—
Когда Дазай сказал, что у него есть два билета на повторный показ Куросавы в кинотеатре неподалеку от их дома, Чуя не мог удержаться от громкого «да» на приглашение брюнета. Конечно, с некоторыми условностями. Чуя не очень сильно предвкушал сам фильм («Идущие по хвосту тигра» не совсем «Мстители», да?), но все, что его волнует – это провести день с Дазаем перед тем как улететь в Париж. Он хочет единственное, глупое «почти» свидание с «почти» своим парнем — определению еще стоит пройти проверку, отсюда и «почти». Он не может поверить, что не увидит Дазая целую неделю. Что служит причиной того, почему он игнорирует взгляды прохожих, пока тот ждет перед скромным кинотеатром в футболке, черном корсете и кожаной куртке. Он одел чокер и жемчужное ожерелье, чтобы оживить свой вечерний образ. По прошествии времени, возможно, он понимает, что переборщил с выбором, но ему дороже ощущение того, что приложил усилия для человека, который действительно заслуживает его внимание. Кроме того жемчуг и корсеты часто недооценены. Чуя поставил себе цель на всю жизнь носить их чаще, таким образом призывая окружающих признать уникальность и красоту этих украшений. Жаль, возможно, его усилия были напрасны; на часах почти четыре, фильм вот-вот должен начаться. Цокнув языком, Чуя в сотый раз смотрит на экран телефона, чтобы проверить время. Часть его задается вопросом, стоит ли он лишь потому, что Дазай — о, шок — не явился. Может быть, он и не придет. Может быть, Чуя должен вернуться домой и надрать этому болвану зад. Может быть, он поменял свое мнение относительно выбора фильма. Может быть, Дазай изменил свое мнение относительно их самих. В конце концов, это их первое настоящее свидание; достаточно времени, чтобы растеряться перед чем-то по-настоящему серьезным. Он практически настроен пожалеть о приглашении, о своем терпении и глупости, когда кто-то хлопает его по плечу. — Чиби~ Ах, вот он и тут. Мгновенно бушующие мысли в голове рыжего затихают. — Эй, опоздал на свой же марафон Куросавы? — приветствует брюнета Чуя, его губы растягиваются в ухмылку, когда он поворачивается к Дазаю. — Невероятно. Чуя не знает, какое именно приветствие хотел он получить от парня напротив, на точно не смущенный взгляд Дазая. На секунду он сомневается в том, а есть ли на нем брюки. Прежде чем спросить, что за черт происходит с ним, челюсть Дазая отпадает, и в его голосе фонит нервозность. — Ага, — выпаливает он. Его глаза распахнуты настолько, что, кажется, они выкатятся из глазниц. — Извини, я был— его голос затихает, — занят. В университете. Сверхурочно. — Он тяжело сглатывает. — Потому что Одасаку кое-что было нужно. — Кое-что, — эхом повторяет Чуя. — Ага. Кое-что. — Ты в порядке? — Да. Я— Он проводит языком по сухим губам. — Просто прекрасно. Что, очевидно, бред, потому что цвет лица Дазая переливается от розового к фиолетовому. Чуя хмуро смотрит в ответ, сделав шаг вперед. — У тебя температура, ты, идиот? Я ведь не смогу улететь, если подхвачу грипп из-за тебя. — Когда Чуя приближается, чтобы коснуться лба брюнета, тот делает шаг назад. Практически враждебно. Чуя замирает на месте, его мысли стремительно преследуют идею страха быть отвергнутым. Он остро чувствует недостаток воздуха в его легких. — Я сделал что-то не так? — Просто— Не в силах произнести свою мысль, Дазай вновь затихает. Когда он шумно сглатывает, избегая взгляда с рыжим, прикрыв рукой рот, в Чуе вспыхивает беспокойство за парня. И как же сейчас он все испортил. Как он испортил все, даже не начавшись? — Просто— — Что, Дазай? — Ты слишком горячо выглядишь для простого свидания в кино. Я не был готов. — признается Дазай. Его слова прозвучали так, будто Чуя дал ему пощечину просто существуя, в тоне его голоса переплелись трепет и удивление. — И жемчуг, и— Он запинается, как если бы мог сгореть на месте при помысле о словах. Затем, едва слышно: — Мне нравится корсет. Удивившись реакции брюнета, Чуя хихикает и касается головы, будто бы на нем была невидимая шляпа. — Что же, Скумбрии нравится все, что он видит? — Чу-у-я-я~ — Нет, ничего не говори. Я не думал, что ты из тех, кому нравятся корсеты. Дазай смущенно кивает в ответ, что Чуя находит почти комичным. Приятно, лестно, но забавно. — Ну, это недавнее открытие. — Его глаза жадно темнеют при виде оголенных ключиц рыжего и идеально сидящего на нем корсета, поглощая взглядом его образ. — И под недавним, я имею в виду сейчас. Проговаривая свое признание, Дазай облизывает губы, и внезапно Чуя ощущает, что за ним непристойно подглядывают. Он ощущает свою обнаженность, обожание, желанность. Это не плохо. Просто неожиданно напряженно. — Пойдем домой. — заявляет Дазай. — Что?! — К черту фильм. Я хочу прикоснуться к тебе. После секундного замешательства губы Чуи растягиваются в хищной улыбке. — Ну уж нет. У нас билеты. Дазай отчаянно скулит. — Но тебе даже не нравится Куросава. Что справедливо, ему и правда не нравится, но он знает, Дазай с нетерпением ждал фильм: одной этой причины достаточно, чтобы остаться. — Нехорошо разбрасываться деньгами, — отвечает он. — Прилежные мальчики должны подождать, пока фильм не закончится. «Я позволю тебе коснуться себя в любом смысле» кроется в его словах. Принимая во внимание реакцию Дазая, этот день обещает быть удивительно занимательным. Кроме того интерес к парням в корсетах является хорошим личным открытием — особенно когда они собираются пройти в темное помещение. Никто не говорил, что им нельзя немного отвлечься. Несмотря на напускное самодовольство Чуя вздрагивает, когда Дазай на пути в зал берет его за руку, переплетая пальцы. Купив еды на сеанс, тем не менее, рука рыжего сжимает руку Дазая, Чуя позволяет себе расслабиться. Свидание в кино, держась за руки — то, чего долгое время у Чуи не было, такие парни перестали приглашать его после старшей школы. Но теперь это свидание является для Чуи самым значимым свиданием в кино, которое у него когда-либо было. В этом есть что-то ребяческое, что-то невинное. Если они оба смогут держать руки при себе. Рядом с Дазаем легко дать своим мыслям свободу фантазии о том, чем бы они могли заняться в темноте кинотеатра. Легко дать волю мечтам о том, как прекрасны были бы их отношения, если бы Дазай остался, а Чуя не перестал бы выходить на контакт. Они бы могли стать теми самыми подростками, романтично ужимающимися на последних рядах, бросающими попкорн друг в друга. Они бы могли быть глупыми и юными. Но вместо этого, они не так юны, но все еще очень сильно глупы и наконец-то вместе в полностью заполненном зрителями кинозале перед экраном, на котором бежит черно-белый фильм. Они сидят слишком близко, касаясь ладонями и ногами друг друга каждый раз, когда их руки блуждают в поисках попкорна. Охваченный мыслями Чуя практически взвизгивает, когда ладонь Дазая сжимает его бедро. Замерев, он почти теряет способность вздохнуть, когда дыхание брюнета щекочет его кожу. Черт, думает он. Господи. Он точно готов зайти дальше. Черт, черт. Потому что Дазай правда льнет к нему. Идиот не шутил в своих намерениях добраться до него. Облизнув губы, Чуя оглядывается по сторонам и удобнее устраивается на месте, когда Дазай прислоняется к его плечу. Он так близко. Он так чертовски бесстыден. Чуя ощущает запах их шампуня — тот, который он однажды купил, а Дазай стащил. Он ощущает запах лавандового порошка, который так любит Дазай. Лаванда успокаивает его, так всегда говорит Дазай. Ладно, теперь Чуе нужен вагон лаванды, потому что его сердце готово выпрыгнуть из грудной клетки. С уст Чуи почти срывается ругательства, когда Дазай томно шепчет его имя — Ч-у-я, медленно протягивая гласные, выдыхая звук в стоне. Боже. Губы Дазая щекочут шею рыжего, и от внезапной тяжести по его телу пробегает волна горячих мурашек. Чуя ощущает учащенное биение сердца и поворачивается к брюнету. — Эй, Дазай, подожди хотя бы— Тишина. Дазай глубоко вздыхает в ответ и уютно прижимается ближе. Его руки соскальзывают, касаясь края брюк Чуи — Саму? Чуя легко толкает его в плечо, но тот даже не шевелится. Он лишь устало хмыкает, без раздумий нежно прижимаясь. Здесь и теперь, спустя мгновение, Чуя осознает, что Дазай — тот самый Дазай «Я правда очень хочу посмотреть Куросаву» Осаму, та самая Скумбрия, которая была на грани предаться разврату прямо в кинотеатре буквально полчаса назад, уснул. Действительно крепко уснул. Он, должно быть, устал, думает Чуя, откидываясь на спинку сиденья и обнимая Дазая за плечо. Он чувствует, как другой тихо сопит, прижавшись щекой к плечу Чуи. Он тоже вздрагивает во сне, пиная Чую в голень. Это мило в дурацком стиле «о-черт-ему-действительно-нужно-поспать», от которого у Чуи сводит живот и тепло разливается по всему телу. Он улыбается, уткнувшись в волосы Дазая, вдыхая его запах. После всего, что произошло, близость пробуждает в нем нежное чувство близости, судьбы, вечности. Его нос касается волос Дазая, зарываясь в них, когда он оставляет легкий поцелуй на темных прядях. Завтра его ожидает рейс в Париж, но сегодня… сегодня он сможет зарыться пальцами в мягкий свитер Дазая, вдыхать его запах и смотреть, как он спит, и это действительно единственное, что имеет значение. На данный момент это единственное, чего он хочет. — Та-а-а-к несправедливо, — скулит Дазай, запрокидывая голову назад. — Я хотел сделать кое-что непристойное с Чуей в кинотеатре, но в итоге все проспал. После фильма они заехали в парк. Дазай медленно раскачивается на качелях, его ноги слишком длинные и гибкие для детской забавы. Чуя ухмыляется, засовывая руки в карманы кожаной куртки, и подходит ближе к Дазаю. — Вот что ты получаешь, живя на энергетиках и недостатке сна, — говорит он. — Эй. Ты стыдишь студентов. — Безусловно. — Усмехнувшись, Дазай пожимает плечами и забирается на качели, слабо покачиваясь на каблуках. — И, к твоему сведению, я не пью энергетики. — Нет, точно. Ты пьешь странную смесь кофе и пива. — Ты окончил курсы, чтобы стать таким подлым? — стонет Дазай. Затем его глаза сужаются, и Чуя видит, как внимание Дазая ускользает — что-то еще скрывается за беспокойным выражением лица парня. Он никогда не задерживается на одной мысли слишком долго, вальсируя от идеи к идее в бешеном танце. — Эй. Кстати, это место мне что-то напоминает… ты помнишь, как Тачихара упал с качелей? — Он ухмыляется, выражение его лица отстраненное, как будто эта сцена прокручивается у него в голове. — Мы были в парке, похожем на этот, верно? Боже. Я почти вижу это перед собой даже сейчас. Тачихара просто упал лицом вниз. Он несколько недель ходил с пластырем на носу. В тишине Чуя кивает. Воспоминания возвращаются к нему, свежие и в полном цвете. Он тоже помнит тот день в парке, а именно, как Фёдор толкнул Тачихару из-за какой-то мелочи, но не расскажет этого. Он не скажет ничего, что касалось бы Фёдора, без крайней необходимости. — Да. Помню. — Ты скучаешь по этим дням? — Пф, я взял за правило не скучать по дням, когда алкоголь был запрещен мне законом. По-настоящему моя жизнь началась, когда я встретил своих настоящих друзей, красный цвет и вино, — отвечает Чуя, ухмыляясь над своим ответом. Губы Дазая тоже приподнимаются, и Чуя не может решить, кроется ли в улыбке сладкая ностальгия или горькая грусть, или Дазай вовсе нашел шутку забавной. В конце концов, он не уверен, имеет ли это значение. Все, о чем он может думать – это то, как Дазай несправедливо красив, когда улыбается. В нем заточено не напускное обаяние, а нежная красота. Природа даровала ему естественное очарование. А еще он ужасно милый, когда хмурится. Под лучами солнца, его красота озаряется ярким светом, и, боже, даже в ненастье дождливого дня, янтарь его радужек отливает бордовыми тонами, и от него просто захватывает дух. Чуя любит эту улыбку так же, как он любит кожу, голос и руки Дазая, и то, как они краснеют от холода. Ему нравятся растрепанные волосы, такие пушистые и вьющиеся каждый раз, когда он выходит из душа. Бинты, прикрывающие кожу — где-то под ними, он уверен, ему тоже понравится кожа Дазая. — Просто катастрофа. Я всегда дорожил теми днями, — говорит Дазай ровным голосом, не подозревая о мыслях о беззастенчивом обожании, терзающих разум Чуи. — У меня был ты. — У тебя всегда был я. — Мы даже не были друзьями. — Жизнь стала сложнее, чем прежде. — Плохо врешь, Чиби. — Я имею в виду… Да, может, и так, но ты мне всегда нравился. Мы всегда были друзьями. Наверное, я всегда только ожидал дружбы с тобой. Когда он издает «хмм» из глубины своего живота, погрузившись в свои мысли и раскачиваясь на месте, Дазай, кажется, вообще не слышит Чую. Он опускает голову, его губы приподнимаются в ответ на что-то далекое — что-то потерянное, потому что они оба знают, что дружба в режиме ожидания — это не вещь. Им просто повезло, что у них появился еще один шанс. — Ждал дружбы? — повторяет он. — Я думал, что потерял тебя. Искренне думал. — Мы были детьми… — И повзрослев, я понял, как много из того, чем мы потенциально могли бы стать, я потерял. «Я никогда не видел Дазая с девушкой, которая ему нравилась», напоминает ему голос Мицуру. Чуя сглатывает, вглядываясь в лицо Дазая. — Ты вырос со своей личной идеей обо мне, Саму, — говорит он, бросая взгляд на парк. Детство затуманило представление о том, кем они на самом деле являются — взрослыми, которыми они стали, — на такое долгое время, что даже жизнь под одной крышей стала болезненной. — Не буду отрицать, я тоже видел тебя в выгодном для самого себя свете. Идеализация творит дерьмовые вещи. — Возможно. Но именно тогда я подумал: если у меня не может быть Чуи, то все в порядке. Никто не мог бы быть на твоем месте, поэтому я всегда думал: сгодится любой человек. Если я не смогу заполучить его, я соглашусь на кого угодно. Осознав признание брюнета, Чуя застывает; его глаза сияют, и ему приходится напомнить себе не только о чувствах, но и о разумности. «Дазай любит тебя», — эхом отдается в его голове голос Мицуру — и, возможно, это правда. Возможно, он любит. Все еще пораженный красотой парня напротив, вспомнив о том, что важнее читать между строк, а не бегло проводить глазами на сказанное, Чуя сокращает дистанцию. Его руки обхватывают цепи качелей, останавливая ее мягкое покачивание. Дазай тоже опускает ноги на землю, останавливаясь. Взглянув на друга сверху вниз, он вытягивает шею, когда Дазай вздергивает подбородок. — Вот как? — задумчиво говорит Чуя, позволяя своему взгляду скользнуть по лицу Дазая. Он обращается к нему с полуопущенной улыбкой, качели скрипят, когда он придвигается ближе. — Сгодится любой? — Да, — выдыхает Дазай. — Любой. — Любой. — Итак, если твой тощий рыбий зад согласится на кого угодно… — Его шепот бархатистый, губы едва различимы в миллиметрах над губами Дазая. Он играет с паузой и наслаждается тем, как Дазай вдыхает. Когда кончики их носов соприкасаются, Чуя облизывает губы и позволяет своему взгляду упасть на рот Дазая. — Тогда что бы ты сказал обо мне? Удивление промелькнуло на лице Дазая. — Что? — Если бы ты согласился на кого угодно, — он наклоняется ближе, — выбери меня. Все, что требуется — это секунда, невысказанное «да», промелькнувшее между ними. Удивление Дазая тает в улыбке на губах Чуи, и он тянется ближе, сжимая в кулаке прядь рыжих волос, их губы встречаются. — С удовольствием, — бормочет он в ответ на поцелуй, но это звучит приглушенно, слабо и мечтательно. Они, должно быть, смешны, учитывая тот факт, что Дазай сидит на качелях, каким-то образом компенсируя разницу в их росте, но это приятно. Молча приоткрывая губы, чтобы впустить язык брюнета к себе, Чуя думает, что да, да, это то, чего он хотел. У него есть Дазай, и впереди отличная поездка, и все его друзья, и он счастлив. Вот что значит жить. Это самое лучшее, что может быть в жизни. И он теряется в поцелуе — тонет в напряжении того, что его нашли, разрывают на части и исцеляют нежностью поцелуя. Уничтоженный добротой, он тает под сладким присутствием Дазая у себя во рту. И, возможно, он еще не готов сказать Дазаю, что любит его, но он думал об этом всю свою взрослую жизнь. Ему нравится их поцелуи, и то, как они складываются вместе, как кусочки головоломки. Он любит их переплетенные руки и их губы, нашедшие друг друга в тишине парка. Он любит это, любит это, любит его. Все еще захваченный вихрем отвлеченных мыслей, Чуе требуется мгновение, чтобы осознать, что Дазай выскользнул из его объятий. Он дрожит. Его голос пронизывает слабая дрожь. — Извини, — бормочет он. Внезапно Чуя чувствует себя так, словно его столкнули с лестницы. Что происходит? Его разум кричит, застигнутый врасплох сменой темпа. Этого не должно было случиться, Дазай не должен был звучать таким разбитым, и это не похоже ни на что хорошее. — Что случилось? Отодвинувшись на некоторое расстояние между ними, пальцы Дазая ищут цепи качелей, цепляясь за них, словно в поиске баланса. — Прости, я не уверен, что смогу… — выдыхает он, опуская голову на плечо мальчика. Его тело сгибается, как мокрая бумага, и Чуя обнаруживает, что выдыхает. Дазай так близко, что может увидеть свое отражение в чистоте его радужек. — Мы можем замедлиться? — Все в порядке? — Это просто слишком, — шепчет Дазай. — Что, если я все испорчу? — Ты не… — Но ты этого не знаешь, — перебивает его Дазай с ноткой страха в голосе. Это пламя обжигает холодом, и оно проникает в грудную клетку Чуи, заставляя вздрогнуть. — Я не хочу, чтобы Чуя ненавидел меня за то, что я ужасен в отношениях. Дазая пугает потеря контроля или неспособность быть хорошим. Перемены выбивают его из колеи. Чуя задается вопросом, кто вселил в этого человека такой ужас перед необузданными эмоциями, такой страх оказаться беспомощным перед самим собой. Был ли это Мори? Была ли это жизнь вообще? Слова Мицуру снова эхом отдаются в его голове, напоминая ему о том, как Дазай всю свою жизнь избегал значимых отношений. В конце концов, было безопаснее гоняться за призраком, чем связывать себя с кем-то — и он готов поспорить, что Дазай никогда не ожидал, что этот недостижимый призрак станет реальностью. — Какая же ты глупенькая рыба, — с трепетом отвечает Чуя. — Тебе не нужно извиняться. И ты не ужасен в отношениях. Ты уже отлично справляешься. — Неправда. — Очень правда. — Ты не знаешь, как я веду себя, когда меня загоняют в угол, Чиби. — Тогда посмотрим, что из этого получится. — Тебе никогда по-настоящему не приходилось терпеть меня. Не знаю, заметил ли ты, но я не подхожу на роль парня. Руки Чуи бесконтрольно, инстинктивно, оберегающе обвиваются вокруг плечей Дазая, прижимая ближе к себе. — Позволь мне оценить, — шепчет он, держась за Дазая. Он нежно притрагивается к волосам брюнета и целует его в макушку, под прикосновениями которых Дазай медленно успокаивается. Рыжий крепко стискивает Дазая в свои объятия, насколько это физически возможно. Ладони Дазая соскальзывают на ребра Чуи. Они касаются парня с мягкостью и теплом, понимая, насколько безопасно и до боли знакомо ощущается рыжий под его прикосновениями. С мягким вздохом Чуя ощущает заземляющий запах лаванды. Под его прикосновениями по телу брюнета пробегает дрожь. Его ладони сжимают тело рыжего, притягивая его ближе, на что Чуя не может жаловаться, крепче сжимаясь в окутывающей теплой лаской близости. Он наклоняет голову, устраиваясь удобнее в мертвой хватке Дазая. Он осознает, что на его лице расцветает искренняя улыбка. — Ты – мой лучший друг, Саму, — шепчет на ухо Чуя. — Если кто-то и достоин риска испортить все, то это только ты. — Чуя, я— Черт, думает Чуя, его тело пронизывает трепет в ожидании ответа Дазая. В предвкушении завершения его мысли он не чувствует своего тела. Вот оно. В паузе Дазая он ощущает признание любви, позволяя брюнету собраться с мыслями. В воздухе витает напряженный гул. И он тоже— — Ах, вот ты где! Я тебя везде искал. В испуге от услышанного голоса Дазай вырывается из объятий Чуи. Разорвав объятия, брюнет слегка вздрагивает, его тепло сменяется холодным чувством одиночества, которое Чуя не может точно обозначить. Когда он поворачивается на голос и замечает парня, стоящего в нескольких шагах от них, Чуя внезапно радуется, что они с Дазаем стоят на расстоянии нескольких сантиметров друг от друга. Незнакомец выглядит хрупким, грациозным. То, как его кудри цвета воронова крыла каскадом падают на плечи, черная форма частной школы, глаза, как у лани, свежесть кожи — все это напоминает Чуе сказку о древнем принце. Такой человек, которого боишься сломать и, в то же время, которым нельзя не восхищаться. «В очаровании ее внешностью никто не мог презирать ее за низкое положение, и императору не нужно стесняться показывать свою любовь к ней». Слова, которые Чуя не может озвучить, возникают в потоке его мыслей, изучая неизвестного ему человека. Несмотря на то, что эти строки относятся к девушке, они идеально подходят парню перед ними. — Здравствуй, Саму, — приветствует он. Его темные волосы мягкими волнами спадают на плечи и завиваются у шеи. Они того же цвета, что и свежие чернила, черты его лица отличаются изяществом каллиграфии. — Давно не виделись. Дазай выпрямляется. С бледными щеками и напряженными плечами он с таким же успехом мог смотреть на призрака. — Хикару?Все настолько хорошо, насколько это возможно.
—
— Что?! Так ты лежал в одной больнице, что Дазай? Хикару одобрительно кивает, задумчиво потягивая холодный чай. Как выяснилось, он вернулся из заграницы и узнал, что Дазай был в Токио. Затем, он решил сделать ему сюрприз. (— Ну, у тебя это прекрасно получилось, тварь ты изобретательная, — с ухмылкой сказал Дазай.) Узнавая крупицы прошлого Хикару, Чуя осторожничает с ним, что нехарактерно для самого рыжего. Охватившая его робость сдерживает его врожденный пыл. Он чувствует, что напористыми вопросами он может задеть парня. Но, заняв столик в «Старом Свете» — он и Дазай потягивают пиво, а Хикару сидит напротив них — Чуя говорит себе расслабиться. Хикару – друг из прошлого Дазая. Он может быть из дорогого частного университета и исключительно привлекательным, но это ничего не значит. Не все представляют угрозу тому, что у вас с Дазаем, думает он про себя. Прекрати искать причины, по которым из этого ничего не выйдет. — Да, — подтверждает догадку Чуи Хикару. — Ты слышал о больнице фонда «Кокиден»? Чуя пожимает плечами. Конечно, само название звучит дерьмово. — Боюсь, никогда не имел удовольствия. — Мне было четырнадцать, когда я поступил в больницу К, — поясняет Дазай. Его пальцы водят по краю бокала, но он не сводит глаз с Хикару. Внезапно его взгляд стал недружелюбным. Полным презрения и ненависти. Не к Хикару, конечно, но к тому времени, о котором он напоминает Дазаю. — Там было строго, по сравнению с другими местами. Никаких посетителей, почти никаких игр. Брата Хикару практически не пускали внутрь, и мы долгое время жили в одной комнате, так что, я помог ему. Хикару наклоняет голову в сторону Дазая, скривив губы. — Я бы не вышел оттуда живым, если бы не Саму. Чуя неуверенно прикусывает нижнюю губу, переводя взгляд с Дазая на Хикару. Дазай действительно упоминал какие-то больницы. А Хикару в своей нежной красоте, похож на цветок, который завял бы в больнице без света. Тем не менее, в его словах есть одна деталь, которая не дает Чуе покоя. — Хм… — Рыжий медлит с ответом. — Слушай, извини, если это звучит ни с того ни с сего, но где ты услышал это прозвище? — Хм? Какое именно? Саму? Перестань повторять это так, словно ты его придумал. — Да, — бормочет он. — Это вроде как… — Это вроде как принадлежит только нам двоим. — Странное прозвище. — Ну, Осаму разрешил мне, — отвечает Хикару, широко раскрыв глаза и бросив озадаченный взгляд на Дазая. — Разве это не нормально? Саму однажды сказал, что так называл его лучший друг, и, думая об этом, он чувствовал себя лучше. Поэтому, Саму помог мне освоиться, я надеялся, что смогу помочь ему в ответ. — Затем, в течение долгого момента, Хикару смотрит на Чую, и его губы приоткрываются. — Ох. Так ты и есть знаменитый Слизень?! — Слизень, — повторяет вслед Чуя, в удивлении вскинув брови. Дазая тешит реакция рыжего. — Сосредоточься на «знаменитом», Чиби. Раньше я немало говорил о тебе. Чуя ухмыляется, сжимая руку Дазая, поскольку ласкательное имя успокаивает его раздражение из-за того, что его назвали «слизнем». — Оу, правда? Их глаза встречаются, и он боится, что они навсегда потеряются в этом моменте — взгляды и сцепленные руки, только они и их магнетическое притяжение, пока мир проходит мимо них. — Все в порядке? — спрашивает Хикару. Ощущение близости разрушается, когда он говорит, возвращая Чую к реальности. Черт, они, должно быть, сгорают от стыда. Дазай, кажется, находится в схожем удивлении, потому что он моргает и спрашивает: — Хм, к чему ты клонишь? — Ничего, если я тоже буду называть тебя так? — Хикару не поднимает глаз, обводя кончиками пальцев силуэт своего бокала. — Если я продолжу называть тебя Саму? Колеблясь, Дазай бросает взгляд на Чую. — Меня это, конечно, устраивает. Чиби…? Его янтарные радужки, кажется, ждут его ответа, его разрешения, задаваясь вопросом, можно ли поделиться их прозвищем — можно ли открыть эту дверь кому-то еще. Но все, о чем может думать Чуя, это о том, как Дазай использовал Саму, чтобы чувствовать себя как дома, чувствовать кого-то близкого. Как он может испытывать ревность к прозвищу, если это означает, что Дазай использует их связь, чтобы ощущать связь с реальностью? — Это твое имя, Дазай. У меня нет авторского права на прозвище, — говорит он, игриво похлопывая его по плечу. Затем он поворачивается к Хикару, ухмыляясь и поднимая бокал пива в тосте. Он не может охранять Дазая, да и не хочет. — До тех пор, пока ты снова не называешь меня чертовым слизнем, все круто. — Ах! Ужасно стыдно за себя. Я просто использовал, не подумав… — Эй, малой, я дразнюсь. — Его улыбка растягивается. — Все хорошо. Смутившись, Хикару отводит взгляд вниз. — Спасибо тебе. — Нет, нет, спасибо тебе за то, что помогал Дазаю все это время. Я рад, что он был с кем-то, кому доверял. — Чиби, я сейчас разревусь~ — Но это правда! Драматично Дазай взмахивает рукой и подносит ладонь ко лбу. — О, нет! Мои глаза наполняются влагой! Что же мне делать? — Идиот, — бормочет Чуя себе под нос, прежде чем повернуться к Хикару. Нежнейшая улыбка невольно расцвела на его губах, и он не знает, что с ней делать или как скрыть этот внезапный приступ сердечности — дорогое сердцу знание того, что у Дазая есть хорошие, настоящие друзья. Даже в недружелюбном месте он никогда не был одинок. Это все, чего Чуя когда-либо желал ему — этому одинокому мальчишке, который, казалось, всегда предпочитал книги людям. — Правда, Хикару-кун, это значит больше, чем ты думаешь. Спасибо, что присматривал за этой угрозой, пока меня не было рядом. Хикару хлопает в ладоши, его аккуратные пальцы соприкасаются друг с другом. Какой вежливый, снова думает Чуя. Он несет в себе элегантную изящность искусно выведенных иероглифов, музыки и солнечного тепла. Он выглядит как принц из старого романа эпохи Хэйан, и Дазай имеет наглость называть его тварью. Невероятно. — Взаимно! У меня ощущение, что я уже давно знаком с вами, Чуя-сан. — Затем он улыбается, и его радужки становятся серо-голубыми — как зимний океан, как статуя под дождем. Его голова склоняется в очередном поклоне. Блестящие пряди волос цвета воронова крыла падают по бокам его лица, как чернила на бумагу. — Будь и моим другом. Здорово, снова думает Чуя. Это хорошо. Как только он вернется из Парижа, они с Дазаем смогли бы пригласить Хикару к себе домой на ужин. Оду и Флагов. — Конечно, — говорит он, улыбаясь. — Друзья Дазая – мои друзья. Он говорит серьезно, он действительно так думает. Дазай улыбается ясной улыбкой, как будто камень только что свалился с его груди. Он притягивает Чую к себе для поцелуя — чмокает в губы, быстро, невинно и бездумно, но это запускает калейдоскоп бабочек в груди Чуи. Ох, думает он, вау. Это первый раз, когда Дазай целует его на публике.—
В тот вечер, последний перед уездом Чуи из Йокогамы на неделю, сердце Дазая неспокойно. Спустя неделю жизни друг от друга, чувства между ними стремительно развивались, хотя Дазай пытался замедлить ход событий. Он уже скучает по Чуе, и это странно. Будто даже и нелепо. Он прикладывает усилия смаковать каждый момент их времени вместе, но, кажется, этого никогда не будет достаточно. Его руки невероятно быстро привыкли ощущать физическое присутствие рыжего каждый день. Дазай — вполне серьезно — не сможет выдержать этого. Он с удовольствием ударился головой о стену с целью успокоить бешеное биение своего сердца при мысли о Чуе, потому что это нездоровая вещь, и он не уверен, любовь ли это или безызвестная болезнь, которая по итогу сведет его в могилу. Это отвратительно. Он сам отвратителен. Он ненавидит знание, что он будет засыпать и просыпаться без Чуи семь ночей, когда они только нашли друг друга. Если сгодится кто угодно, то выбери меня. Ощущая растекающееся тепло по щекам, Дазай зарывается лицом в подушку, подавляя визг отчаяния, исходящий из глубины его души. Господи, почему Чиби ведет себя так спокойно? Он всего лишь креветка, ради всего святого. Черт. — Дазай? Брюнет растерянно поднимает взгляд на Чую. Тот сидит рядом с ним на кровати, мягко улыбаясь в ответ. —Х-мм? — С тобой все хорошо? Ты чего скулишь? — Из-за тебя. Учитывая то, как радужки голубых глаз впились в него, он не ожидал честного ответа. — Ты опять пытаешься проклять меня? — Нет же, — стонет он, подгибая ногу. — Тебе правда нужно уезжать? — Правда. Поверь, я правда хотел бы, чтобы ты поехал со мной — не знаю, в качестве эмоциональной рыбьей поддержки. — Чуя подлый, даже когда пытается быть романтиком, — хмыкает Дазай. Должно быть, это талант. Со вздохом Чуя прислоняет руки к лицу. — А ты невозможный, — произносит он, его пальцы устало потирают веки. Что не самая лучшая идея, вспомнив о нанесенной туши на ресницы, которая, очевидно, размазалась по щекам. Дазай ухмыляется на это зрелище, подтягиваясь ближе к Чуе. — Ты выглядишь как панда, Мистер Креативный директор, — мурлычет он. От низкой вибрации в его голосе, похожей на заигрывание и мурчание, Чуя трепетает. Его щеки заливаются тоном розового пиона. — Заткнись, я слишком устал для ухода за кожей. — Ну, думаю, тебе повезло. Я без ума от тебя, даже если ты похож на панду, — честно отвечает Дазай. Встряхнув головой, Чуя пропускает признание мимо ушей, будто бы он смутился — чистая ложь. Он еще больше розовеет, в этот раз до самых ушей. Прелестный, ловит себя на мысли Дазай. — Ага, все равно. Главное – просто не развратничай, пока меня не будет. — Что? Мне стоит обидеться, Чиби. Я – само воплощение святости. — Конечно. Конечно. Тогда было бы прекрасно, если бы его Святейшество убрался в квартире, пока я в отъезде. И на кухонных полках, и не так, как ты это обычно делаешь, — добавляет он. Дазай одаривает его ухмылкой — он никогда не убирается там, потому что великолепно наблюдать за тянущимся до верхних полок Чуей, но в этот раз? Он может постараться. Хотя бы один раз. — И питайся нормально, не этими отвратными консервированными крабами. Одасаку может наведаться к тебе в любое время, так же, как и Хикару. Я просто— Прежде чем Чуя и дальше будет перечислять все те вещи, которые обязан выполнить Дазай за время его отсутствия, брюнет затягивает его в поцелуй. Затихший голос Чуи в поцелуе — маленькая, но очень важная для него победа. — Я буду в порядке, — шепчет Дазай. — Просто возвращайся поскорее, хорошо? В его словах кроется робость, что застает его в врасплох. Дазай самоуверен, нахален и гордится тем, что его называют развратником, но редко застенчив. — Я вернусь, — обещает Чуя. — Прости, что оставляю тебя одного. Я был одинок всю свою жизнь, думает Дазай. Ты и Одасаку единственные, кто когда-либо извинялся за это. Его губы изгибаются, когда он прижимает Чую ближе к груди. — Все в порядке. Ты знатно повеселишься в Париже. — Эй, послушай, насчет Парижа— — Здесь, в полном одиночестве, я справлюсь. Я подожгу занавески, покрашу стены, растоплю плиту и— — Фёдор тоже будет в Париже, — выпаливает Чуя. Он выплевывает информацию вместе с долго сдерживаемым выдохом, как будто ожидает, что Дазай разозлится, или приревнует, или еще чего похуже. Но он не делает этого, лишь одаривая Чую озадаченным взглядом, и его голове образуется тяжелая пустота. В его признании кипит тягучее беспокойство, намного больше той взволнованности, которую сам Дазай может пережить. Страх Чуи овладевает Дазаем против его воли. Оно овладевает каждым. Ледяная рука сжимает его грудь, и он не уверен, является ли боль в его душе плохим предзнаменованием или лишь показателем, что он человек. Но Чуя скоро вернется. Тогда они будут вместе. Их воссоединение заняло всего десять лет — что значит еще несколько недель? — Оу, — слышит он свой голос. — Хорошо. Брось его в Сену ради меня. — Я точно не стану этого делать, учитывая, что он художественный руководитель всего проекта. Плюс он хороший друг, и я знаю, вы, ребята, недолюбливаете друг друга, но… он человек, который мне небезразличен, поэтому я и говорю об этом. Дазай прищуривается, пытаясь оценить ситуацию. Он не тупой и знает, что есть еще кое-что, но будь он проклят, если спросит. — Знаешь, тебе не обязательно указывать каждого человека, с которым ты работаешь. — Да, но я подумал, что ты узнаешь о Феде от меня лично, прежде чем нарвешься на истории в Instagram. Справедливо, думает Дазай. Он правда ценит это. — Ты сам сказал, Чуя: твои друзья – мои друзья. — Даже Федя? — Даже эта крыска, да. И, может, это не совсем правда, потому что у него нет намерения завязать дружбу с тем, кого волнует собственная ушанка больше, чем глобальное потепление, но исчезнувшее волнение Чуи стоит того, чтобы солгать во спасение. Его лицо расслабляется, и Дазай не может не заметить, как прекрасен рыжий, когда тот счастлив. Каждый мускул его прекрасного лица кричит о счастье. — Спасибо, — шепчет Чуя. — Спасибо, Саму, это многое для меня значит. И, в любом случае, я вернусь, и привезу тебе вина, сыра и сувениров, и … — Он морщит нос. — Вообще-то, погоди. Секунду. — Чуя вскакивает с места, чтобы подойти к столу Дазая и взять ручку. Дазай следит за его движениями, когда Чуя плюхается на кровать, закатывая рукава. Ручка щелкает, и рыжий начинает писать. Чернилами по коже. По необъяснимым для себя причинам, в этот момент, Дазай теряет дар речи. Его жутко ругали за то, что он рисовал на себе. Однажды ему дали за это пощечину. И Чуя — — Что ты делаешь? — вопит Дазай, наблюдая за вырисовывающейся надписью. — Пишу твое имя на своей руке, — объясняет Чуя. Он говорит об этом так, будто это самый простейший и очевиднейший факт, не поднимая взгляда на продолжение надписи с обратной стороны руки. — Так, я возьму часть тебя с собой. На удачу, знаешь. Дазай издает легкую усмешку. Почему в его груди стало так тяжко? — Это мелочь. Чиби планирует не мыться неделю? Отвратительно. — Это ты отвратителен, — игриво парирует Чуя. Он с гордостью показывает внутреннюю сторону руки: имя Дазая начертано на ней голубыми чернилами на белой коже. — Видишь? Я беру тебя с собой. Твое имя написано даже под моей кожей. Сердце Дазая пропускает удар. Как глупо, думает он. Как банально и по-детски. Но сейчас Чуя победно ухмыляется, и вид растекшихся чернил по чистому белью — самое прекрасное, что он когда-либо видел. Я беру тебя с собой. В конце концов, он достоин того, чтобы его помнили. Его имя не исчезнет от него ни физически, ни метафорически, оно не будет забыто прежде, чем его отсутствие успеют оплакать. Это, должно быть, самый милый жест, что он получал вообще. Что-то в нем надломилось. Без предупреждения он ломается под давлением всех этих лет молчания и сдерживаемых страхов, проглоченных слов, которые на вкус были как железо и пепел. — Я не забывал о твоем дне рождении тогда, Чуя, — бормочет он, не в силах держать под контролем рождающиеся в нем мысли. — У меня не было желания так просто исчезнуть из жизни каждого. Это никогда не входило в мои планы. Я не распространяюсь об этом, но я был в клинике. — Он тяжело сглатывает пересохший ком в горле. — Ладно. В нескольких, если быть точнее. Судя по тому, как Чуя побледнел, весь румянец сошел с его щек, он не ожидал резкой смены темы их разговора. Его голубые глаза пристально и тревожно наблюдают за брюнетом. — У меня было предчувствие, — тихо говорит он. — После того, что сказал Хикару, я понял, что так оно и было. Дазай колеблется, глотая осколки стекла. — Есть вещи, которые я не объяснил. Вещи, о которых ты не знаешь. — Ты не обязан мне рассказывать о них, — бормочет Чуя, прерывая его, прежде чем он заставит себя сказать то, в чем не готов признаться. Он тоже хватает Дазая за руку, и его кожа теплая и нежная, и Дазаю хочется плакать. — Я видел шрамы и царапины на вечеринке. Дазай прикусывает нижнюю губу, сжимая пальцы Чуи, отказываясь смотреть на него. Половина его лица закрыта чёлкой, скрывающей выражение его лица и дающей ему мимолетное, ложное ощущение безопасности. — Тогда мне казалось, что со временем стану достаточно сильным. И что я снова, очень скоро увижу тебя. Но я этого так и не сделал. — Никто мне не говорил. — Да, — выдыхает Дазай. Его разум кричит ему, чтобы он был аккуратен, умоляя его остановиться сейчас, пока он может — пока не стало слишком поздно, пока он не оттолкнул от себя Чую. Он никогда раньше не чувствовал себя таким уязвимым. Это ужасно. Он надеется, это станет первым шагом на пути к будущему, в котором он сможет вырваться на свободу — от своих демонов и темных сторон своего прошлого. Он желает помнить прошлое, в котором были только Чуя и он, сладкий проблеск в жизни, наполненной стыдом. Это прошлое он хочет снова обрести. — Я не понимаю, — говорит Чуя. — Почему мой папа ничего не сказал? Они лишь сказали, что ты уехал в другой город. Дазай пожимает плечами. — Изменило бы это что-нибудь? — Конечно, ты, рыба. Я бы приезжал к тебе. …Ой. Он никогда не рассматривал такую возможность, но сейчас она кажется настолько очевидной. Он не мог убежать, и Чуя не знал, где его найти. — Думаю, Мори никому не сказал только потому, что боялся реакции окружающих, кто-нибудь смог бы отговорить его. А у нас этого быть не может, верно? Не дай Бог, чтобы он потерял вундеркинда, находящегося на его попечении. — Он вздрагивает, слова душат его. — Прямая цитата, кстати говоря. Не каждый день я называю себя вундеркиндом. Чуя фыркает. Его голос звучит влажным и слабым, и кажется, он вот-вот сморгнет слезы. Его большой палец рисует узоры на тыльной стороне руки Дазая. И он никогда не считал себя плаксой, но, услышав, как Чуя задыхается, у него сворачивается живот, а горло, кажется, заложило ватой. — Ну, тебе и правда стоит называть себя так чаще, — говорит Чуя. — Ты правда гениален. — Поверь, это худшее, что со мной случалось. — Когда это началось? — Что? Госпитализации? — Чуя слегка кивает, и Дазай издает тяжелый вздох в ответ. — Думаю, довольно рано… я мало что помню из тех дней. Мне только известно, что Мори тщательно выбирал условия, так, чтобы я мог ходить в школу и сдавать экзамены, чтобы не отставать от программы. Наверное, он хотел, чтобы я был как все остальные дети. — Какого черта? Дазай цокает языком, отмахиваясь от вспышки гнева. Тогда он ненавидел Мори за это, но все, что он чувствует сейчас – это лишь тупое чувство отстраненности. Очевидно, это не очень хорошо сочетается с раздражением, мелькающим на лице Чуи. — Оглядываясь назад, я понимаю, почему он это сделал, — предлагает он, пытаясь успокоить Чую своими словами. — Мори заботился обо мне и оказал мне всю необходимую помощь, но он также позаботился о том, чтобы я не разрушил свою жизнь. — Боже, у меня нет слов. — Чиби, признай… — Что, тебе было плохо, и он поставил в приоритет твои экзамены? — Он прикрывает рукой лицо, пока другая крепко держит за пальцы Дазая. — Черт возьми. Он не казался плохим родителем. — Он не был таким, — говорит Дазай. Он знает, это слабый и оправдывающий прием, но этого достаточно, чтобы задуматься, сколько из этого правда, а сколько просто свидетельство таланта Мори перевирать слова и ситуации. Это был не газлайтинг, ему не нравится это слово. Это выставляет Мори в плохом свете. Чем больше Дазай думает об этом, тем больше в нем поднимается стыда и отвращения. Потому что не только Мори облажался как родитель. — Это я был плохим. — Нет, это не так, — резко отвечает в ответ Чуя. Яростно. — Ты был ребенком. Это не может быть виной ребенка. — Меня было трудно растить, Чуя. — И, судя по тому, что я слышу, он с размахом провалился со своей ролью. Дазай игнорирует его. — Я о многом просил у человека, который даже не является моим биологическим родителем. — Чуя приоткрывает губы, ответ уже готов, но Дазай говорит быстрее: — В первый раз, когда я четко понял, что хочу покончить с собой, мне было одиннадцать. Он говорит это сейчас, и говорит громко, чтобы не жить вечно с этой тайной в душе. Одиннадцать. Чуя делает глубокий вдох, сердце останавливается, прежде чем забиться в бешеном темпе. Это похоже на момент, меняющий жизнь: как будто мир остановился и начал вращаться в противоположном направлении. Ему кажется, что сейчас он видит Осаму впервые, после шести месяцев жизни под одной крышей. Его прошлое – гематома, которую Дазай ревниво оберегает и которая иногда все еще дает о себе знать. Он задается вопросом, зажила ли когда-нибудь по-настоящему рана и кровоточит ли она до сих пор, иногда. Мальчик, которого он знал, уже хотел покончить с собой, а Чуя никогда не замечал тревожных звонков. Чувство вины покалывает уголки его глаз, хотя он заставляет себя не плакать. — Черт, Саму. — Но все в порядке. — Дазай неуверенно улыбается ему. — Мне нужно снять бинты перед сном. Если ты не против. Чуя осторожно кивает, боясь, что Дазай может передумать. Он вообще не ожидал, что Дазай упомянет об этом. — Они кажутся ужасно неудобными. — Ох, еще как. — Хочешь, я выйду, пока ты переодеваешься? Дазай, кажется, обдумывает это, затем качает головой. — Нет, — говорит он и замолкает. — Я хочу показать тебе. — Пауза, уголки его губ незаметно приподнимаются. — Мне одновременно ненавистны и нужны бинты. Немного неоднозначно, понимаешь? — Да, — врет Чуя. Нет, он не понимает. Правда в том, будучи воспитанным в очень поддерживающем окружении и опекающей сестрой, он даже не может представить, через что пришлось пройти Дазаю. — Слушай, я могу помочь. Если хочешь. — Правда? (Тебе не мерзко?) — Правда. (А почему мне должно быть мерзко?) — Пожалуйста, — шепчет Дазай. Он поднимает обе руки, плотно обмотанные белыми бинтами, приглашая Чую к действию. Его руки полностью покрыты, спрятаны белым полотном, когда его имя начертано на оголенной коже рыжего. Чуя медленно начинает разматывать бинты дюйм за дюймом. Он даже представить себе не может, как сильно они, должно быть, доставляют ему дискомфорт. Никто не должен прятаться под такой броней — как будто он застрял в муках, готовясь к своим похоронам. Никто в столь юном возрасте не должен знать ужасов желания умереть. Кусая губы, Чуя действует в тишине, мрачное благоговение пронизывает его и сжимает грудь. Он замедляется, когда Дазай вздрагивает. Чуя ищет его лицо в поисках поддержки для продолжения — просит разрешения увидеть мальчика, которого он всегда любил, его изуродованную кожу, белые шрамы и болезненное прошлое, нанесенное на карте его тела. Ему видны бледные шрамы и свежие красные царапины от того места, где бинты скреплены вместе. — Они всегда оставляют синяки, если ношу их слишком долго, — говорит Дазай почти извиняющимся тоном. — Мне жаль, это неприятно наблюдать. — Это не… — Он сглатывает. — Насколько эта хрень тугая? Тебе больно? Ты думаешь, что заслуживаешь только боли? — Вовсе нет. Я привык. Чуя молча сглатывает. Дазай прекрасен, и это разбивает сердце. Каждый кусочек кожи, который он обнажает — удар, нацеленный в его в сердце. Он смотрит на рваные старые шрамы и пятна там, где марля врезается в плоть. Красные отметины и фиолетовые галактики расцвели в местах пересечения разных слоев ткани, удерживаемых вместе безжалостными зажимами. День за днем марля калечит его. Колеблясь, Чуя нежно проводит пальцами по обнаженной коже, и Дазай вздрагивает. По его рукам пробегают мурашки. Он такой чувствительный, в тех местах, где его никогда не касались. И Чуя жалеет, что не мог сделать что-нибудь — что угодно, чтобы предотвратить это. Предвидеть это. — Саму… — Извини, — говорит Дазай, опустив голову. Услышав извинение брюнета, Чуя не знает, как начать разбирать все остальное, поэтому, не не делает этого. Его руки приглашают брюнета в объятия со слабой, но ободряющей улыбкой. — Иди сюда. Дазай послушно следует приглашению. Он заползает в хватку Чуи, зарываясь лицом в его объятия. — Спи здесь, — бормочет он, и Чуя кивает, молча прижимая его к груди. Конечно, подразумевает. Я никуда не уйду. Призрачные слезы Дазая остаются непролитыми, хотя видно, как он дрожит. Очерчивая круги по спине Дазая, Чуя обнимает его и ничего не говорит. Он целует его в макушку, укачивая в своих объятиях. Произносить что-либо прямо сейчас кажется неуважительным. Часть его боится, что в этот момент абсолютной уязвимости Дазай может сломаться под его ласками, под давлением малейшего звука. Только когда Дазай засыпает, положив голову ему на грудь и вцепившись руками в рубашку, Чуя позволяет себе вздрогнуть. На следующее утро он оставляет записку для Дазая на кухонном столе.«Чуя» — гласит белый листок бумаги.
Я знаю, ты скажешь Но Я уЖе ЗнАю ТвОе ИмЯ. Ха! Я знаю тебя вдоль и поперек, чертов умник. Думаю, ты уже все понял.
Теперь послушай меня: это предназначено тебе.
У меня не было ручки, чтобы написать имя на бинтах, и я сомневаюсь, что тебе бы понравилось, если бы я написал прямо на твоей коже, поэтому на бумаге.
Теперь мое имя тоже встроено в тебя. Я доверяю тебе часть себя, и тебе лучше быть аккуратнее с ней, я вернусь через неделю.
Жди меня.