Моя честь называется верность

нам остаётся жить, там, где война, средь страха смерти и кровавых треб. страданья – это наш извечный хлеб, пока спадёт покров печальный сна. Герман Гессе, У могилы

Столица Иль-де-Франц сияет шиком Риволи. Она волнуется блестящими водами Сены, уличными ресторанами и горит огнями высокой башни над Марсовым полем. Город не спит. Он старательно – лживо, обманчиво – делает вид, что всё нормально. Всё в порядке вещей. Будто не гуляют по небу зенитные прожектора. Будто не парят аэростаты. Будто не проносится над чахнущей Францией пугающий гул Мессершмиттов. Всё правильно. Так думает Нёвиллет, поднося холодные тонкие губы к зажигалке. Это справедливо. Вспыхивает огонёк, и звучит лающий приказ "целься". Auge um Auge. Око за око. За унижения и боль прошлых лет. За нищету и презрение перед всем миром. Щелкают взведённые курки. Испуганная олениха с большими влажными глазами жмётся к каменной кладке. Blut wird mit Blut bezahlt. За кровь платят кровью. Грохот палящих винтовок дробит воздух. Нёвиллет не вздрагивает – передёргивает глупую олениху у расстрельной стены. Тело женщины, прошитое пулями, падает мешком на землю. Мужчина недовольно кусает губы: кончик сигареты наконец начинает тлеть. Он равнодушно оглядывает штурмовой отряд послушных солдат. На каждом из них –абсолютно чёрная форма, где на петлицах виднеются хищные изгибы молний. На правом вороте Нёвиллета – такая же древняя руна скандинавской грозы, на левом – остроконечный лист. Всё смолкает и застывает глухой тишиной. Начищенные сапоги полковника стучат каблуком, отсчитывая маятником секунды. Нёвиллет склоняется над телом несчастной оленихи. Какая жалость. Мужчина пускает горький дым. Она ещё жива. Её помутневший взор с надеждой смотрит на него. Она просит пощады. Так отчаянно. Она молит об избавлении. Полковник сочувственно понимает, как мучительная боль ломает хрупкое тело. И Нёвиллет даст ей спасение. Он же не дьявол. Последний выстрел схлопывает коллапсом тишину. Женщина вздрагивает. Желейные гранатовые ошмётки пачкают камень под её головой. Глаза закатываются на простреленный лоб. Нёвиллет убирает "Вальтер" обратно в кобуру. Недокуренная папироса падает на землю, и её равнодушно давят каблуком. Вот оно, спасение всей Франции, – быть раздавленной, словно червь. А Нёвиллет станет её спасителем. Он станет её архангелом. Он милостив и добр, как божество, в честь которого возвели церковь на дю Кардиналь. – Французы верят, что бог милостив и добр, – повторяет полковник, стоя перед окном и наблюдая, как капли дождя разбиваются о стёкла его кабинета. Тот умывает страну, изрытую гусеницами Панцеров. – Бог лицемерен, – раздается из самого угла. Туда почти не падает тусклый свет. Там царит уютный полумрак, откуда виднеются лишь длинные ноги. Они перекинуты одна на другую в тех же кожаных сапогах, начищенных до блевотного блеска. – Вам ли не знать, Herr Standartenführer. И это "Herr" мягко и хрипло перекатывается из пепельного дыма в глухое – почти томно шепчущее – звание, интимно выдыхая последний слог. – Я не верю в бога. В ответ Нёвиллет ловит смешок и отворачивается от чужой, дикой полуулыбки. Полковник передёргивает плечами. Он достаёт портсигар, подаренный перед войной лично рейхспротектором. Мужчина замечает, как дрожит его кисть. – Ваша зажигалка, – слышится шуршание ткани мундира. Чеканный стук сапог тонет в ворсе ковра. За спиной вырастает высокая фигура. Рука, облачённая в кожаную перчатку, тянется через чужое плечо. Вспыхивает искра, поджигает сигарету, изящно ожидающую у губ. – Ризли, – зовёт Нёвиллет. Он чувствует, как поверх плетёного серебром погона, покорно опускается его подбородок. – Кто-то ведь должен носить вашу зажигалку, Herr Standartenführer, – шепчет офицер у самого уха. Мужчина горячо выдыхает куда-то в шею и прижимается грудью с собачьей верностью. Нёвиллет задумчиво перекатывает папиросу на пальцах, не предназначенных для того, чтобы спасать олених. Полковник СС думает, что бог на самом деле жесток. Ризли, словно читая мысли, глухо смеётся куда-то в основание шеи мужчины. Там её надёжно стягивает ошейник в виде наградной ленты – знак верности Тысячелетнему Рейху. Нёвиллет слепо зарывается свободной рукой в густые и жёсткие пряди Ризли, напоминающие волчью шерсть. Ладони офицера бесстыдно красуются на талии полковника, стянутой ремнём. На пряжке, как и в мозгу, выдолблен пропагандой девиз СС. Нёвиллет пропускает волосы и думает, что бог давно оставил Францию. Он оставил всех. Он лицемерен в своей благодетели. Он пребывает со всеми: и с германцами на форме Вермахта, и с американцами на полотнах флагов, и с англичанами в мольбах о лондонских мостах, и в пугающих криках русских во время атак. Но при всем этом бог позволяет целому миру трещать по швам на всех фронтах. Справедливо ли? Раз бог настолько хорош, то где же он был, пока подписывался мирный договор на крови при Монсе? Пока Германию обдирали до последней марки? Пока бились еврейские витрины в Хрустальную ночь? Дымили прахом печи лагерей? С нежной жестокостью Франция сдыхала под властью имперского орла? В молитвах под кремовым куполом Сакре-Кёр бог жертвенно любит всех. На деле – никого. Так и Нёвиллет. Он любит всех. С преданностью обманутого Фокалора и верностью Сатаны он любит всех. А это значит, что ему одинаково плевать на всё. Честь Нёвиллета называется верность. И эта дрессированная верность предназначена лишь Рейху. Она придушена алокровной лентой. Она давит под самое горло могильным крестом с мечами и бриллиантами. Красиво. Так говорил Ризли, прикасаясь к мёртвому железу. Он сам звенел своим ошейником из дубовых листов. Очаровательно. Так шептал он, позволяя туго обнимать офицерским ремнём свою шею. Честь Ризли зовётся верностью полковнику. Она звучит хриплым стоном, пока он ползает у чужих сапог. Его место там, у ног Нёвиллета. Он стоит на коленях и задыхается в истоме, как последняя французская шлюха. Бляха ремня с девизом СС туго впивается под кадык. Здесь вся хвалёная гордость майора – запиханная вместе с чужим членом по самые гланды. Они прогуливаются вечерами на Монмартр. Нёвиллет курит. В последнее время он часто курит. Также часто свинцовые небеса поливают уставший город дождём. Это Франция воет и стонет. Страна захлёбывается жалобным плачем, придавленная эсэсовским сапогом и перебитая Хейнкелями. Франция, Франция, не плачь! – передразнивая сирот, напевает Ризли, пока кандалы в темницах на тактах играют Вагнера. Полковник неспешно курит в тюремной приёмной. Он старательно делает вид, что за дивным голосом Марлен с пластинки не замечает лязг цепей и крики в подвалах. Чертовка Дитрих поёт о цветущем Берлине в своей далёкой Америке. Поверх воплей из скотобойни она мечтает о покинутой родине. Как романтично. Мужчина хмурится, когда Ризли всё-таки появляется в блёклом свете коридора. Он сбрасывает свои блядские перчатки, измазанные скотной грязью и вонью. – Вы не могли быстрее, Herr Sturmbannführer? – Свиньи сегодня несговорчивы, господин Нёвиллет, – спокойно отзывается Ризли. Словно не он десять минут назад рваными лоскутами сдирал кожу с костлявых спин. Словно не он срезал сырое розовое мясо скальпелем. Словно не майор загонял под чужие отросшие ногти иглы, требуя ответа. Свиньи – чахлое французское сопротивление. И завтра утром скот поведут на убой во имя Рейха. Завтра опять будет дождь. Завтра Франция вновь прольёт свою кровь. Они едут к полковнику на квартиру. Уже там оба сбрасывают свои вороньи мундиры, оставляя железные кресты. Те режут горло, когда полковник грубо тянет за красную ленту. – Прошу прощения, что заставил вас ждать, Нёвиллет, – щурятся глаза цвета стальной брони Тигров. Мужчина падает на колени, раздвигая до невозможности блядские ноги. У полковника всё блядское, всё сводящее майора с ума. Блядский профиль мраморных римских статуй. Блядские манеры сдохнувших цезарей. Блядская походка победоносных легионов. И глаза. Глаза, что холоднее десяти Арктик. И кожа. Кожа севернее свирепых русских зим. Весь Нёвиллет – это блядская идеальность в каждом жесте, движении, слове. Он абсолют в слепых взорах лейтенантов, капитанов, генералов. Всей в край ебнувшейся Германии, которая сходит от своего фюрера с ума. И Ризли. Ризли, который после плавится на обеденном столе от ледяных прикосновений. Майор запрокидывает голову, обнажая шею. Адамово яблоко дёргается, когда мужчина сглатывает и тихо хрипит. Напротив, над бархатным диваном, висит портрет их фюрера. Пронзительные масляные глаза уставились прямо на Ризли. А он глухо смеётся, распятый полковником, и со стоном тщательно сосёт длинные пальцы Нёвиллета. Хотя бы на время майор затыкается. Потому что всё раздражает. Раздражают до нервной дрожи оленихи, скулящие лейтенанты, вздыхающие капитаны, визгливые генералы. И абсолютно свихнувшаяся Германия. Нёвиллет просит молчать, пока сам падает перед Ризли, звенит ширинкой и кобурой. Если бы сам фюрер знал, чем занимаются его выхоленные гнилой идеологией псы, он бы скончался на месте, захлёбываясь пеной. Если бы Германия понимала, что творит до тошноты идеальный и любимый Herr Standartenführer, то ходить ему с розовым треугольником. Ризли хохочет. Он зарывается ладонью в белоснежные локоны у своих поджарых бёдер. Мужчина давит, заставляя Нёвиллета подавится собственной слюной и членом, который скользнул головкой по стенке узкого горла. Если бы хоть кто-то знал, где заканчивается вся честь Нёвиллета – гореть им обоим в печах концлагерей. Они грешники. Одни из великих, которых в муках породил Рейх. Ему нужны преступники, а не праведники. Ему нужны те, кто равнодушно посмотрит в мёртвые глаза свиней, а после с чистой совестью отправится маршем в ад. Германия сама убивает своих сыновей. Jedem das Seine. Каждому своё. Нёвиллет заглатывает покрытый набухшими жилками член. Он тихо мычит, прикрывая свои белёсые веки, пока Ризли рвано стонет посреди стола. Он запрокидывает голову и глядит фюреру прямо в перевёрнутые угольные зрачки. Ладонь полковника тянется к собственному ремню. Она сдирает его к чёрту вместе с пряжкой, где написано про выебанную честь и блевотную верность. Мужчина с горечью осознаёт, что ничем не лучше Ризли. Он такая же бесправная псина. Так что сегодня полковник позволяет чужой ладони давить на затылок. Та заставляет усерднее работать языком и насаживаться поганым ртом по самые яйца. Потому что сегодня фюрер здесь Ризли. Потому что завтра майору СС лаять на очередном расстреле непокорных французов. А это так утомляет. Нёвиллет не хочет пачкать руки из-за глупых олених. Ведь он всё-таки бог. Абсолютный и единственный для их любимой Франции. Он был судьёй в крысином мире, где оголодавшие грызуны цеплялись за свои никчёмный жизни. И если Германия простит ему казни и пытки, то член Ризли, у которого полковник со всем усердием заглатывает ствол и играется языком с уздечкой, точно нет. В комнате становится жарче, но ладони Нёвиллета остаются прохладными. Он поднимается, требовательно давит на губы Ризли и погружает свои длинные пальцы в его горячий рот. Майор вновь старательно обсасывает нежные подушечки и костяшки, довольно мычит. Полковник чуть медлит, погружая после влажный указательный палец в чужое нутро. – Сука, – рычит Ризли, когда тугие стенки ануса поддаются ловким движениям. Мужчина тяжело дышит. Жгучая боль остаётся. Она прошибает зад и поясницу. Нёвиллет, не церемонясь, добавляет ещё один палец, большим массирует мошонку и вновь возвращается к истекающему семенем члену. Мужчина прикусывает розовеющую головку, отчего майор матерится на своём рычащем прусском. Это наказание. За опоздание со всей немецкой педантичностью. Второй рукой Нёвиллет помогает себе, проходит ладонью по всей длине и чувствует, что мало. Мало того, как Ризли сжимает в кулак его пряди, грубо тянет, выдирая несколько волосков, и смотрит на своего полковника заплывшим взором. Ризли хрипло стонет, просит быстрее, и Нёвиллет слушается. Он покорно опускает голову, стараясь взять больше, подхватывает крепкие бёдра. Он чувствует, как тело под ним выгибается. Майор не даёт мужчине отстраниться. Солоноватая сперма выплёскивается внутрь и остаётся с вязкой слюной на губах. Полковник облизывает рот и сглатывает всё. До последней капли. Завтра за этим дубовым столом соберётся генералитет. Они будут пить лучшие вина и перемалывать друг другу языки о новом вооружении. Оно, конечно же, в очередной ебаный раз "должно" обеспечить победу на востоке. Однако лишь фюрер в раме будет знать, что здесь происходило прошлым вечером. Как мило. Он честно и верно сохранит запретный секрет. Нёвиллет нетерпеливо смачивает свой член слюной, остатками чужой спермы и сочащейся смазкой. Но и того мало, чтобы Ризли под ним не зашипел и не начал извиваться змеёй. Полковник с силой припечатывает его к столешнице, ударяя затылком. Нёвиллет сдавливает горло, душит и холодно наблюдает, как рот майора беспомощно открывается, словно у рыбы. Короткие ногти впиваются в ладони полковника, оставляют белёсые полумесяцы и сдирают частицы кожи. Ризли задыхается и стонет через хрип, пытаясь глотнуть кислорода. Нёвиллет двигается размашисто, нещадно вдалбливает его в стол. Майор смотрит в глаза напротив и видит там свирепые бураны, братские могилы под Москвой, застывшую кровь на снегу и гирлянды кишок на ветвях рождественских елей. Взгляд Нёвиллета пуст. Вот, кто на самом деле нужен Рейху. Германия нуждается в таких, как он. Ведь надо кому-то вершить адский суд. Полковник позволяет себе мимолётную ласку. Нёвиллет чуть отпускает, давая вдохнуть, и склоняется над Ризли. Он касается припухлыми губами широкой груди. Там остался шрам от французской пули. Виднелись бутоны заживших ран от шрапнели. Мужчина поднимается выше, сдавливает гортань вновь и целует рот. Ризли закатывает глаза, жадно впивается и забирает у полковника недостающий воздух. Он почти никогда не звал по имени. Он холодно шептал лишь его звание СС. Так чеканила артиллерия подо Ржевом. Нёвиллет не выстанывал его имя, когда подставлял свою бледную шею под лёгкие укусы. Влажные поцелуи в перерывах между совещаниями у рейхспротектора давали разрядку. Полковник не называл чужого имени. Потому что его волчье имя, рождённое в дремучих лесах древней Пруссии, заставляло жилы внутри трепетать. Ризли яростно рычит, обвивает ногами поясницу Нёвиллета. Он заставляет сделать ещё один резкий толчок и войти до упора так, чтобы жгуче коснуться простаты, чтобы всё тело прошибло током. Майор мотает головой, сбрасывая вдруг ослабевшие ладони и впивается клыками в раскрывшуюся перед ним шею. Он тянет на себя чужие плечи, царапает спину, где остался след от осколков русской мины. Полковник роняет первый тихий стон. Он прикрывает свои блядски восхитительные глаза из фирна и вьюг. Его руки у головы мужчины дрожат, готовые надломиться. Их бьёт крупная дрожь. Длинные растрёпанные пряди падают с плеч и тенями прикрывают лик Ризли. Волчий взгляд наконец-то фокусируется на полковнике. Майор помогает ему двигаться. Потому что Нёвиллета содрогает ненормальная дрожь. Уже не от того, что между тугих стенок ануса хорошо. От того, что завтра вновь прозвучит винтовочный залп. Мужчина кончает внутрь и падает на крепкую грудь Ризли. Он устало дышит. Всё тело полковника, вечно мёрзнущее даже во Франции, дрожит. Майор почти нежно ведёт по точёной скуле. Он помогает подняться и удержаться на слабых ногах. – Пойдём, – шепчет майор. Мужчина помогает добраться до дивана. Нёвиллет вновь падает сверху, переплетая свои длинные ноги с Ризли. В комнате холодает. Это наступает тихая французская ночь. Башня над Марсовым полем стоит во тьме. Где-то вдали прокатывается эхо воздушной сирены. Полковник прислушивается к мерным ударам сердца о волчьи рёбра. Это успокаивает. Это лучше чертовки Марлен и ленивого бормотания генералов. Нёвиллет прикрывает веки, обнимая своими ладонями волчьи, перепачканными оленьей кровью. Майор поднимает сброшенный на пол мундир. Он почти заботливо укрывает уснувшего полковника. Ризли засыпает сам, придерживая Нёвиллета на своей груди. Сквозь туманную дрёму он считает, сколько ещё продержится их Франция. У них всё живёт на одном "почти". Почти взяли Москву. Почти победили французов. Почти без потерь. Почти не горят танки и не падают самолёты. Почти любовь. Почти до гроба. Хотя с последним Ризли бы не стал спорить. Если его не отправят на восточный фронт, если он не сгинет среди мрачных русских лесов... Тогда точно "любовь" до гроба. И вновь звучит команда "целься". Нёвиллет крутит между дрожащих пальцев папиросу. Он прикуривает от протянутой зажигалки. Майор стоит рядом, выхоленный и вычищенный до ебаного идеала. Карательный отряда снимает предохранители. Молодой невысокий лейтенант СС – такой же блядски чистый – оборачивается на Ризли. У лейтенанта светлые волосы и яркие глаза из аметистов. На его правой щеке красуется шрам. Он напоминает скорбящую слезу по любимой ими Франции. Майор кивает ему, давая право вершить законный суд. Нёвиллет пускает серый дым. Он думает, что однажды, когда Тысячелетний Рейх падет, когда Франция встанет с колен, он и Ризли предстанут перед ней на страшном суде. И они, и молодой лейтенант, и толпа солдат, и весь генералитет с фюрером и рейхспротектором – все пойдут на плаху. И тогда лучше умереть в русских лесах и топях. Потому что тогда вновь прогремят выстрелы у каменной кладки. И тогда вновь прольётся кровь. Но уже не Франции.