хотелось бы знать ответ на этот вопрос, на самом деле. — Заткнись, — он отвечает с коротким рычанием и прихватывает зубами за подбородок. — Отпусти меня, — снова сипит парень. Алекс ловит его взгляд, и там бесконечное удивление, граничащее с шоком, но ни капли страха. Голос становится мягче. — Я никуда не денусь. Отпусти и пойдем. — Что?.. — теперь очередь Алекса охуевать. Сахарный тянется, выгибается всем телом, чтобы дотянуться до губ. Не целует, касается, тихо выдыхает. — Не тут же, — почти шепчет. — Тут грязно, да и… идем. Тут половина квартала до квартиры. Ты не пробовал не набрасываться, а словами сказать? Алекс в глубоком ахуе. Пидарок не врет, говорит вполне осознанно, да и ловит связь с реальностью явно лучше. Предлагает сменить дислокацию, сам предлагает, и это снова взрывает мозги. Он разжимает руку, как зачарованный, делает полшага назад. В голове внезапная пустота, но его все еще очень хочется. Сахарный, впрочем, действительно не планирует убегать, поправляет одежду и кивает, мол, идем. Дорога проходит в каком-то тумане, и это какое-то чудо, что они никого не встречают по пути. Парнишка заскакивает в дом, торопливо поднимается на второй этаж и открывает двери квартиры, заходит первым, а у Алекса все еще нет ответа на вопрос, что он творит. Хуйню какую-то, не иначе. Алекс ловит себя на мысли, что он даже имени пидарка не знает, бурчит, что только там был, когда сахарный предлагает сходить в душ. Он успевает ускакать туда раньше, чем Алекс одупляет, что происходит, закрывает дверь, за которой все равно слышно шум воды. Двери-то хуевые, ударь — пополам сложится. Квартирка у сахарного типично маленькая для Мотт-Хэйвена, крошечная даже, но нетипично чистая. Алекс садится на аккуратно застеленный матрас, который тут вместо кровати — тоже привычно для их района, у многих просто нет денег на мебель, достает из кармана толстовки сигареты и зажигалку, прикуривает, все еще стараясь понять, хули он тут забыл. По-хорошему, надо встать и уйти, но жопа прилипла к матрасу и не поднимается, а когда сахарный выходит из душа через целую вечность, — Алекс курит уже третью, — в одном только тонком халате, у него из головы выметает все мысли. — У меня не курят, — говорит сахарный, подходя ближе. — Уже курят. Алексу похуй на замечание, он затягивается и медленно выпускает дым изо рта. Парень подходит ближе, садится рядом и нос ловит запах чего-то цитрусового — может, геля для душа. Смотрит молча, чуть морщит аккуратный нос из-за дыма. Алекс тушит недокуренную сигарету об подошву кроссовка, проверяет, чтобы она не горела и бросает окурок прямо на пол, к уже почившим его соратникам, разворачивается корпусом и быстро проводит языком по пересохшим губам. Он чувствует себя школьником, которому одноклассница классе в пятом дает заглянуть под юбку, только теперь хуже. Сахарный качает головой, вглядывается в лихорадочно блестящие темные глаза напротив и тянется сам, накрывает своими розовыми губами чужие, обнимает рукой за шею. У Алекса опять в голове щелкает, как по прихоти какого-то дебильного идиота, включающего-выключающего свет. Он углубляет поцелуй, перехватывает инициативу, прихватывает рукой за пояс и притягивает к себе. Сахарный не сопротивляется, даже легко утягивается на колени, гладит пальцами по затылку и сдавленно охает, когда Алекс рывком опрокидывает его на матрас, подминает под себя, вжимает телом. Тихо постанывает, когда его руки оказываются под халатом, сжимают ягодицы на которых, конечно, нет никакого белья, подается бедрами в ладони, а Алекс рычит в открытый розовый рот, в секунду дурея. Он почти сдирает с парнишки ненужный элемент одежды, отрывается от губ на секунду, чтобы посмотреть и запомнить. Как он и думал, тело у сахарного такое, как будто он сошел с картины каких-нибудь художников, не так уж много их Алекс знает. Тонкий, звонкий, но весь изящный и гибкий — и эти пиздец какие длинные ноги, как у каких-нибудь моделей. Эта трепетная лань тоже времени не теряет, цепляет длинными тонкими пальцами толстовку, тянет вверх и когда Алекс из нее выбирается, шумно выдыхает, приоткрывая губы, смотря своими невозможно голубыми глазищами, касается белыми пальцами смуглой кожи на крепком прессе. Алекс красуется — никому никогда не скажет про это, но красуется, — распрямляя плечи, ловит в глазах щенячий восторг. Это настолько поглаживает его самолюбие, что все те комплименты, что он слышал от своих девушек, кажутся пылью. Здесь молчаливый и такой искренний восторг, что нахуй нужны эти слова. Эгоистично остаться в памяти мимолетным, но лучшим, принципиально и приоритетно. Глупо, но Алексу сейчас так глубоко похуй на разумность, что аж страшно. Наклоняется, упираясь локтем в матрас, снова целует порывисто, жадно, прихватывает полные губы, чувствуя, как сахарный справляется с джинсами. Стягивает их, приходится оторваться еще на секунду, чтобы остаться совсем без одежды, скинуть всю эту груду на пол, а потом наклоняется, оставляет на белой шее ярко-красную метку прямо под челюстью, так, чтобы точно было видно, под шумный рваный выдох. Алекс вжимает сахарного в матрас собственным телом, и это так охуенно, когда кожа к коже, как никогда не было. Заводит руку вниз, проводит пальцами между ягодиц, оглаживая колечко мышц; на пальцах знакомая вязкость. Становится понятно, чего сахарный так долго возился в душе, самостоятельный какой, подготовился. Алекс усмехается, толкает внутрь сразу два пальца — те входят легко, чуть сгибает, нащупывает бугорок простаты. Сахарный громко выдыхает, потом тихо стонет и подается бедрами на руку, вызывая еще одну усмешку. Надо же. Хорошо подготовился, качественно. В какой-то момент тянется своей тонкой рукой под матрас, пока Алекс наблюдает за действиями, видит, как парень достает тюбик смазки и презервативы. — Часто к себе кого-то водишь, раз так все под рукой? — снова наваливаясь, почти угрожающе интересуется он, резко двигает кистью. Сахарный вздрагивает, снова тихо стонет, хрипит едва слышное «нет», а Алекс злится — и злится сильно. От одной мысли о том, что на этом матрасе это белое тело может трахать кто-нибудь из таких же отбросов, как он, в глазах темнеет. С фантазией у него все в порядке, и визуализировать себе любого очень просто. В груди прямо полыхает ярким пламенем, грозясь сжечь все вокруг нахер, и в первую очередь — своего носителя. Он убирает руку, раздраженно рычит, потом рывком переворачивает парня на живот, дергает за бедра, вынуждая встать на колени. Берет резинку, вскрывает упаковку зубами, раскатывает презерватив по члену и давит желание сделать больно до невыносимого, скрипит зубами. Добавляет смазки, трется членом между ягодиц, придерживает его у основания. — Алекс, я не… Что там «не», узнать уже не удается, потому что он толкается внутрь, как сучий уебок, одним движением и на всю длину. Сахарного выламывает, он стонет, и это уж точно никак не стон удовольствия, и это чуть приводит в чувство. Алекс заставляет себя замереть и не двигаться, хотя ощущения ебейшие. Внутри узко и горячо, так охуенно, что мозги плавятся и превращаются в жижу. — Не зажимайся, — хрипит-рычит Алекс и сопровождает команду громким шлепком по ягодице. Тонкая мускулатура спины напрягается, и это завораживающе красиво, но Алекс все еще злится, наклоняется и прикусывает за загривок, но не так, чтобы сделать больно. Спускается ниже, чертя влажную дорожку языком, прикусывает кожу между лопаток. Сахарный снова негромко стонет, на этот раз уже лучше. Алекс кусает снова, а потом зализывает след от зубов, и примерно тогда же парень расслабляется и сам подается бедрами. Алекс делает первый толчок, не чувствует сильного сопротивления, тихо рычит и повторяет движение, слышит шумный выдох. Сахарный голову даже набок поворачивает, и Алекс ловит взгляд, такой же дурной, как и у него самого. Двигается снова, парень прогибается в пояснице по-кошачьему, подставляется, и это точно уж можно считать зеленым светом. А дальше все смешивается в одно бесконечное, тугое и острое, удовольствие. В какой-то момент Алекс просто отпускает себя и вспоминает вообще все, что хотелось с ним сделать. И делает: втрахивает в матрас, как сумасшедший, оставляет на белой шее и плечах следы собственных зубов. Сжимает пальцы на бедрах до побелевших костяшек и чувствует, как у сахарного дрожат ноги, и это вышибает мозги. То, как он стонет, гнется, вжимается спиной в грудь, как хватается за постельное белье пальцами — точно одно из самого красивого и сильного, что Алекс видел и чувствовал в жизни. Он просто вдалбливает его в матрас, давит грудью, зажимает, не давая и шанса пошевелится, и это все очень животное, разумного, человеческого — ноль. Сахарный стонет, жалобно хныкает, попеременно хрипит «да» и «пожалуйста», и это пиздец, потому что даже у Алекса дыхалка подводит. Он разгибается, поднимает за шею и парня, прижимает его к себе и замедляется, меняет угол, но все еще вбивается сильно, чтобы не вылетело нахуй сердце. Поворачивает голову на себя за подбородок, горячо целует, краем сознания цепляясь за то, что губы у него красные, зацелованные, а сахарный отвечает слабо, больше стонет в рот и цепляется пальцами за его затылок, жмется мокрой спиной к груди. Голубые глаза подернуты поволокой, они такие дурные, что врезаются в память намертво. Алекс пропускает момент, когда сахарный кончает, только чувствует, как член сжимает мышцами, и слышит стон, только в этот раз протяжный, ощущает судорогу, прошедшую по чужому телу. Дает опуститься на постель, сгибаясь следом, и ему тоже хватает еще нескольких ускорившихся движений бедер, чтобы выйти, сдернуть резинку и кончить на гибкую спину. В ушах шумит, и Алекс снова наваливается на чужую спину, не придавливает только потому, что держится на локтях, утыкается лицом в затылок. Он дышит, как загнанная лошадь, в какой-то момент заставляет себя задышать через нос и только после этого переваливается, ложась на матрас рядом. А когда открывает глаза, видит, как сахарный, перевернувшись на спину, ведет языком по губам и убирает тонкими пальцами прилипшие к лицу волосы. Он весь зацелованный, на шее и плечах — ни одного живого места, а на бедрах видны следы пальцев. Алекс думает о том, что он животное дикое, но ведь он изначально хотел именно этого. Тянется, достает из валяющейся на полу толстовки сигарету, прикуривает и смотрит в потолок. Сахарный даже не говорит ничего, только переворачивается на бок и утыкается носом в плечо. Подает голос он только тогда, когда Алекс начинает одеваться. — Я завтра уезжаю, — голос у него хрипит, — обратно на Манхэттен. Конечно, Манхэттен. Где ж еще может обитать такой сахарный? Очень органично смотрится наверняка на чистых улицах Даунтауна и в финансовом квартале, среди небоскребов, подпирающих собой небо, и залитых светом улиц. — И? — спрашивает Алекс, застегивая ширинку на джинсах. — Может, останешься чуть дольше? — сахарный чуть поджимает губы, поднимает голову и смотрит своими невыносимыми голубыми глазищами. Алекс знает, что должен уйти. Ему и так повезло. Но он стоит, а парень встает на матрасе, обнимает за шею, тянется, жмется растерзанным телом, касается все еще красными губами щеки. — Останься еще на чуть-чуть, — шепчет, пряча яркую радужку глаз за пушистыми ресницами. Дотягивается до губ, целует почти робко, как будто не было этого животного секса только что, как будто не он весь в ярких метках и будущих синяках. У Алекса внутри где-то больно екает, заливает все тело забытым давно жаром стыда. Нельзя было с ним так. Нельзя было давать свободу тому дикому грязному зверю, настоящему отродью Бронкса. Потому что в сахарном нет ничего от богом забытых улиц. Он тихо вздыхает, садится на матрас обратно и накидывает сбитое одеяло на худые плечи. Сахарный, впрочем, продолжает прижиматься, тыкается носом под челюсть и тихонько вздыхает, Алекс приобнимает его рукой и снова закуривает, чтобы хоть чем-то занять руки. Молчание неуютное и неправильное, потому что он должен был уйти сразу, не оборачиваясь. Он ведь мечтал, чтобы этот парнишка исчез из его поля зрения? Мир его услышал. Завтра тот вернется в чистенький Манхэттен, и то, что Алекс сидит с ним сейчас вот так — только глубже копает себе могилу. — Я правда ни с кем не… — Мне все равно, — отвечает, перебивая, Алекс, и делает это настолько поспешно, что сахарный наверняка понимает, что он бессовестно врет. Нихуя ему не все равно. От одной только мысли, что еще с кем-то, хочется убивать голыми руками. — Почему ты не уедешь? — спрашивает сахарный. — Смешная шутка. — Я видел, как ты рисуешь. Мог бы легко… — Не лезь в это, — снова резко обрывает его Алекс. Делает затяжку, выдыхает дым и прикрывает глаза. И повторяет, но уже мягче и спокойней. — Не лезь. Не нужно тебе это. Точно не нужно. Только прикоснешься к причинам, истокам и следствиям — и замараешься по самые уши. В таком дерьме окажешься, что вовек не отмыться. Разве что прыгнуть с разбегу в кислоту — и дерьмо смыть, и заодно закончить эту агонию длиной в очень жалкую жизнь. Сахарный и так уже замарался, но только чуть, когда подпустил, когда по-глупому захотел, когда попросил остаться. От этого еще можно избавиться, но только залезешь в теплое мясо, копнув гниющую рану — и все, пизда котенку. Сахарный больше не пристает с расспросами, только касается, едва слышно мурлычет и трется. Позже они трахаются еще раз, но теперь Алекс очень крепко держит себя в узде, он аккуратен, внимателен и даже практически ласков. Он много целует, не пытаясь этим поцелуем убить, гладит везде, где дотягивается, двигается сильно, но медленно и кайфует от всего спектра издаваемых сахарным звуков. Вылизывает каждую метку на шее, чуть прикусывает твердые соски, совсем по-другому сжимает в руках идеальные ягодицы. Дает ему взгромоздиться на себя и двигаться в своем темпе, придерживает за бедра, ловит кайф от того, как он стонет, запоминает каждую высокую ноту. Так правильней. Может, не лучше, но точно правильней. И когда он все-таки одевается и уходит, останавливается в дверях, оборачивается через плечо и смотрит на парня, уставшего и сонного, заворачивающегося в одеяло, как в кокон. — Как тебя зовут, сахарный? — да, почему бы и не вбить в крышку гроба еще один гвоздь, Алекс? Действительно. Зацелованные губы вздрагивают, растягиваются в легкой улыбке. Одними уголками. — Лео. Алекс фыркает смешком и слышит такой же в ответ. Кажется, он не первый, кто выдает такую реакцию на несоответствие сахарного имени. Лев из него так себе. Разве что новорожденный. Он кидает еще один взгляд назад, а потом выходит за дверь. Стоит и ждет, и да, через несколько минут проворачивается с щелчками замок. В Бронксе не запереть дверь — что-то вроде самоубийства. На улице отрезвляюще холодно. Алекс еще какое-то время стоит, сунув руки в толстовку и запрокинув голову вверх, дышит и думает о том, что это пиздец, а потом разворачивается и уходит. Он смотрит себе под ноги, и поэтому замечает лежащий на асфальте телефон ровно у того переулка, где он сахарного и зажал. Да, это точно его игрушка — первыми же в галерее сахарные селфи. Алекс оборачивается, но решает сейчас не возвращаться. Ближе к обеду, когда Алекс приходит под дом, где живет такой себе лев, он видит того самого легавого у машины, правда, по гражданке — и Лео с одной только дорожной сумкой. Замирает на секунду, а потом продолжает движение вперед. Коп разворачивается, видит его и опасно щурит глаза. — Иди другой дорогой. — Ебанулся? — интересуется Алекс и делает еще шаг вперед. — Иди нахуй, мне Лео нужен. — Не подходи, — мужик делает очень знакомое движение рукой, тянется под куртку. — Ты что, блядь, серьезно? — в кровь вливается море адреналина. В секунду. Алекс скалится и делает еще шаг вперед. — Что, долбоеб, пристрелишь? Ты даже не при исполнении, конченный, тебя выебут за это во все дыры. — Майк, хватит, — вмешивается Лео, — все нормально. — В машину, — рычит на сахарного этот самый Майк, для верности даже берет его за шкирку и закидывает в салон. Это Алексу не нравится вообще, он издает короткое рычание и рывком оказывается рядом с копом. Нехуй так с сахарным обращаться, он и так потрепан. Лео что-то верещит, но Майк уже захлопывает дверь, успевает обернуться и ткнуть оказавшемуся рядом Алексу дулом прямо под челюсть. — Дернешься, мудила — высажу мозги на стенку, — обещает легавый. — И по тебе никто плакать не будет. Алекс скалится, приподнимает верхнюю губу, как пес, но не двигается. Майк, впрочем, решает дать себе нужные секунды с гарантией и бьет рукоятью в скулу. — Блядь! — рявкает, отшатываясь, Алекс, хватается рукой за разбитое лицо. Слышит приглушенный крик Лео из машины, хлопок двери и рычание мотора. А когда очухивается, то машина мчит сахарного прочь из Бронкса. Алекс морщится, отнимает руку от лица, смотрит на пальцы в красном. — Блядь, — сплевывает на пол, снова морщится. Охуенный день. Шел отдать телефон, в кои-то веки решив быть порядочным, а в конечном итоге отхватил пиздюлей от стража этого самого порядка. Все, что связано с сахарным, связано с каким-то пиздецом для него. Алекс разворачивается и идет домой. Скулу надо промыть — лекарств у него все равно нет, так что промоет и заклеит пластырем, хуй с ней, заживет. И думает о том, что все это какая-то лютая дичь. Хотя, наверное, так даже лучше. Люди сладкое жрут пачками в любом виде, потому что оно дарит им ощущение радости. Алекс уже свое урвал, хотя привкус все равно горький. Когда еще была жива его бабушка, которой, в отличие от матери, не было на Алекса похуй, она отвела его в больницу. Алексу тогда было лет шесть, он кашлял, как сумасшедший, и врач, когда вредный пиздюк отказался глотать горькие капли, предложил ему ложку сахара. Сладкое было в доме примерно никогда, поэтому целая ложка халявного сахара показалась ему манной небесной. Только вот он не знал, что в этот сахар врач капнул нужное количество лекарства. Алекс на всю жизнь запомнил этот вкус. И сейчас было примерно то же самое. Вроде бы и сладко, но на самом деле горько и мерзко, как ебаный пиздец. И ведь этого можно было ожидать. Алекс прекрасно понимал еще вчера ночью, что ему просто повезло. Повезло, что Лео по какой-то причине допустил дворнягу к телу, даже за ушами потрепал. Такое иногда случается с бродячими собаками. Им иногда везет. Но люди потом неизменно уходят, потому что лишайная псина, зажранная блохами и сморщенная от демодекоза, никому не нужна. И в этом ублюдский Майк прав. Плакать никто не будет. Алекс достает из кармана чужой телефон. Сахарному приходят сообщения, но он их не читает — не его дело, — только открывает первую же фотку в галерее, смотрит на довольного жизнью Лео на Таймс Сквер и усмехается. Да уж, там ему, в окружении яркого неона и светлых улиц, самое место. На экран падает красная капля. — Вот блядь, — и Алекс вытирает ее рукавом. Видеть лицо Лео с каплей стекающей крови дико. Он гасит экран, кидает телефон обратно в карман и идет домой. Так будет лучше. Место сахарных где-нибудь в уютной спальне с видом на оживленные улицы Манхэттена. А дворнягам место на улице. Даже если им иногда везет.