Похороны души вашей

«Герр Моцарт! Вынужден отлучиться из театра по причине неотложных дел, за сим доверяю Вам отдать либретто на проверку маэстро Сальери. Пока он не подпишет прошение императору, работать далее мы не можем. Отнесите же листы при первом случае!

Лоренцо да Понте».

Моцарт скептически перечитывает записку, надеясь найти в ней хоть долю иронии, но видит лишь черные, искусно выведенные буквы на белой бумаге, а на столе небольшую стопку с — он так подозревает — текстом на будущую оперу, у которой на данный момент есть лишь несчастная увертюра (да и то только с мотивом) и вот эти самые стишки. И понадобилось же да Понте уйти именно сейчас, оставив его с глазу на глаз с Сальери, с этим мерзким, гадким итальяшкой… Делать нечего: Вольфганг, тяжело вздохнув, с размаху забирает листы, перед этим с раздражением смяв записку, и грузными шагами покидает свой кабинет. Не сказать, что они с Сальери были такими уж врагами — отнюдь, просто всякий раз, лишь только завидев его издали или услышав его голос, Моцарт вспоминал слова отца о том, что «всю Австрию в нынешнее время заселяют одни лишь итальянцы, которых стоило бы отправить обратно к себе на родину, а не оставлять здесь главенствовать австрийцами», и неосознанно у него выработалось какое-то странно-душащее отвращение к таким, как Антонио. И судьба невольно сложилась так, что они оказались бок о бок друг с другом, и этого никак нельзя было избежать. Сколько бы Амадей не старался себя сдерживать, колкие слова, фразы и даже действия все время оказывались направлены на одного Антонио с целью обидеть, вывести из себя, а тому все нипочем: ходит и все также улыбается, со всеми благосклонен, добр и временами смешон, о боже, как он смешон! Ростом не выше самого Вольфганга, он занимает такое положение, что Моцарт не смог бы до него докричаться, если бы тот сам не решился попробовать установить дружеские с ним отношения, но как бы не так. Всякие надежды Антонио на то, что «сын не всегда идет по стопам отца» (о чем он смог убедиться на собственном опыте), разбивались о каменную стену. Вольфганг вышел полной копией своего отца, различаясь с ним разве только в том, что его, в отличие от Леопольда, не держали никакие рамки морали. Если ему что-то не понравится, то он не будет об этом молчать, еще как не будет! Но вернемся же к событиям настоящего времени. Театр как никогда тих: нигде не слышно мелодичных звуков скрипки, выводящих самые слезливые и чувственные партии, нет высоких голосов оперных певиц, нет даже простого гама людских голосов, обсуждающих последние симфонии и оперы набирающих популярность композиторов. Раннее утро — время тишины, когда никто еще не торопится вставать на работу в театр, поскольку здесь действует лишь одно правило — «угодить заказу императора». Навряд ли в заказ императора входит обязательно вставать спозаранку и отправляться в театр, ведь так? Пока Амадей пересекает длинные коридоры, петляя с одного этажа на другой, в его голове пару-тройку раз промелькает мысль развернуться и уйти в кабинет, где дождаться Лоренцо и отправить его самого сдавать либретто на проверку. Но кто знает, когда именно вернется да Понте, а времени в самом деле очень и очень мало! Срок сдачи оперы горит ярким пламенем, а Вольфганг, как замечено было раньше, даже не начинал полноценной работы, из чего следовало, что нужно согласовать с Сальери хотя бы текст (потому что в мнении Его Величества он может сыграть большую роль) и от этого начинать. Почему-то Моцарт был уверен, что Антонио точно одобрит либретто да Понте как минимум потому, что сам итальянец имел многочисленный опыт работы с Лоренцо и был ему небезызвестной личностью, так что дело оставалось за малым: держать язык за зубами, пока Сальери не подпишет текст, а потом… Ну, потом решится! Вольфганг со скрипом туфель по дереву притормаживает перед дверью с табличкой «Сальери А.» и, вдохнув вязкого воздуху в легкие, без предисловий заглядывает внутрь, тут же пугаясь и удивляясь показавшейся перед ним картины: Антонио с покрасневшими от слез глазами поднимает голову на вошедшего Вольфганга, не сразу осознавая, что произошло, и тут же спешит отвернуться, утирая глаза пальцами. Моцарт замирает на месте, прижимая к себе листы как какой-нибудь щит. Надобно бы что-то сказать или вообще развернуться и уйти, но все слова как-то совершенно вылетают из головы, а ноги не способны сделать и шагу. — Madre Di Dio… Герр Моц-царт, я, право, не ожидал вас. — хрипло смеется Антонио дрожащим голосом, откашливаясь, и вновь поворачивается к Вольфгангу уже без слез во все еще красных глазах. Он старается придать самому себе сосредоточенный и расслабленный вид, будто бы пару секунд назад не ныл по какому-то поводу, но выходит это у него просто отвратительно, как минимум потому, что руки у него продолжают дрожать, как у человека с припадком истерики. — Вы по делу или… — У меня… Аэ-э… — мямлит себе под нос Моцарт, по сути своей даже забыв, зачем заявился к Сальери в столь ранний час, но шелест страниц в руках возвращает к нему память вместе со связным даром речи, и Вольфганг делает шаг навстречу, закрывая за собой дверь. — Мне нужна ваша подпись с разрешением на… Ну, пока не постановку, а написание, потому что цензура и всякое другое… Не хочется тратить время. — для чего-то объясняет ему Вольфганг, отдавая листы в раскрытую ладонь Антонио, и присаживается на стул напротив, внимательно оглядываясь по сторонам. Он редко когда бывает здесь, обычно же они с Сальери пересекаются вне стен его кабинета, но у этого «итальяшки» точно есть вкус. Сам кабинет небольшой по размерам, но обставлен с искусством: при входе на расстоянии трех шагов стоит стол, по обе стороны от которого находятся кресло для, собственно, Сальери, и стул — для гостя. Далее, начиная от кресла, в центре стены виднеется широкое окно, выходящее прямиком на пока что не оживленную улицу Вены: отсюда хорошо можно видеть лицо каждого прохожего и, может, даже некоторые вещи, которые они могут держать в руках. И тут же стоит небольшое фортепиано с кушеткой, чтобы было удобнее на ходу подбирать ноты и тут же их записывать на нотный стан. Остальное же пространство вдоль стен занимают шкафы со стеклянными дверцами, плотно наполненные книгами и сборниками нот — присмотревшись, Вольфганг может даже прочитать пару названий. А на полу оказывается искусно вышитый ковер, покрывающий практически весь пол. Да уж, лучше места для композитора и не найти! — Вы, кажется, тоже работаете с герром да Понте? — вдруг спрашивает Сальери, шмыгая носом, и Моцарт поворачивается к нему, едва заметно кивнув, после понимая, что собеседник на него не смотрит и спешит исправиться: — Да. Все тексты моих опер, ну, сочиненных здесь, в Вене, я имею в виду, написаны его пером. Он очень хороший либреттист. — усмехается Вольфганг, словно хвастаясь своим напарником по работе, на что Антонио расплывается в слабой улыбке, перелистывая следующую страницу. Почему-то сейчас, сидя с ним с глазу на глаз, животное желание стереть Сальери если не из этой жизни, то хотя бы из театра, стихает, переходя в какое-то скучающе-расслабленное состояние. — Так… У вас что-то случилось? — интересуется он между делом, видя, что толком Антонио не концентрируется на словах, а витает где-то в облаках. — М? О, нет, герр Моцарт, все в порядке. — Антонио вскидывает голову, намереваясь хотя бы улыбнуться, но вместо этого выходит подобие оскала. — Я просто… — Сальери вздрагивает, стискивая меж пальцев бумагу, и опускает взгляд, нервно дернув головой. — Нет, забудьте. Я в порядке. — Ну ладно. — равнодушно соглашается он, откидываясь спиной на неудобную деревянную спинку и складывая руки на груди. Уловив быстрый взгляд Сальери, Моцарт видит в нем смесь непонимания и удивления, хотя чему бы тут удивляться! «Если я поинтересовался, как у него дела, это еще не значит, что мы друзья», — думает Амадей, раздраженно фыркнув. Пока Антонио не видит, Моцарт разглядывает его внешний вид, под себя отмечая, что сегодня Сальери полностью в черном. Раньше у него хотя бы манжеты или жабо отдавали белизной, а сейчас он выглядит так, будто носит по кому-то траур. — Да, хорошо, я подпишу. Вам просто на доверенность? Или на оркестр тоже? — спрашивает Сальери, поднимаясь с кресла и отходя к одному из шкафов, по всей видимости, за пером и чернильницей. — Нет, только на доверенность. Ну, что текст вами просмотрен, что вы его одобрили и доверяете написание и постановку Вольфгангу Амадею Моцарту, то есть мне. — кивает Моцарт, наблюдая, как Сальери с осторожностью достает чернильницу, и та внезапно выскальзывает из его рук, проливая чернила прямо на пол. Кажется, это становится последней каплей для расшатанных нервов Антонио: он в изнеможении закрывает лицо руками и глухо всхлипывает, весь сжимаясь и пошатываясь из стороны в сторону. Моцарту с чуткостью подскакивает на ноги, готовый в случае чего подхватить Сальери, но вместо этого лишь кладет руку на его плечо, пытаясь понять, что произошло. — О, чем я заслужил все эти муки! — воет Антонио, особенно опасно пошатяваясь, и Вольфганг, что-то неразборчиво бормоча, доводит его обратно в кресло, слишком уж бережно усаживая. Сальери всплескивает руками, и Амадей видит, как по его загорелым щекам текут ручьи слез, которые он сам не может остановить: сколько бы Антонио не тер глаза, сколько бы не пытался выровнять дыхание, рыдания все равно захватывают его все больше. — Ну чего вы, маэстро Сальери, это просто глупая чернильница. Отмоете чернила, а я могу свою чернильницу принести, мне тут недалеко, я… — Моцарт беспомощно смотрит на Сальери и грязно ругается себе под нос, присаживаясь на подлокотник и теперь наблюдая за недоврагом сбоку. — Ну, и кто у вас умер? — Дочь… — Вольфганг резко втягивает воздух через зубы. Он ведь сказал с чистой иронией, даже шуткой, которая оказалась жестокой правдой. Моцарт впервые задумывается: а ведь он даже не знает, сколько детей у Сальери. И это осознание скапливается каким-то странным комом в душе. — Ей было неполных пятнадцать… Боже мой, Вольфганг, разве заслужило это чистое, светлое создание таких мук! Я сделал все, что мог, для того, чтобы продлить ее жизнь еще хотя бы на мгновение, дать надежду ей, дать надежду мне и моей жене… В каких же страданиях она умирала, господи боже! Хуже всего для родителя видеть смерть своего ребенка… Моцарт, не зная, как поступать, осторожно кладет свою руку на спину Сальери, наблюдая, как он глотает рыдания, не позволяя себе сорваться. Как же ему быть? Они правда не друзья и никогда ими не были, да и не будут… Но сейчас он чувствует к нему столько жалости, столько человеческого неравнодушия, что у него самого сердце сжимается от таких слов. И Вольфганг на мгновение представляет, что его собственный сын умирает у него на глазах, а он не может ничего сделать. И у самого едва слезы не наворачиваются на глаза. — Мой отец всегда говорил, что смерть не напрасна. — вдруг говорит он, аккуратно поглаживая Антонио по сгорбившейся спине, и ждет, пока тот поднимет на него уставшие и безнадежные глаза. Ну конечно, больше всего Сальери сейчас хотелось бы слушать мысли человека, который хотел не единожды от него избавиться, но Амадея сейчас это мало волнует. — Он говорил, что Бог забирает к себе тех, кто выполнил свою задачу на этой земле. Именно поэтому я принял смерть своей матери как должное. Наверное, и ваша дочь выполнила то, для чего была рождена, и Господь забрал ее к себе, чтобы не обрекать на муки долгой жизни. Антонио смотрит на него удивленно, кажется, даже позабыв о своем горе, и Вольфганг чувствует, как у него горят щеки. И ведь с первого взгляда нельзя сказать, что Моцарт так уж ненавидит Сальери, но сам Амадей принялся бы все отрицать, если бы кто ему такое сказал, мол, это простое человеческое сострадание и в этом нет ничего дружеского. Простая вежливость. — Думаю, я нескоро смогу смириться с вашими словами, хоть они и означают правду. — говорит Сальери, горько усмехаясь, и стирает слезы с уголков глаз. — Все мы когда-нибудь умрем, и если бы каждый скорбел по другому, то все бы умерли от печали. — Это называется пессимизм, маэстро Сальери, что тоже не хорошо. По вам и не скажешь, что вы такой. — хмыкает Амадей, смешно покачивая ногами из стороны в сторону и разглядывая свои туфли, лишь бы еще раз не встретиться взглядом с Антонио. — И пусть смерть поджидает каждого из нас, все же стоит думать про «здесь и сейчас», а не «где-то потом». Жизнь коротка, это давно выяснили какие-то заумные философы, именно поэтому стоит думать о каждой минуте. — Моцарт соскальзывает на пол, забирая текст со стола, и вздыхает. — М-да уж, и мне пора подумать о своем времени. — Ну, кажется, со сроками сдачи опер у вас никогда проблем не было. — мягко напоминает Сальери, и Моцарт удивленно оборачивается к нему через плечо, быстро-быстро топая ногой по полу. — Если вдруг что-то понадобится, то обращайтесь. — Вольфганг торопливо кивает и скрывается из кабинета Антонио, впервые за все свое время пребывания здесь не хлопая дверью…