—
Вчера ночью Накахара Мицуру изменила своему парню. Ладно. Так называемому парню. Она изменила своему ненастоящему парню со своим бывшим парнем, хотя и не уверена, что от этого ее поступок выглядит морально приемлемее. И все же — зная, что Дазай одобрил бы эту маленькую победу, — никакие угрызения совести не беспокоят ее, когда она входит на кухню Фудживары. Минималистичная кухня в современном стиле была прибрана после вчерашней вечеринки: пустые бутылки и коробки из-под пиццы, которыми было завалено помещение, были собраны и выброшены безликими сотрудниками, пока Мицуру все еще спала в постели Фудживары. Единственное воспоминание о вечеринке — призрачный запах средства для мытья поверхностей с цветочным рисунком и пятно крови на ковре в гостиной. Посреди кухни, потягивая кофе в недавно восстановленном порядке, Фудживара Тейка выглядит как живая мечта. — Ты стащила мою рубашку, — это первое, что он говорит. Он одет в шорты цвета хаки и переоделся в белую чистую футболку, обнажающую его крепкие руки, а гладкая как персик кожа покраснела после недавнего душа. — Ага, стащила, — говорит она, дергая за край свободной футболки. — Разве не мило? — Конечно. Ты прекрасна. С восторгом Мицуру награждает комплимент улыбкой. Воспоминания о предыдущей ночи — прикосновения, стоны, тяжесть нависшего над ней тела Фудживары, и горячая под ее прикосновениями кожа, — нахлынули на нее, посылая раскаленную добела дрожь по спине. — Может пойдем перекусить в какое-нибудь уютное местечко? — предлагает девушка, наливая себе чашку кофе. Она должна вести себя спокойно. Она должна. — Прямо сейчас? — спрашивает он. — Возможно. Ты ведь уже ходил на пробежку, да? Есть планы на день? По правде говоря, Мицуру знает, что он уже выходил. Она спрашивает из вежливости, но она слышала его: как он рано встал, поцеловал ее в макушку и ушел на утреннюю пробежку. Мицуру нравится, когда по утрам кто-то занимается физической нагрузкой, даже если ее нынешний «парень» будет дуться и уговаривать ее приготовить завтрак для них обоих, пока он бесцельно нежится в кровати. Он такой ленивый ублюдок, Дазай, и она безумно любит его. Именно поэтому он – ее лучший друг, а не настоящий парень. Всем известно, Дазай – хороший любовник. Все знают, что Дазай хорош в постели, и этот факт является для него личным достижением. Но, вдыхая запах молотого кофе и наслаждаясь солнечным светом на кухне Фудживары, Мицуру думает, что она не могла бы быть счастливее в сложившейся ситуации. Все, что ей нужно, находится прямо ней: чашка кофе, послевкусие после оргазма и возвращение любви всей ее жизни. И свидание, запланированное в ее голове. Да, думает она. Этот день определенно пройдет хорошо. — Даже не знаю, — говорит Фудживара. — Может, обед? Думала, что можно было бы пойти в милое кафе. В хорошенькое место. — У меня тренировка утром. Вполне справедливо, говорит себе Мицуру, делая глоток кофе без сахара. Время есть. День все еще пройдет хорошо. — Ничего страшного. Можно и позже. — Думаю… У меня, возможно, появятся планы. Нужно проверить. Но, в любом случае, не лучшая идея. Девушка хмурит брови. — Что случилось? Фудживара изучает девушку, его челюсть сжимается от напряжения, словно по-настоящему он видит ее впервые, словно он ни разу не видел ее до вечеринки. Он смотрит так, как будто только что вспомнил, что ее брат пролил кровь на его дорогущий ковер из-за ее парня. В возникший момент затишья она не может с точностью сказать, ревнует ли он или отвращен идеей находиться рядом с ней. — Не знаю, Миччан. У тебя есть парень. Озадаченно, Мицуру хлопает глазами. — Мне не обязательно иметь парня. — медленно проговаривает она. — Не бросай Дазая. Ну, полагает она, внутри ее завязался тугой узел, это уже мой выбор. Не твой. Он не может решать за нее. Это нечестно. — Почему? Я думала, что он не нравится тебе, — говорит она. — Мне он не нравится. — Раздражение отчетливо ощущается в голосе парня, как грохочущая гроза, усиливающая его гласные. — Еще меньше после вчерашнего, потому что Риичи прав. Но ты из кожи вон лезешь, пытаясь оправдать его, и он простит тебя. — Прости, я единственная, кто помнит прошлую ночь? Когда она произносит эти слова и берет кофейную кружку, вонзая ногти в керамику, Мицуру чувствует, как горят ее шея и щеки. Есть что-то унизительное в том, что приходится объяснять, как она кому-то изменила. — Опять же, вы только сблизитесь или что-то в этом роде. Конечно, это не то, чего бы он сам не делал – спать со всеми подряд. — Прости? — Ты встречаешься с парнем, известным своим ветреным поведением. Ты же не можешь на самом деле ожидать, что он будет... ну, ты понимаешь. — Фудживара отмахивается от остальной части предложения, позволяя ей вылиться в нечто столь же очевидное, сколь и обидное: в конце концов, он, должно быть, изменял тебе раньше. — Я уже говорила тебе. Дазай — хороший человек, — шипит она. — Но даже ты в состоянии понять, что он должен быть в курсе твоей измены. Ее плечи вздрагивают, она не знает, на чем сосредоточиться. Даже ты. Это звучит так оберегающе. Следующий глоток воздуха обжигает ей грудь. Тот Фудживара, которого она знает, зацикленный на себе, но не жестокий: временами он эгоистичный, но любящий. Но теперь она ищет его глазами, а он избегает ее, отмахиваясь от ее слов, как будто они мало что значат. Как будто она мало что значит. И хотя Мицуру ненавидит, какой у нее тонкий голос, какой крошечной она себя чувствует из-за него, она не может избавиться от этого. — Почему ты ведешь себя как моральный урод? — Я говорю, что в этом не было ничего особенного. — Для меня это было очень особенно. — Я знаю, — говорит Фудживара. Он вдыхает, потирая руки. Парень качает головой, подбирая подходящие слова. — Послушай, Миччан, мне жаль, если у тебя сложилось неправильное впечатление. Не хочу показаться мудаком, но сейчас мне не нужны отношения. Мы оба напились. Нам нужно было отвлечься. — Он переносит свой вес с одной ноги на другую. Его большие карие глаза выражают невинное удивление, хотя она подозревает, что в его действиях нет никакой невинности. — Было весело. Здорово. Но это было всего на ночь. Ты же на самом деле не думала, что это серьезно? Мицуру останавливается. Это было всего на ночь. — Ты знаешь, что я была не против. — Этого я не знаю, — отвечает он. Быстро. Защищаясь. Обдумывая ответ, она поправляет прядь волос на лице. В момент неуверенности тонкая завеса локонов карамельно-коричневого цвета превращается в щит. Она прячется за ним, осознавая, насколько она беззащитна. Впервые она ощущает обнаженную уязвленность перед человеком, которому больше не доверяет. Просто еще одна девушка, которую использовали и выбросили. — Я думала, что нравлюсь тебе, — сказала она. — Да. — Еще одна ложь. Еще один быстрый ответ, и он смотрит на нее так, как будто с ней трудно. Им обоим известно, что ему никогда не нравились трудные девушки: они изматывают его. — Не сейчас. У меня от тебя голова болит. — Ты мудак. — Это не у меня есть парень. Она усмехается, отмахиваясь от этого комментария. — Но ты был тем, кто вел себя так, будто ты выше всего, что делает Дазай. Фудживара смотрит на нее, его глаза пронзительны и темны. Его пальцы судорожно сжимают кружку. — И я начинаю понимать, Дазай плохо влияет на тебя, — отвечает он. Его ответ не похож на просто поверхностный комментарий. Это оскорбление. Само существование ее лучшего друга – оскорбление. Это смывает последние остатки любви и привязанности к парню перед ней. Мицуру щурится, и она видит его; он больше не мечта. Он просто обычный— — Лицемер. — Успокойся. — Не надо, — рычит она, кровь обжигает, а щеки горят. Боже, думает она. Боже, я хочу выбить из него заслуженное отношение. — Не нужно мне указывать. Я спокойна. Не я оскорбляю твоего лучшего друга. Ах, блять. — И моего парня. Вздохнув, Фудживара ущипнул себя за переносицу. — Мы уже обсудили это. Дело не в этом уроде, а в тебе— — Ну, он вроде как стал предметом обсуждения после того, как ты намекнул, что он простит измену. — … И ты превращаешь это в целое дело, Миччан, — говорит Фудживара, растягивая слова. — Просто смирись с этим. Иногда он ведет себя так, что она чувствует себя крохотной и глупой — это взгляд, предложение, которое ей не позволяют завершить, чувство отвергнутости. Маленькие жесты, которые подрывают ее самооценку. Поэтому Мицуру опасается, что ведет себя истерично, и в ответ она убегает. Она всегда убегала. — О, я сделаю это, — уверяет она, вставая. — Не такой уж и ты важный. Просто смирись. Жестокий, но хороший совет. Ей хватило больше, чем сполна, и внезапно находиться рядом с ним становится невыносимым. Иначе она могла бы ударить Фудживару за его слова о ее лучшем друге, а выше этого поступка. Она выше насилия. Она лучше этого; лучше, чем он. — Дазай Осаму в сто раз лучше, чем ты когда-либо будешь, — говорит она, выходя из кухни. — Чертов подонок. Ей требуется пять минут, чтобы выбежать из дома Фудживары: она выбегает наружу в грязной одежде и без макияжа. Фудживара не пытается ее остановить. Несмотря на то, что Мицуру задается вопросом, почему он хотел ее вернуть, чтобы развлечься или одержать хотя бы одну победу над Дазаем, она не остается, чтобы получить ответ. Он не останавливает ее, и Мицуру мысленно называет его чертовым подонком, когда выбегает из дома на улицу. Она чихает на омывающий ее солнечный свет, лучи позднего утра согревают и уютно касаются ее кожи. Утро кажется безмятежным. Дует морской ветер, и воздух настолько пузырится, что Мицуру почти может забыть, что она все еще не сменила одежду, и что ее бывший разбил ей сердце. Вновь. Потому что, когда она поворачивается, чтобы посмотреть на дом, она думает, что все кончено. Она сделала от себя все, она старалась, и пришло время это отпустить. Фудживара Тейка – ее бывший парень, он отвратительно относится к ее лучшему другу, и ей будет лучше без него. Впервые она серьезна в своих словах. По пути к остановке, сев на скамью в поисках телефона, она понимает, что была неправа. Возможно, она уберегла себя от метафорической пули в сердце. Как только телефон оказывается в ее руках, ее пальцы автоматически находят путь к нужному номеру. Не обратив пристального внимания на приближающегося к ней мужчину, Мицуру задается вопросом, что привлекло его в ней — вечернее платье или бесстыдный внешний вид, или он чувствует запах секса и разбитого сердца — она прикладывает телефон к уху и отчаянно надеется. Требуется три телефонных гудка, чтобы на звонок ответили. — … Алло? — Где ты? — спрашивает она дрожащим голосом, подавляя всхлип. Она слышит, как Дазай обдумывает ответ: это значит, что его нет дома и он не уверен, хочет ли вообще ее видеть, но она не против. Он увидится. Вне обсуждений. В ее мозгу нет ни одной причины, по которой Дазай отказался бы от сигнала SOS, потому что для таких людей, как они, — людей, которым больше не к кому обратиться, — дружба стоит на первом месте. И она его девушка, черт возьми. Ну, опять же, якобы девушка. Ее жизнь — сплошная ложь, все для того, чтобы оказаться в объятиях, которые ее не ждут. — Осаму? — подчеркивает она. Через трубку телефона она ощущает его вздрог. — Не отвлекаю? — Хм? — Ты с девушкой? — Ах — нет. Нет. Прости. Что ты сказала? — Где ты? — Дома у Одасаку. Анго и Одасаку пошли за завтраком. Хорошо, думает Мицуру, покусывая нижнюю губу. Видите? Друзья. Дазай весь о друзьях. Кроме того, она испытывает тихую радость от того, увидеть Дазая одного и вне дома: она не хочет конфронтировать с Чуей, иначе ей придется причитать младшего брата за то, что тот ударил мудака в челюсть. Даже если этот мудак это заслужил. — Здорово. Еду к тебе. — говорит она. Потому что у Мицуру не осталось никого, но у нее все еще есть Дазай. Фудживара не испортит ей день.—
Все идет не по плану. Во-первых, Дазай не ожидал увидеть Мицуру первым человеком с утра. В идеальном раскладе, проведенная ночь у Фудживары должна была занять его достаточно надолго, чтобы он смог разобраться в своих чувствах к Чуе, в том, что произошло, и — возможно, самое главное — как с этим поступить. Он заснул с воспоминаниями о Чуе, написанными на всем его теле, и вкус страстных поцелуев, крови и вина окрашивал его беспокойные сны. Но Мицуру плакала, и Дазай не может игнорировать это. Блестящие следы еще не высохших слез остаются на ее щеках, а нижняя губа дрожит, когда она распахивает дверь на кухню Одасаку. Ее лицо — румяные щеки, шея, уши — покрыто красными пятнами. — Миччан? — Можешь обнять меня? — спрашивает она, опустив голову и направляясь прямиком в комнату. У Дазая сводит живот, и он не знает, то ли это из-за того, каким тонким звучит ее голос, то ли из-за того, как она обнимает его, обхватывая худыми руками его бедра, как будто хочет защитить его от своего бешено бьющегося сердца. Она прижимается лицом к его груди, и сердце Дазая начинает бешено колотиться. Безумно, барабаня по его костям. — Эй, что — — Рада тебя видеть, — говорит она. Слабый след присутствия Фудживары все еще завис на ее теле, и Дазай размышляет, что это самый обычный запах беты-который-притворяется-крутым — сосново-янтарный гель для и какой-то безвкусный, бездушный одеколон, который Фудживара увидел в рекламе айдола. Зарываясь носом в ее растрепанные волосы, Дазай понимает, что Мицуру пахнет как модный, но дорогой магазин одежды, с приглушенным в торговом зале светом, стильными рекламными вывесками и пафосом. От этого запаха его тянет как можно скорее опустошить желудок. — Что случилось? — он бормочет. — Ты был прав, — хрипит она, потираясь носом о его рубашку. — Он просто идиот. Дазай прикусывает нижнюю губу, едва удерживаясь от того, чтобы не чирикнуть «А я говорил» из чистого злорадства. Вместо этого он пытается поставить себя на ее место — как, должно быть, унизительно заходить так далеко ради парня, который оказался мудаком. Он проводит губами по ее сухим, но мягким волосам. Отстраняясь, чтобы взглянуть на дорожки слез на ее щеках, он ищет ее глаза — блестящие, полные стыда, глаза, которые на мгновение напоминают ему о его собственном позоре, — и пытается ободряюще улыбнуться. Парень с нежной аккуратностью проводит большим пальцем у нее под глазом, захватывая одну слезинку подушечкой пальца. — Что он сделал? Его голос мягкий, хотя часть его хотела бы ударить Фудживару за то, что он довел своего лучшего друга до слез. — Он сделал кучу вещей. Я изменила тебе. Он ухмыляется ей в волосы. — В таком случае, принимай мои поздравления. — Если бы, по его словам, это ничего не значит. — Мицуру шмыгает носом, упираясь подбородком в грудь Дазая и поднимая глаза. — Поэтому мне кажется, что ночь вместе это единственное, что он хотел бы получить от меня обратно — всю меня. Как будто это единственная хорошая часть во мне. — Она сглатывает, и сердце Дазая сжимается в груди. — Чувствую себя такой незначащей. — Может, мне сломать ему нос? — Пожалуйста. — Мне жаль, Миччан. Ты меня знаешь. Затем он замолкает, прикусывая нижнюю губу. Он не уверен, как оказать нужную дружескую поддержку в сложившихся обстоятельствах, как подбодрить девушку, не прибегая к откровенной физической близости. Плачущие люди выводят его из себя, а объятия всегда были не самым приятным физическим контактом: это либо обмен сексуальными прикосновениями — к счастью, он обнаружил, что люди перестают реветь, если он их целует, — либо он вообще избегает контакта. За всю свою жизнь Чуя был единственным исключением из правил. Однако теперь он мягко кладет большой палец на подбородок Мицуру, заставляя ее поднять голову. — Посмотри на меня. У тебя есть мы, помнишь? — Наверное, — бормочет она. — И все равно Фудживара — титулованный ублюдок. — Хм-м. — Ты больше, чем девушка на одну ночь на дерьмовой вечеринке. — Гадко, да? — эхом отзывается Мицуру, одаривая его вымученной улыбкой. Веселье сияет в ее глазах, и девушка имеет большее сходство с той версией Мицуру, которую так любит. — Если не считать того, что мой брат врезал кому-то, что, кстати, было эпично. — Да, насчет этого. — Пауза. Дазай делает глубокий вдох и протягивает свою липкую руку, все его тело борется с признанием. — В последнее время я пытаюсь игнорировать кое-что, связанное с Чуей. — О? — Клянусь, я пытался разобраться в этом. Но вчера кое-что произошло, и он поцеловал меня, или я поцеловал его, и… Ему тяжело дается это признание, как будто оно может отравить, если и дальше будет держать все в себе. Мысли спотыкаются друг о друга, и он отпускает их, его желудок неприятно скручивается в узел. Мицуру таращится на него с болью и ужасом, и Дазаю кажется, что он прыгает со скалы без какой-либо уверенности в выживании. Его голос мягкий, хотя часть его хотела бы ударить Фудживару за то, что довел лучшую подругу до слез. — Вы поцеловались?! — восторженно выкрикивает она, от чего у Дазая затуманилось сознание. — Ага. — Я— Когда? Почему ты мне сразу не сказал? — А почему мне стоило сказать тебе?! — Потому что это потрясающе! — Подожди. Может, ей не больно, и она не в шоке от услышанного. Дазай отступает, будто ответ Мицуру ударил его поддых. Потрясающе. Нет, думает он, в ушах замер глухой звон. Ну, да. Он расслышал. И он тоже приятно потрясен. Но это больше не имеет значения. — … Что? — Я— вы, ребята! Просто восторг! — Восторг? Ее губы растягиваются в поддерживающей улыбке. — Ну, имею в виду, что уже давно подозревала, но серьезно? Поцелуй? Я то думала, что вы просто слишком тактильные друзья, но что — — Подожди. — перебивает ее Дазай, хватая за плечи. На долгий, ужасающий его момент он опасается, что она убежит вместе со сказанными ею словами, которые больше не имеют значения, оставив его в замешательстве. — Что ты подозревала? — Я хотела сказать, Чуе явно не все равно? И я думала, что тебе не нравятся парни в таком плане? — Мне не нравится никакой другой парень, — заостряет Дазай. — Что мне нужно было сделать, пойти к нему и сказать «эй, ты популярный и горячий, ты — влюбленность всей моей жизни, хочешь переспим»? Мицуру делает паузу, размышляя над его заявлением. В этот момент Дазай может слышать бушевание крови по его телу. Ее лицо все еще выглядит устало, ее глаза опухли от слез и залиты алым, но на ней больше нет намека на недовольство или обиду. — Во первых, да, «хочешь переспим?» именно то, что тебе стоило сказать. Типа, в самый первый день. Но вы всегда обсуждали замужество в детстве! — И он ни разу больше не заговорил об этом. Чуя встречается с исключительными ушлепками. Только посмотри на него! — Посмотри на себя! — Ну и что? Она пристально смотрит на парня. — Ты сейчас это специально? Потому что мне вообще не смешно. — Думаешь, мне смешно? — рычит в ответ Дазай, спокойствие в его голосе густо смешивается с практически выходящим за край чувством неоправданных надежд. Вспышка гнева заставляет его прийти в чувства, и этого достаточно, чтобы Мицуру тоже успокоилась. Затем девушка делает глубокий вдох и отступает ровно настолько, чтобы упереть руки в бедра — сердце Дазая замирает, потому что в ее глазах пылает то самое упрямство, заставляющее голубые глаза Чуи пылать, когда он раздражен. Она выглядит точь-в-точь как ее брат, выставляя напоказ ту властную инфантильную черту характера, побуждающую брата и сестру Накахара выглядеть милыми и устрашающими одновременно. Прямо сейчас Дазай ожидает удара от Мицуру. Чуя бы ударил. И он ненавидит это, потому что, сколько бы он ни смотрел на нее, он не может найти ни малейшего признака шутки или лжи. Полный бардак. И все же, это лучший бардак, в котором он мог оказаться. Так что, нет. Ничто из этого не идет по плану. Теперь он волен в своих решениях, а Дазай не привык обладать свободой действий: свобода ужасает. Особенно когда все это время это было у него под носом, а он этого в упор не замечал. — Осаму. Его плечи напрягаются. — Да, мэм. — Если я знаю своего брата — и поверь мне, я бы никогда не корила себя за недоверие своей интуиции, но Чуя понятия не имеет о твоих чувствах к нему. Он чертовски уверен в том, что ты по девушкам. Мы все были уверены. И он в курсе о твоих интрижках. Но теперь все настолько очевидно, что вы — Боже, это моя вина. — Она запускает пальцы в свои волосы, полностью исчезая в небрежных волнах легко спадающих на плечи локонов. — Извини, Осаму. Я не знала. Дазай не знает, как поступить. Он может надеяться, но может ли он спросить? — Считаешь, что он…? Она улыбается ему в ответ. — Я абсолютно уверена. — Тогда мне нужно признаться ему во всем. — Конечно, — кивает она. — Точно. Сначала вам стоит все обсудить, я позвоню Чуе, как только вы закончите. Он склоняет голову в бок. — Ты точно не против? — Ладно, просто хочу оказать моральную поддержку и извиниться, но я не хочу быть пятым колесом в вашей запозднившейся прелюдии… — Нет, имею в виду, всю ситуацию с нашими отношениями, — проговаривает Дазай, сузив глаза. Иисусе. Последнее, о чем ему нужно думать в данный момент — это поцелуй с Чуей — и о том, что ему необходимо изгнать воспоминания жадных пальцев касающихся его лица и мягких губ возле его собственных. Он хочет больше этого. Он нуждается в большем. Мицуру драматично закатывает глаза. — А что с этим-то? — Больше не смогу быть полезным. — Ой, ради всего святого — я расстаюсь с тобой, Осаму. Официально и безоговорочно. — Она приостанавливается, затем указывает в направлении двери. Несмотря на застывшую в выражении ее лица боль и покрасневшие глаза Дазай замечает ехидную улыбку. — Я все объясню Оде и Анго. А ты идешь к Чуе.—
Чуя бодрствует с пяти часов утра. Он успешно справился с съемкой рекламы нижнего белья, деловым завтраком и двухчасовым эссе о битве за Версаль в библиотеке, но независимо от уровня успеха за день, у него нет уверенности, что с таким же размахом сможет столкнуться с неизбежным. Он видел сообщение Мицуру: «Я облажалась. Перезвони мне.» которое он прилежно проигнорировал с тяжелыми чувствами, поступившими прямо к горлу, и с красочным воспоминанием целующего его Дазая. И вот снова здесь, находясь на общей с Дазаем кухне в ожидании плохих вестей. Он изучает его взглядом, тот прислонился спиной к холодильнику ради безопасной дистанции, и рыжий ждет. Его глаза вбирают в себя стройное тело, его беспрерывное беспокойство, скрещенные на розовой рубашке руки, края которой были закатаны до локтя, и нервное движение ног. Черные брюки идеально сидят на нем. Он хорош собой, думает Чуя с ноткой зависти. Отсутствие сна и недостатка воды практически видимо на его лице, украшенного фиолетовым следом от удара и мелкой россыпью красных нитей в молочной склере его глаз. Так много белого — от выглядывающих из-под рубашки бинтов до глаз алебастрового тона его кожи. И не в первый раз Чуя ловит себя на мысли, что Дазай прекрасен даже в изможденном состоянии, как проклятый поэт или измученный ангел; само несчастье ему к лицу, жизненные препятствия только усиливают шарм парня. — Есть кое-что, о чем я должен тебе рассказать, — с ровным тоном в голосе начинает разговор Дазай. — Хорошо, — отвечает рыжий. Странно посмотреть на Дазая после вечеринки с воспоминанием пролитой за брюнета крови. Просто взгляд в глаза — мерцающие в медово-золотых переливах полуденного света — заставляет Чую улыбнуться. Ты влюблен в него. Хах, Ода видел его насквозь? Или этот факт был просто очевиден. — О вчерашнем. Волна мурашек пробегает по спине Чуи. — Помню. — Мицуру рассталась со мной. Чуя цепенеет, его мечтательность со свистом падает в пустоту. — Ох, — говорит он. — Сегодня утром у нас был разговор, и, определенно, это было к лучшему. Правда. Прекрасно, подкидывает мозг Чуи, замечательная новость. И мгновенно: Нет. Плохо. Это плохо. После удивления следует обжигающее чувство вины — хладнокровный укол в живот, под руку направляемым предчувствием ответственности за разрушенные отношения. Он поцеловал Дазая. Он ударил Риичи-или-плевать-как-его-зовут. Он пробрался под бинты Дазая. Этим поступком, чрезмерно выставленной на обозрение влюбленностью, как если бы у него было право вмешиваться в чужие отношения, он разбил на тысячу осколков счастье Дазая. О, господи, проносится у него в голове. Он мудак. — Что? Легким жестом поднятых рук и движением открытых ладоней Дазая дает ему сигнал успокоиться. — Я знаю, это внезапно, но дай мне договорить. Она порвала со мной, но это не важно, потому что мы не совсем были в отношениях.— Дазай тяжело сглатывает. Он нервно крутит пуговицу на рубашке. — Мы никогда не были вместе. — Ты пытаешься доказать мне, что я не мудак? — удивленно спрашивает Чуя. — Нет, я объясняю, что мы никогда не встречались всерьез. — И что это значит? — Если кратко, то ей нужна была помощь, чтобы вернуть этого тупицу Фудживару, поэтому она попросила ей подыграть в отношения. У Чуи отвисает челюсть от услышанного. Он видит движение губ Дазая, встречает его переполненный виной взгляд, но это уже не имеет значения. — Что?! — Да. Звучит тупо. — Ну да, без шуток. — Но сейчас я говорю тебе об этом. Мозг Чуи дает сбой, отрицая воспринимать услышанное. Он не знает, что сказать. Чуя с удивлением не находит слов для ответа — только пустота, густая темнота и чувство упущенной цели, внутреннего надлома. Это не правда, без остановки прокручивается фраза. — Оу, — отвечает с тупым ударом в груди Чуя. — Окей. — Мне жаль, — говорит брюнет, пристально изучая реакцию Чуи, пока тот решает, как будет лучше: прикончить Дазая или прикончить Мицуру. — Скажи что-нибудь. — Не знаю, принимайте чертовы поздравления? Что за бред. Дазай виновно опускает голову в плечи — это момент бессилия, сожаления, но выглядит он комично фальшиво. Слишком поздно, слишком неубедительно. — Я знаю, что должен был тебе сказать. — Ты солгал мне. — Я помог Миччан, — натянуто промолвил он. — Она не хотела рассказывать тебе, и я сам думал, что тебе будет плевать. До прошлой ночи, я даже не знал. — Ты заставил меня поверить в ваши с Мицуру отношения! — Клянусь, я бы этого не сделал, если бы знал, что у тебя есть определенные чувства ко мне! Мгновенно тело Чуи перестает подавать признаки живости: он злобно ухмыляется, крепко уперевшись спиной к стулу. Все в его теле кричит о первородной защите. — У меня нет к тебе определенных чувств, Дазай. Уверяю тебя, я ни черта к тебе не чувствую, — свирепо рычит Чуя. Каждый вздох обжигает его горло. Он слышит себя — торопливый, пристыженный, высмеивающий слова Дазая голос — и ему становится тошно. Дазай опирается на кухонную стойку, скрестив руки, его челюсть сильно напряжена. — Видишь? Именно поэтому мы ходим по кругу, — говорит он, указывая рукой друг на друга. — Забудь о годах без общения. Забудь об этом на секунду. Мы провели шесть месяцев под одной крышей как старые друзья. — Ты по девушкам. — Я? — Глаза Дазая опасно сужаются, жесткая враждебность заставляет Чую вздрогнуть. — Я встречался с парнями. С парнями, которые мне не нравились и лишь напоминали мне о тебе. — С мимолетной паузой глаза Дазая сгущаются темнотой. Его голос становится глубоким. — Я бы рассказал тебе, если бы ты спросил. Я поцеловал тебя. Но, думаю, тебе не нужно мое разрешение, чтобы навесить на меня ярлык. — Ну, я— — Я облажался, и мне жаль. Но, пожалуйста, не надумывай себе обо мне неправильно, Чуя. — Его голос волнительно подергивается. — Будь мужиком и поговори со мной, ради всего святого. Это не похоже на Дазая — выяснять отношения, и простота его слов высасывает воздух из комнаты. Его голос становится гулом — низким, но насыщенным, наполненным ядом. Тебе не нужно было мое разрешение, чтобы навесить на меня ярлык. Дело в том, что Чуя прекрасно знаком с этим чувством. Ему знакомо чувство бессилия быть запертым в клетке и непонятым. Гнев накатывает волнами, но вместо этого стыд заставляет его говорить громче, стоять на дрожащих ногах и повышать голос, пока он не становится хриплым, легкие не горят, а голосовые связки не болят. И все же, сколько бы он ни кричал, у него такое чувство, что он никогда не будет громче тихого гнева Дазая. — Сказал маэстро ебанной коммуникации, ха?! — отвечает он, останавливаясь в нескольких дюймах от Дазая. — Опять. Ты все еще. Блять. Притворялся, что встречаешься с моей сестрой. — И я сказал, что мне жаль. — Как будто я поверю всему, что слетает с твоего дерьмового рта. — Ой, да брось— — Не, ты брось — рычит Чуя, наклоняясь вперед. Он чувствует тепло Дазая на своей коже, отражающееся в темных зрачках. — Я ведь знал, что стоит держаться подальше от твоей лживой задницы. Дазай смотрит на него сверху вниз: взгляд острый, рот слегка опущен. Невозмутимо. Чуя хмурится. Он чувствует, что над ним смеются, даже если Дазай совсем не смеется. — Лживой? Я не лгал тебе, Чуя. Но если быть честным, то вот моя догадка: ты знал, что я тебе нравлюсь в тот момент, когда я усадил тебя на этот дурацкий стул и сказал, что встречаюсь с твоей сестрой. Его губы дергаются, хотя Чуя не может догадаться, что это — безрадостная ухмылка. — Как, по-твоему, я узнаю, если ты меня держишь в неведении? Просвети меня. Из-за плюшевого мишки с моим именем? Это удар ниже пояса. Дазай мгновенно жалеет о сказанном — Чуя может считать этот в практически невидимом движении нахмуренных бровей, он видит дискомфорт через маску хладнокровного контроля Дазая. Острая точность его слов оставляет глубокий порез и оставляет кровоточить его чувства. Но сказанного уже не вернуть, стыд залился по щекам Чуи. Надменный взгляд Дазая запускает в нем жгучую ярость. — Не надо, — рычит тот. — Даже если ты мне нравился, ты, нарциссичный мудак? Тебе не нужны друзья. Ты отталкиваешь людей. — Он вдыхает сочащийся с его слов яд. — Не удивительно, что тебя, блять, никто не может терпеть. Прежде чем в глазах Дазая вспыхнет злоба, в них отражается беззащитное удивление: это секунда боли, шока, как будто он не знал о силе слов. Затем его губы приподнимаются, голос звучит хрипло и приторно сладко. В его ухмылку просачивается жестокость, она причиняет боль, она отгородила Чую — и он знает, что сначала отгородился от себя, когда возвел стену между ними, и теперь он больше не может защищать себя, лишь капитулировать перед случившимся. Он застрял в споре, из которого он не в состоянии выбраться. — Я хотя бы не инфантильный дурак. — Я хотя бы не бесчувственный урод. — И я хотя бы не завишу от мнения людей как псина. Чуя мгновенно бросается вперед. Его рука сжимает рубашку Дазая, бледность его пальцев контрастирует с ярким цветом рубашки брюнета. Он тянет Дазая вниз, нос к носу, в нескольких дюймах друг от друга. Он держится до тех пор, пока костяшки его пальцев не бледнеют, когда дыхание другого касается его лица, влажное и теплое. — Закрой. Рот. Дазай улыбается, наклоняясь вперед. Его голос низкий, хрипловатый, растягивающий слова, и рука Чуи дергается вокруг ткани. — И что же ты сделаешь, Чу-у-я~? И мне втащишь? — Пошел к черту. — Скажи что-нибудь похожее на нормальные слова. Если, конечно, можешь. Внезапно они начинают спорить приглушенными голосами и взрывными интонациями. Их тембры замедляются, лица приближаются, в воздухе сгущается напряжение. Гнев бурлит под напускным спокойствием, все еще яростный, но холодный как лед. — Я ненавижу тебя, — хрипит Чуя, его глаза прикованы к губам парня напротив. — Отлично. Потому что я жалею о том, что вообще познакомился с тобой, — шепчет Дазай, взгляд которого пронизывает до глубин души Чуи, что тот может полностью раствориться и исчезнуть в нем. Манящий и искушающий. Заставив себя оторвать взгляд, глаза рыжего находят губы Дазая. Его внимание замирает на мягкой дуге его нижней губы, осторожно приглашающей к прикосновению. Я ненавижу тебя, думает он. Я ненавижу тебя. Мгновение спустя он зажимает Дазая между собой и холодильником. Он хочет его. Он правда этого желает. Но Дазай склоняется над ним, раскрыв мягкие губы на встречу к рту рыжеволосого. Прежде чем он вообще может подумать об этом, прежде чем может поспорить с тем, что это не тот исход разговора, который он представлял себе, Чуя отвечает на поцелуй. Он целует его всем своим телом и душой, жгучими прикосновениями языка и зубов: в его поцелуй заложена ярость физической расправы. Дазай зубами цепляет его нижнюю губу, выжигая в нем желание большего, пока он сжимает рыжую копну волос и притягивает ее к себе. Вопреки себе Чуя не может не сдержать ухмылку: это мимолетная легкость, освежающий вздох, потому что Дазай действует быстро. Он хватает Чую за плечо и толкает его назад, вынуждая рыжеволосого отшатнуться, перед тем как поменяться местами. Дазай прижимает Чую к стене, и тот чувствует их сплетенное воедино биение сердец, и раскрываясь ему, он сдается. Его пальцы блуждают в волосах брюнета, нога Дазая вжимается ему между бедер, у него больше нет уверенности в том, является ли это борьбой или яростными признаниями в любви друг к другу. Может, ничего из этого. Может, все. И, возможно, ему все равно в момент ощущения волны мурашек по спине, когда Дазай стонет в его рот. Возможно, им стоит прекратить целовать друг друга так, но Чуя не хочет останавливаться. Он хочет ощущать именно так скользящие по его огненным локонам руки Дазая. Это огонь. Это бесповоротно натянутая струна. Это чистый первобытный инстинкт, как сердечный ритм, как вкус крови на языке Дазая от беспорядочного покусывания губ, будто бы укус мог залечить боль, заявив право на возмездие за его ложь. Ощущение боли возносит Чую выше: если губы Дазая будут так же сладки, то ему необходимо еще больше этой исполненной желания пытки. В его губах нет вкуса злости. Они замедляют бурю внутри, поцелуи становятся глубже, длиннее, когда Дазай грубо проталкивается в рот Чуи, крепко держа рыжего за подбородок, чтобы тот не сдвигался с места. Пока одна рука Дазай искусно сжимает копну рыжих волос ради нужной ему близости, другая рука стискивает парня между стеной и своим телом, касаясь спадающих по плечам локонов. В ответ Чуя сжимает розовую рубашку, требовательно притягивая Дазая к себе. Их движения сводят к минимуму расстояние между ними, пока гнев и нужда друг в друге просачивается через сбитое дыхание и небрежные, полные желания поцелуи. — Иди к черту, — говорит он, тесно прижавшись к рту брюнета. — Мне жаль, — парирует Дазай, их лбы нежно прижаты друг к другу. Его слова не что иное, как смущенный шепот, но он громко разрывает Чую изнутри. Само извинение звучит настолько резко — чрезмерно честно, что не в характере Дазая — Чуя из всех сил старается хотя бы на мгновение принять его слова. Мне жаль. Вопрос лишь в том, достаточно ли этого? Оторваться от хватки брюнета и пулей выбежать из дома стало самой глупейшей идеей, которая могла прийти в голову Чуе, и единственное, что он хотел — это чтобы Дазай не отпускал его. Но это именно то, что происходит с ним. Он уходит из квартиры, с побитыми до созвездий на сердце ранами и вкусом Дазая на губах.—
Нет простого способа проработать предательство. Это единственный вывод, который сделал Чуя, когда он вновь оказывается на кухне, после получаса скитаний по улицам перед их домом. Он пришел к торговому автомату поблизости, к полузабытой груде пластика, оставленного между автобусной остановкой и пешеходным переходом. Он раздумывал над тем, чтобы пнуть автомат, однако, вместо этого ударил кирпичную стену. В его ногах отдавалась боль, но боль сердечная ощущалась острее, и, возможно, он хотел заместить душевные муки физическими увечьями, но, тем не менее, это лучше, чем ничего. Вернувшись в комнату, Дазай практически не смотрит на него, отказываясь признавать физическое присутствие рыжего в квартире, его взгляд упрямо прикован на раскрытую книгу с желтоватыми страницами, которые он уже не раз перечитал. Взгляд Чуи рассеянно очерчивает изгибы лица Дазая, его темные волосы и изящную шею — бинты, призрачно выглядывающую из-под обмотанного по его телу материала кожу, мягкие кудри и острую линию его челюсти. Он прекрасен, думает рыжий: он ненавидит себя за это. Потому что Дазай предстает перед ним тем же человеком, в которого он влюбился, но теперь тот стал разрушенным. Иным. Он ненавидит неидеальную идеальность любимого и одновременно предавшего его чувства парня. И… ему стоит злиться на него, так ведь? Но нет. Теперь он взбешен, и вполне уверен, что люди скажут, что этого недостаточно. Чуя также корит себя за эту слабость. Если бы его спросили, то он готов обвинить за это любовь, в которой скопилось так много разных чувств, и признание обоюдной ответственности за случившееся. Потому что — возможно, для него это личное открытие, но он может целовать Дазая, возможно, ему разрешено прикоснуться к уязвимости брюнета — Чуя может презирать себя, но он не в силах заставить себя испытывать ненависть к нему. Его охватывает бессознательное отрицание при каждой попытке вести себя озлобленно, жестоко, но все, что знает Чуя, так это то, что ему физически не хватает сил в решимости ненавидеть того, кого любит. Внутренний компас всегда указывает ему на Дазая. Этого он поменять не может. Чуя проходит в комнату, наполненную мертвой тишиной и страхом заговорить, с противоречивыми эмоциями — я прощаю тебя, я ненавижу тебя, я вижу всего тебя, я хочу тебя, я молю тебя сказать, что есть простое решение всех проблем. Произошедшее с ним научило ему важному пониманию — боль не задерживается в определенном месте. Боль кристальна. Она отражается в свете, выкручивая самые тяжелые, практически невыносимые эмоции, неприятно вонзаясь под кожу, потому что Чуя хранит их близко к своему сердцу. — Для справки, я тут не для того чтобы вновь поцеловать тебя, — начинает разговор Чуя самым бесцветным тоном в голосе, который он может выдавить из себя, переминаясь с ноги на ногу. Дазай задумчиво хмыкает. — Не могу сказать, что мне нравится, куда это все движется. — Дазай, — с тихим отчаянием зовет Чуя. — Пожалуйста. Я ударю тебя в лицо, если будешь продолжать бесить меня. Сердце Чуи успокаивается, встретившись с согласием в теле Дазая. У него нет уверенности в том, касается ли это поцелуя или бардака с отношениями Дазая и Мицуру, но решает, что дело обстоим во всем. Очевидно, не он единственный бессилен в том, как поступить в данной ситуации. — Нет, — шепчет Дазай, наклонив вбок голову. — Нет, я понимаю. Прости. — И ты прости за все, что я сказал. — со вздохом отвечает Чуя, запуская ладонь в макушку. Практически мгновенно Дазай отражает его движение — бездумно и расслабленно, проводя худыми пальцами по густым темным кудрями. — И ты прав. Я испытывал к тебе сильные чувства еще до того, как разозлился из-за чувств сестры. Кстати, у меня нет права решать за тебя. — Спасибо. — И у меня не было серьезного намерения сказать, что ты заслуживаешь быть один. — И я тоже не хотел ранить тебя своими словами, — предлагает Дазай. Этого достаточно, чтобы в груди Чуи защемило. Самое трагичное заключается в том, что он прощает Дазая за его ложь, пока они говорят. Его эмоции граничат между прощением и злостью, и когда он кладет руки в карманы, его сердце мечется между «к черту все» и «к черту тебя». — Ага…Хм. Кстати, ты знаешь о Саму. Дазай бросает взгляд в его сторону, в его глазах томится темнота, на его лбу выступают складки. — О воре моего имени? Да. — О боже, — говорит Чуя с усмешкой. Вор имени. В этом весь драматизм, сущность Дазая. Несмотря ни на что, он ловит себя на едва растянувшейся ухмылке. — Смею предположить, тебе рассказала Мицуру? — Да, она. — А она тебе случаем не проболталась, почему не стала рассказывать мне о вас? Взгляд Дазая возвращается к книге. В этот раз его глаза прикованы к ней в поиске убежища на странице, которую знает наизусть. Чуя бы с удовольствием пнул его, если бы тот посмел хотя бы не секунду посмотреть в глаза. Потому что Дазай ранен, он скрывается, и Чуя понимает это, но они не могут вечно бежать друг от друга. Не сейчас. — Слушай, Дазай … — Думаю, это дело между тобой и Мицуру, Чуя. — Так ты теперь решил больше не вмешиваться? — Да, — мгновенно соглашается Дазай. — Мне изначально стоило не соглашаться. Но Миччан попросила о помощи, и именно это я и сделал, но теперь я понимаю, что все мы пошли по неверному пути. — Пауза. — И я обещаю тебе, она любит тебя. Ей тоже искренне жаль. Но я, мы… Я ненавижу, что что-то постоянно встает между нами. Почему же мы все еще отталкиваем друг друга, Чиби? Чуя слабо качает головой. — Черт, если бы я сам знал. Это ужасно бесит. — Ненавижу это. — Ага. Я тоже. — Так что теперь? С осознанием, что Дазай не решается встретиться с ним взглядом, Чуя кусает нижнюю губу. Прямой ответ: я не знаю. Хотя он не уверен в честности этого ответа. — Просто не хочу находиться здесь сейчас, — говорит он через секунду. Плечи Дазая опускаются, и вся его сдержанность сминается как бумага под тяжелыми каплями дождя. — Ты прав. Думаю, это справедливо. — Я… — противится ответу Чуя. Я люблю тебя, думает он. Это всегда был только ты. — Лучше я остыну где-нибудь еще, прежде чем скажу то, чего не хотел говорить. Он может остановиться где-нибудь в другом месте. Может, он пойдет к Альбатросу. Ненадолго, может на день или на неделю, или на несколько дней, однако у него нет уверенности в том, хочет ли сейчас он видеть Дазая или Мицуру. — Да, — соглашается Дазай. — Конечно же. Но в его янтарных под светом глазах отражается грусть, и Чуя хочет стиснуть его в объятия, легко поцеловать его закрытые глаза и крепко прижаться к нему. Он хочет научиться медленно целовать Дазая, без всплеска адреналина в крови или нужды немедленной расправы. Он хочет нежно целовать его, любить и вкусить каждый сантиметр его тела. Вместо этого он лишь делает шаг вперед. Чуя протягивает правую руку с желанием прикоснуться к Дазаю — легко встряхнуть его плечо, запустить руку в его волосы — но не решается. Он запускает ладонь по своим волосам и тяжело вздыхает. Вынужденно. — Хотя однажды я пообещал одному дураку всегда быть на его стороне, — шепчет он, одаривая Дазая кроткой улыбкой, когда тот поднимает глаза к нему. — Что? — Я же сказал, что всегда буду на твоей стороне, разве нет?Я женюсь на Саму. Я обещаю.
Я клянусь.