Полюбовно через объектив

идея искусства

… и все же, возвращаясь к вопросу о том, насколько смерть эфемерна и неуловима, самому себе приходилось ставить некоторый ряд неутешительных вопросов. Что испытывал человек во время своей смерти? С жизнью все было понятно: яйцеклетка и сперматозоид. И таким не хитрым способом зарождался эмбрион, который в дальнейшем развивался в утробе матери около тридцати восьми недель, плюс-минус. Со смертью вопрос обстоял совершенно иначе. В особенности — с насильственной. С естественной смертью тоже все было более или менее ясно, он видел подобное несколько раз в своей жизни и смог выявить некоторые закономерности: в основном — умиротворение и блаженное спокойствие. Умирающего человека не волновало ничего в этот момент — он абсолютно преисполнялся в своем познании, выглядел достигшим просветления и мокши и по-настоящему ни о чем не думал. Сложно было выпытать что-то у умирающего, но Сэк-ки, друг по больничной койке, умерший в результате сильной передозировки лекарственными средствами и не сумевший побороться за жизнь, перед смертью тихо выдохнул, дословно: «Это похоже на самый сильный оргазм». Больше Сэк-ки ничего не сказал — умер, оставив Хенджина изводиться и биться в конвульсиях от отчаяния из-за того, что он так и не сумел узнать самое главное. С того момента причины естественной смерти его волновали не так сильно. Все еще остро стоял вопрос о том, что испытывал человек во время насильственной. На этот счет были лишь некоторые заметки, которые не получали своего подтверждения очень долгое время. Происходила ли депривация — переставал ли человеческий мозг остро воспринимать картинку происходящего вокруг, взрывался ли он, не в силах выполнять свои функции. Или все-таки продолжал жить какое-то время, функционировал автономно — если, например, отрубить человеку голову — и не подвергался принудительной депривации. Да, пожалуй, именно этот вопрос стоял невероятно остро. Что происходило в структурном смысле? И что все-таки умирало в первую очередь — организм или сознание. Удачно умереть не естественной смертью нужно было еще постараться. К примеру, выстрел в голову. При такой смерти важно попасть в мозг — миллиметр влево, миллиметр вправо, и опыт проведен напрасно. Человек мог не умереть. Так что целиться нужно было верно — вплоть до нанометров. И что происходило в том случае, если цель была поражена с невероятной точностью? К сожалению, спросить у мертвеца уже не предоставлялось возможным — но были некоторые собственные догадки, основанные на простой логике, которые говорили, что при выстреле, попавшем точно в мозг, человек просто не успевал осознать, что произошло — возможно, в этот момент наступала психическая депривация, которая блокировала сенсорное восприятие и как провода обрубала все давеча действующие структуры. Не со скоростью света, конечно — но со скоростью жалких нуля целых и десятитысячных секунд. Если не быстрее. Человек рушился на пол — бескостным мешком; разрыв кровеносных сосудов и органов, из-за таких травм устоять на ногах было невозможно — так и наступала смерть. Скорее всего, даже не от боли — а от удачно пораженной прямо в цель нервной системы, которая по щелчку вырубала все остальное. Но это простая логика. В ней не было ничего эфемерного. По сути своей смерть — завершение жизни. Но как же все-таки хотелось вникнуть в тему и досконально изучить этот вопрос. А спросить было не у кого. Мертвецы не могли говорить — и писем с того света не слали… из-за этого возникал еще один вопрос — философский — о реинкарнации души. Но так как этот вопрос не вязался с приземленным физическим — отвечать на него Хенджин не торопился. В мистику и паранормальщину он все равно не верил. Не тогда, когда приземленное физическое было ему непонятно и неподвластно. Хотя казалось, что получить ответы на такие вопросы было уморительно легко. Потому что на поверхности. И вообще — являлось ли доведение до самоубийства насильственной смертью? Прямо Хенджин не принуждал — просто имел некоторые рычаги давления. Совершать суицид или нет — всегда оставалось на совести человека, которого Хенджин к этому подталкивал. Он ни за что в жизни не взял бы пистолет или ружье в руки — и даже рукоятку ножа. Ничего, чем можно было бы убить человека. Люди брали сами — и сами с собой это делали. Хенджин только щелкал фотокамерой в этот момент пару раз — и после его интерес угасал. Правда — ненадолго. Ровно до того момента, пока на горизонте не начинал маячить кто-то еще. На людей с работы Хенджин даже не смотрел — потому что это все еще была его работа, и мешать ее с личной жизнью он не планировал. Но недавно появилось одно но. Феликс не был постоянной моделью Хенджина — и не претендовал на это место. Феликс был обычным пареньком из Госона, которому по счастливому случаю удалось перебраться в Сеул. Этому подсобил Кристофер, заметивший его, когда ездил гостить к своей бабушке и к своему дедушке. Кристофер работал вместе с Хенджином, но направленность у него была немного другой… тем не менее, не выделить Феликса среди прочих он просто не смог. Не обделенный природной харизмой и красноречивостью, Кристофер первым завел с ним диалог — а потом узнал, что они оба имели одни и те же корни — в Австралии, а Феликс, обнаруживший на чужбине человека из родных мест, не смог этому разговору противиться. Хотя изначально показался ему довольно закрытым. Кристофер быстро стал Феликсу близок — и еще через пару месяцев он, предложив Хенджину на роль постоянной модели одного ангельско-непорочной внешности парня, метафорически сковал их одной цепью. Так с чего же все-таки стоило начать?.. Хенджин помнил несколько отправных точек: первая — смерть его матери, которая умерла, когда ему было около пяти лет. Он впервые увидел, как угасало самое красивое для него существо на свете, и не мог с этим ничего поделать. Вторая — смерть его младшего брата, с нелепой трагичностью угодившего под колеса железнодорожного состава. Третья — смерть Сэк-ки; он был знаком с ним всего пару месяцев, но не смог не впечатлиться. Смерть всегда гуляла где-то неподалеку — и Хенджин видел в этом невероятное таинство, постичь которое стало назойливой, обсессивной идеей. Увидеть смерть — и понять ее природу. А если у кого-то в голове крутилось каруселью желание умереть, и Хенджин об этом знал, он старался находиться к этому человеку как можно ближе. Он не думал никого спасать — то было не в его силах. И не в его желании. Он хотел разгадать эту загадку — и ничего более. И не видел в этом ничего страшного. Феликс изначально показался ему человеком, способным на это — за всей его и впрямь ангельско-непорочной внешностью, по ощущениям Хенджина, скрывался настоящий монстр, созданный Феликсом на подсознательном уровне. Еще немного — и он точно вышел бы наружу, показал свое истинное я и заставил бы Феликса обрубить все на корню. Феликс по какой-то причине мог сдерживать своего самостоятельного монстра — и не поддавался искушению. Феликс был невероятно красив — по этой причине Хенджин впервые за все время работы согласился взять кого-то постоянной моделью, пусть и не официально. И пусть он все еще не верил в то, что Феликс сможет держаться до конца, Феликса в свои мысли он все равно не посвящал. Феликс оставался его работой — неумолимо красивой и привлекательной в своем воплощении работой. Внеземной. Феликс был похож на античную статую, детализированную до самых мельчайших подробностей. Но не имел в своем воплощении безвкусной и тяжелой горы мышц — Феликс работал на поле, пока жил в деревне; под его золоченой веснушчатой кожей плавно перекатывались и двигались мышцы, когда Феликс что-то делал. Когда он мог присесть на корточки, чтобы что-то поднять с пола, или когда задирал вверх руки, или неудобно их выворачивал, чтобы поправить одежду на спине. Спина у него тоже была невероятно красивой — Хенджин увидел это один раз и то — мельком, когда проходил мимо помещения, в котором переодевали Феликса для съемок. В тот момент хотелось попросить оставить на нем минимум тряпья — чтобы показать и запечатлеть на снимках это олимпийское божество. А еще — его шея; тонкая — и жилистая, будто с выгравированными контурами тонких полос бронзоватых и ультрамариновых вен. Хенджин не мог отвести от нее взгляда — и каждый раз, когда Феликс молча ему на это тактично указывал, недовольно-смущенно прикрываясь рукой, Хенджин отвечал, что просто засмотрелся на украшения. Которые Хенджину, впрочем, тоже хотелось снять, чтобы не заслоняли собой эту безупречность. Со временем у Хенджина появилась еще одна обсессивная идея. Глупая и — чисто по-человечески — порочная. Эту идею звали Ли Феликс — но до того она была недоступной в своем достижении, что Хенджин даже не думал за ней гоняться. Хенджин был предан идее искусства и смерти. Но свои возможности оценивал здраво. Феликс не обращал на него внимания вне работы. Да и на работе им не особо баловал. Феликс больше таскался с Кристофером — приезжал вместе с ним на работу, уезжал — тоже с ним, ходил в уличные кафе, чтобы пообедать, и даже жил недалеко от него. Кристофер просто приютил земляка — не бросил в чужом месте. Делал все из дружеских побуждений. Хенджин это прекрасно понимал — потому не поддавался ревностному началу, зародившемуся у него между ребер. Феликс был его работой — и должен был оставаться ею до тех пор, пока кто-то из них не решит отсюда уйти. Но желание заполучить эту красоту бешено росло в геометрической прогрессии. Феликс ненарочно был таким — и Хенджин ненарочно чувствовал потребность в его созерцании. Хотя бы на работе через объектив фотокамеры. Пусть даже не полюбовно. Просто чтобы утихомирить свой пыл, чуть-чуть его поубавить — и подкормить внутреннего самостоятельного монстра, который у Хенджина тоже имелся, хотя и не показывался так отчетливо и ясно. Семимильными шажками — но все заходило слишком далеко. Хенджин засыпал и просыпался с одной и той же мыслью. И от нее становилось по-настоящему страшно — хотя никогда прежде Хенджин не обливался потом, думая о том, как красивы были люди во время смерти. И как красива была сама смерть. Она интересовала его по двум причинам. Первая — эстетическая сторона вопроса. Вторая — теоретическая. И обе были взаимосвязаны между собой слишком крепко для того, чтобы Хенджин перестал об этом думать. Когда он пытался выбрать что-то одно — в голову сами собой просачивались мысли о втором. И жить спокойно он с этим больше не мог. Он не мог жить спокойно, когда видел Феликса на расстоянии вытянутой руки — и не имел возможности не то, чтобы коснуться, но и посмотреть на него дольше, чем полагалось. Феликс сразу же возмущенно розовел, отводил взгляд и неуютно обнимал себя руками. Он не хотел иметь с Хенджином ничего больше, чем просто рабочие отношения. Хенджин хотел иметь в своем владении это существо — и хотел узнать, насколько оно будет красиво, когда окажется при смерти. Хенджин не гнался за ним — но все еще не оставлял надежд, когда замечал Феликса в плохом состоянии, которое Феликс тщетно старался не показывать. — Что у тебя случилось? Хенджин никогда прежде не задавал ему этот вопрос — но двадцать пятое октября одна тысяча девятьсот восемьдесят девятого года он отметил красным в настенном календаре. У Феликса на запястьях были карминовые ссадины — и он сразу же, заметив Хенджина рядом, спрятал руки за спину. Промолчал. Двадцать пятого октября одна тысяча девятьсот восемьдесят девятого года Феликс пришел на работу, чтобы уволиться. Хенджин подловил его в коридоре — метафорически, касаться его он права не имел. Феликс глянул на своего фотографа искоса — и в донельзя безобразном отвращении устремился дальше по коридору. Хенджин молился — чтобы больше никогда не встретить Ли Феликса вновь. Судьба оказалась не так благосклонна к нему на этот раз — Феликса отговорили. Но на съемки он не приходил около двух недель, потому что директор Ван дал ему время на отдых и перезагрузку. Так что в относительном спокойствии Хенджин прожил только четырнадцать дней. Кристоферу было некого дергать в это время — и он дергал Хенджина, звал после работы вместе пообедать или сходить куда-нибудь прогуляться. Кристофер со всеми общался хорошо, знал, как найти общий язык. Хенджина он не напрягал, потому что Хенджин тоже относился к нему хорошо. Но Кристофер что-то постоянно пытался у него выпытать. И Хенджин плохо понимал, что именно — и зачем. Они сидели в парке и обедали в недорогом кафе. Кристофер болтал без умолку — Хенджин молча его слушал. Правда — в пол уха, потому что в голове крутилось слишком много мыслей, и разогнать их никак не получалось. Хенджин не переставал грезить о Феликсе — внутренне молясь о том, что Феликс после своего небольшого отпуска не решится прийти на работу, уволится — и разорвет невидимые сковавшие их цепи. Но Хенджин не мог успокоиться — и не мог перестать думать о Феликсе как о самом непревзойденном произведении искусства. Эталонном классицизме. Хенджин хотел увидеть, каким будет Феликс на грани жизни и смерти — каким будет его лицо, эмоции, движения, дыхание… Он бы выбрал для него самую медленную — и самую безболезненную смерть. Никакой насильственной — он бы не заставил браться за нож или за пистолет. Он бы предложил ему таблетки. Петлю бы никогда не предложил — при повешении люди выглядели отвратительно. Некрасиво. Лицо приобретало оттенок индиго, язык косо вываливался изо рта, — и вообще — люди довольно часто при повешении мочились. В этом тоже не было никакой эстетики. Хенджин бы предложил ему таблетки — точно, хотя все еще безумно хотел в деталях узнать, что испытывали люди при насильственной смерти. А еще он в деталях хотел узнать, что происходило у Феликса. Но ни одной крупинки информации об этом он не смог разведать даже у Кристофера, с которым Феликс немногим, но делился. Кристофер на эти вопросы пожимал плечами — Хенджин молча возвращался к работе. Будучи дома и перебирая сделанные фотоснимки, чтобы отобрать лучшие для портфолио и для журнала, Хенджин не переставал думать о Феликсе. Казалось — ни на секунду. То, что Феликс был рядом — и то, что был недоступным, выбивало Хенджина из колеи. Он заболел — но на работу ходил исправно, потому что жутко не хотел, чтобы кто-то другой фотографировал Феликса. Феликс был создан только для одного объектива — как бы эгоистично это ни звучало. Хенджин фотографировал Феликса для рекламы модной одежды, украшений и косметических средств. И когда директор Ван сказал, что им поступило предложение о рекламе нижнего белья, Хенджин ужаснулся — своим мыслям и тому, насколько противоречивы они были. У него буквально пухла голова — и томительный жар ломал все его тело. Тело Феликса, на котором не было лишнего тряпья, выглядело так, словно было кем-то нарисовано. Хенджин не находил ни одного эпитета, чтобы описать его — прекрасное, восхитительное, превосходное и другие к ним синонимичные казались ему слишком жалкими и непростительно ничтожными в отношении Феликса. Феликс был не в считанное количество раз лучше. Хенджин примерно не мог себе вообразить, насколько Феликс был лучше. Насколько он был безупречнее. Совершеннее. Канонный классицизм — воистину. Потому что в облике Феликса не было ничего лишнего — и чего-то неправильного. Он все еще казался Хенджину античностью — безукоризненно идеальной. Даже когда Феликс напоминал ему Зевса — по натуре своей он оставался Ипполитом. Хенджин ощущал себя Федрой — сам себя истязал своими мыслями и чувствами. И не мог этому противиться. Ничему не мог — бесстыдно облизывал взглядом обнаженные участки тела, в мыслях лелея этот образ хотя бы чуточку ближе, чем в паре метрах от него. Феликс не ограждался — но возводил между ними непробиваемую, пусть и невидимую человеческому глазу, бетонную стену. Хенджин метафорически бился об нее лбом. Каждый раз — абсолютно каждый, когда не сдерживался и прикипал взглядом к чужому телу, обводя им все изгибы и контуры. В такие моменты было сложно щелкнуть, чтобы сделать снимок. Потом была реклама спального белья — и Хенджин чувствовал, что начинал злиться. Не потому, что оно смотрелось плохо на Феликсе — а потому, что оно закрывало большую часть его тела. Хенджин мог уцепить взглядом открытые щиколотки, запястья и шею — и этого должно было быть достаточно, но внутреннее зверье недовольно порыкивало, облизывалось и просило больше. Феликс под его взглядом — пристальным и изучающим — сжимался до размеров вселенной, старался закрыться, спрятаться от него. Но невидимая стена трескалась — с каждым днем громче. Хенджин отчетливо это слышал. — Перестаньте. В этот момент прозвучал щелчок — всего один, и сразу после него Хенджин, сидевший перед Феликсом на корточках, поднялся и посмотрел прямо в чужие глаза — не через объектив. Он не понимал — Феликс, лежавший на кровати, укрылся одеялом и сделал это резко, рваным движением. Губы поджал. — Что перестать? — Смотреть на меня так. Перестаньте. Хенджин отложил фотокамеру на стоящий рядом табурет. Руки по швам опустил — всем видом показывал, что он безобиден. И безоружен — во всех смыслах. Феликс впервые сказал ему больше, чем два слова. Обычно это было: «Здравствуйте», когда они встречались на площадке, и: «До свидания», когда уходили по домам по окончании рабочего дня. Хенджин непонимающе склонил голову к плечу: — Но это моя работа. — Ваша работа — фотографировать, а не пялиться на меня. Он звучал зло — но настолько неуверенно, что у Хенджина сама собой в голову хитрой змейкой заползла одна совсем уж не реалистичная мысль. Но он не мог на нее надеяться. — Я смотрю на тебя, как фотограф смотрит на свою модель. Только и всего… — Вы пялитесь, — упрямо повторил Феликс, не желая расставаться с одеялом, которое прижимал к груди. — И я требую, чтобы Вы перестали. Хенджин обессиленно сел прямо на пол, уставив взгляд на носки своих ботинок. Руки припадочно задрожали — он тихим, жалким голосом спросил: — И что мне делать?.. — Сосредоточиться на работе. Феликс был его работой — и Хенджин был всецело сосредоточен только на нем. Хенджин поднял взгляд — с опаской посмотрел на Феликса, покрасневшего щеками, и гадкая мысль снова охватила его разум: — Это потому, что я тебе не нравлюсь? Вырвалось само — Хенджин не успел осознать. Сидевший на кровати Феликс, дернув одеяло до уровня своей безупречной шеи, скрылся за ним как за щитом Ахилла. Почти что прошипел: — Не Ваше дело!

идея смерти

… и все же, возвращаясь к мысли о том, насколько все было по-глупому бессмысленно, самому себе приходилось ставить некоторый ряд неутешительных вопросов. Зачем все это было нужно? Жизнь — это просто биологическое существование того или иного организма, по сути своей не представляющего какую-либо объективную ценность. Люди рождались — и люди умирали, круговорот событий в природе. Хомо сапиенс повезло чуточку больше, чем другим — однако едва ли подобное можно было назвать везением. Если честно, все это больше напоминало сюр. Мия, его лучшая подруга, в далеком детстве как-то сказала: «Я хочу, чтобы моя жизнь была самой насыщенной и самой веселой, лучше, чем у кого-либо», но ирония трагедии данной ситуации заключалась в том, что Мия была буквально прикована к инвалидному креслу. И жить ей оставались считанные месяцы. Феликс не успел спросить у нее, что она почувствовала перед своей смертью — и с того момента он был озабочен идеей узнать об этом самому. Жизнь не складывалась удачно — она просто шла в своем темпе, не удивляя и не радуя Феликса. В ней появлялись и исчезали люди, происходили события, случались дни рождения и похороны. Но ничего из этого не цепляло — и не заставляло ценить жизнь. Жизнь — отсутствие смерти. Только и всего. Она коротка и в своем существе совершенно бессмысленна. Смерть была вечной — в ней не было места суете и спешке. Смерть — апофеоз. А людское Феликсу было чуждо. Он никогда никому не говорил, ни с кем не делился мыслями на этот счет — как заведенная машинка продолжал жить, колесил вместе с семьей из города в город, из страны в страну и в итоге осел в Южной Корее, где в Госоне уже несколько лет жила его двоюродная бабушка. Семья бы его не поняла — а старушка Расон не лезла к нему в душу. Так было прожито два спокойных года: Феликс трудился в поле, работал в местной забегаловке и иногда пас стада овец. В один момент ему показалось, что приземленное физическое вытеснит из него душевные метания, заставит спуститься с небес на плотную твердь. Феликс своими мыслями все еще жил на границе жизни и смерти — и прямо-таки грезил этим. Молился — чтобы сегодня солнце не взошло. Но солнце всходило каждый раз — и Феликс усердно под ним пахал, нехотя благодаря вселенную за еще один прожитый день. С сарказмом. Потом в его жизни появился Кристофер — внук семьи по соседству. Чужой пытливый взгляд не остался незамеченным — Кристофер сам подошел, мило улыбаясь и щурясь от солнышка, и завел непринужденный разговор. Феликс плохо говорил по-корейски — все еще, но понимал его отлично. Тем не менее, по привычке ответив Кристоферу на английском, Феликс заметил на чужом лице выражение искреннего удивления. И тогда он узнал, что они с Кристофером оба земляки. Жить стало немного полегче. Кристофер приезжал несколько раз на неделе — и заходил в гости к старушке Расон и к ее внуку Феликсу. Они много разговаривали — и Феликс потихоньку начинал делиться с ним чем-то сокровенным. Он отчего-то знал, что Кристофер его не осудит — и Кристофер его не осуждал. Просто как-то бросил вскользь, что жизнь — это не только про ожидание смерти. Жизнь — это искусство и красота. А потом предложил ему замолвить за него словечко в журнальном издательстве, в котором он сам работал. Потому что Феликс был красив — слишком, чтобы умирать так рано. Феликс ничего от этой жизни не ждал — все время своего существования. Кристофер оказался настойчивым, но по-мягкому, и Феликс подумал, что терять ему все равно было нечего. В любом случае — всегда можно было со всем этим покончить. Но Кристофер старался его поддерживать — и становилось как-то неудобно перед ним за свои мысли. Феликс продолжал жить — пусть отчаянно желал поскорее умереть. Возможно, ему просто не хватало сил на это. Не хватало сил и на то, чтобы каждый раз выдерживать чужой изучающий взгляд — Хенджин, фотограф, которому Феликса посоветовал Кристофер, постоянно раздевал его глазами. И в Феликсе боролись совершенно противоречивые друг другу чувства. Неправильные. Когда Хенджин смотрел на него — Феликс начинал злиться. И смущаться — по всему телу до стыдного приятно растекалась нега. Феликс пытался держать себя в руках — и не обращать внимания на то, что ему нравилась эта порочность. В чужом взгляде — и в своих мыслях. Феликс постепенно начинал засыпать с этими мыслями — и просыпаться тоже с ними. И сосуществовать. По прошествии времени это не становилось привычным — и не становилось нормальным. Собственную тягу к Хенджину Феликс пресекал своей же холодностью: давал понять, что ему не нравились ни чужие взгляды, ни сам Хенджин. И надеялся — правда надеялся, что он преподносил это достаточно правдоподобно. Но иногда хотелось, чтобы Хенджин посмотрел на него украдкой — чтобы не приходилось пресекать это и чувствовать себя неправильно. Чтобы Хенджин где-то подглядел, подсмотрел, искоса глянул на него — а потом отвел взгляд, делая вид, что ничего не произошло. Но Хенджин смотрел прямо — даже если через объектив. Хенджин не позволял себе большего — и Феликса это угнетало. Но дистанцию между ними он не сокращал. Совсем тяжело стало, когда Хенджин бессовестно начал его разглядывать — на съемке для рекламы нижнего белья. И пусть в тот день ничего не случилось, Феликс не мог перестать позорно дрожать от одной только мысли, что бы могло произойти, если бы Феликс разрешил самому себе посмотреть на Хенджина так же, как и Хенджин на него. На Хенджина невозможно было не смотреть — Хенджин привораживал его своим видом. Своим голосом. Своим взглядом. Тем, что он существовал — так рядом и так далеко одновременно. Феликс приходил в студию в горячем поту — от одного осознания, что нужно провести с Хенджином свой рабочий день. А потом разойтись — от этого было еще больнее. Феликс пребывал в подвешенном состоянии — пытался загрузить себя работой, личными делами, прогулками с Кристофером, но выходило у него паршиво. Во время съемок для рекламы постельного белья Хенджин злился — отчетливо и явно; у Феликса волосы дыбом на затылке вставали. Хенджин не прятал своих выражений — Феликс их замечал и понемногу начинал нервничать. Вместе с тем — пламенел кожей, беспомощно поддаваясь своему же соблазну. Хенджин бессовестно вылизывал его взглядом — Феликс, дрожа и краснея, безуспешно гнал из головы порочные думы. Собрав всю волю в кулак, он сказал, что ему не нравится чужой взгляд — и Хенджин, такой же бессильный, как и он сам, сдался и в прямом, и в переносном смысле. Рухнул. Его голос звучал жалобно — Феликс продолжал резать без ножа. И его — и себя. Наступило затишье. Продолжительное и томительное. Феликс перестал ощущать себя человеком, не чувствовал своего тела — и словно парил над ним; все происходящее виделось ему через мутную дымку. Хенджин не прекращал работу с ним — но с каждым новым днем отдалялся еще дальше, хотя казалось, что отдалиться еще дальше было просто невозможно. Феликс угасал — очевидно; сам начинал поглядывать на фотографа украдкой, грезя о том, чтобы Хенджин заметил это. Хенджин не замечал — или делал вид, что не замечал. Оставался профессионалом своего дела — и черту не переходил. Феликс больше не был в состоянии подавлять чувство голода. Хенджин был причиной его страстного соблазна — и желания скорейшей смерти. Человеческие пороки должны были быть искорены — и Феликс хотел начать с себя. Но он забывался — видел Хенджина и позволял зверью внутри сладко облизываться, воображал, что было бы, если. Поэтому Феликс молча согласился, когда Хенджин сказал ему, что платок на шее следовало немного поправить. Он продолжал молчать — не сказал ничего против, когда Хенджин, подойдя к нему, неуверенно поднял руки. У него в глазах читалась борьба здравомыслия и тягостного желания — и он однозначно в ней проигрывал. Феликс не наступил на собственное горло — послушно прильнул к чужим рукам, дрожащие пальцы которых перевязывали атласный бант. Хенджин всего на миллисекунду коснулся костяшками его шеи — Феликсу хватило и этого мимолетного соприкосновения, чтобы поддаться вперед и сцепить пальцами чужие запястья. И не отпускать — прижимать к своей шее и, прикрыв глаза, ласково мурчать, ластясь как подзаборный кот. Все это продлилось буквально пять секунд. Вскоре начало происходить нечто страшное. Феликс боялся сам себя — но продолжал делать то, что он делал. Продолжал смотреть — не скрываясь. Продолжал молчаливо позволять Хенджину изредка его касаться, если тому что-то не нравилось в кадре. И знал — он точно знал, что Хенджин понемногу, неуверенными шажками, но подбирался к нему. Хенджин искал повод — любой, чтобы хоть мгновение, но побыть ближе, постоять рядом, коснуться его, поправить одежду на нем… что угодно. Феликсу нравилось это — в противовес всем противоречивым чувствам. Нравилось, что Хенджин понимал правила игры. И принимал их. Черта была пересечена в декабре восемьдесят девятого года — Феликс похоронил себя заживо. Без слез и сожалений. Без каких-либо мыслей о нравственном — показал Хенджину то, что тот так жаждал увидеть. Совсем немного — но этого было достаточно для того, чтобы Хенджин, убрав фотокамеру от лица, устремил взгляд на него. Кипящий. Голодный. Феликс следил за ним, пока одну за другой расстегивал перламутровые пуговки на рубахе: — Вы оказались слишком очевидны в своем желании увидеть больше, Хенджин-хен. Хенджин прислонился бедром к стене, все еще держа в руках фотокамеру. — И я могу Вам показать… — Перестань. Но прозвучало не зло — и даже не растерянно; наоборот — оно прозвучало здраво, насколько Хенджин вообще мог звучать здраво, будучи примагниченным и прикипевшим к Феликсу. Феликс не послушал — расстегнул рубашку до конца, одернув ее подолы, и сделал всего один шаг к нему, чтобы встать чуть ближе. Хенджин не отстранялся — продолжал смотреть. Феликс продолжал говорить: — Я могу разрешить Вам коснуться меня. Хенджин тяжело сглотнул — еле поднял на него глаза, забегал взглядом по чужому лицу. — Если Вы хорошо об этом попросите. Феликс первым протянул руку — коснулся вскользь чужой кисти, ощутив подушечками пальцев дрожь, и забрал фотокамеру, спрятав ее за спину. — Верни. — Сначала сделайте то, о чем я Вам сказал. Феликс манипулировал его чувствами — зная, что если не сделает этого, Хенджин ни за что в жизни не решится. Он видел, что Хенджину хотелось — видел, как тот смотрел в его сторону, как он дышал в его сторону, как постоянно себя стопорил. Он слышал те же мысли в чужой голове, которые преследовали и его тоже. И раз уж Феликс решил, что сегодня его последний день жизни — он планировал прожить его на максимум. Планировал сделать все, чего безумно желал — в ущерб себе. Все это время. — Попросите меня. Потому что иначе не решился бы сам Феликс. — О чем? Хенджин отчаянно старался отступить назад — Феликс напирал на него: — Спросите у меня разрешение на то, чтобы прикоснуться ко мне. Хенджин выпрямил шею — смотрел свысока, будто все еще старался держать дистанцию. Феликс подошел ближе — почти вплотную. Шепотом сказал: — И тогда я Вам разрешу. У Хенджина дрогнул уголок губы. Нервно. — Вы только попросите. Хорошенько. Хенджин дернул головой — еле заметно. Феликс свободной рукой убрал его волосы за ухо. — Феликс, — Хенджин произнес на выдохе. Замолчал на какое-то время — снова взглядом заметался, не зная, за что ему ухватиться. — Феликс, пожалуйста… — Что? Хенджин снова замолчал — выдохнул через нос, голову опустил. Обессиленно — договорил: — Позволь мне тебя коснуться. Феликс все еще держал камеру за спиной — одной рукой. Вторая, словно сама по себе, тронула руку Хенджина — и прижала его ладонь к низу живота. Заставила повести ниже — к поясу брюк. Феликс завел чужие пальцы под него — вкрадчиво прошептал: — Хотите еще? Хенджин позволял ему делать что угодно — только пальцы слегка напряг, распрямляя их. Огладил кожу — медленно, будто ощупывал самую мягкую замшу. — Так Вы хотите… — Хочу. Можно? Феликс без слов отпустил его руку — расстегнул молнию брюк. У самого все нутро дрожало — от тяжелого предвкушения; он представил чужие пальцы под своим бельем — и тихонечко выдохнул, напрягшись всем телом. Но Хенджин резко вынул ладонь из-под одежды, не успев скользнуть всего лишь пару миллиметров ниже — схватился за подолы чужой рубашки, одернул их, чтобы прикрыть тело Феликса. И не ответил на вопрос Феликса — на чей-то чужой ответил, в спешке застегивая пуговки обратно: — Нет, скоро закончим. Еще пара снимков. Кристофер, появившийся на пороге, глянул на них — с интересом. Но об этом умолчал: — Ладно… Джексон хотел собрание организовать. Модели тоже идут. У вас есть минут двадцать, не задерживайтесь. И ушел. Феликс посмотрел в опустевший дверной проем. Руки Хенджина застыли на последней пуговке — под его шеей: — Извини, — еле слышно произнес он. Феликс пожал плечами, возвращая ему фотокамеру. В этот день Феликс не решился расстаться с жизнью — перед сном подумал о том, что он должен попытаться еще раз. Хотя бы один.

смертие искусства и искусство смерти

… все постепенно возвращалось на круги своя. Хенджин снова смотрел на Феликса, не скрывая своего помутневшего взгляда — Феликс снова делал вид, что ему это было неинтересно. С несостоявшейся близости прошло два месяца — и под конец февраля Феликс все еще оставался в живых. Хенджин все еще был озабочен вопросами смерти. И Феликсом — в некоторые моменты больше, чем смертью. Феликс ничего не предлагал с тех пор — но и слишком отстраненно себя не вел. Он говорил с ним — не так много, и все же это было больше, чем стандартные приветствия и прощания. Их отношения были рабочими — и за рамки не выходили; в каком-то смысле — стали крепче в этом плане; Хенджин мог только кивком головы указать, что ему что-то не нравилось, и Феликс сразу же выполнял его указание. Иногда сам о чем-то говорил, если ему казалось, что так будет лучше. Хенджин принимал это. Но между ними оставалось напряжение, которое оба чувствовали кожей. Оно переставало быть томительным и становилось привычным; становилось чем-то, без чего не был возможен их рабочий совместный день. Кристофер все это время поглядывал на них со стороны, но свои мысли держал при себе. Феликс с ним ничем таким не делился — Хенджин тем более. В глазах Кристофера они оба были хищниками — и оба были жертвами, которые не знали, как им подступиться — или как им отступить. Он замечал, как Хенджин смотрел на Феликса вне студии — и замечал, как Феликс смотрел на Хенджина при прощании, пока Бан ждал его, чтобы подбросить до дома. Хенджин, даже если Кристофер предлагал, никогда не ездил с ними — и только один раз, заметив, что у Хенджина больное состояние, Кристофер настоял на том, чтобы довезти до дома и его тоже. Хенджин очень — очень — нехотя, но согласился. И Феликс почему-то не сел на переднее сиденье рядом с Кристофером — на заднее перебрался, отделив себя и Хенджина откидным подлокотником. Ехал, всю дорогу припавши щекой к спинке водительского сиденья сзади, но поглядывал куда-то в сторону. Хенджин, как Кристофер иногда видел в зеркало заднего вида, поглядывал на Феликса. Изредка — но делал это, и, будто пристыженный, отводил взгляд за окно, недовольно выдыхал. Кристофер старался вести непринужденный разговор — ни о чем и обо всем сразу, но отвечал ему только Феликс и чаще всего на английском, так что Хенджин при всем желании в их разговор вникнуть не смог бы. Он и не пытался — его глаза то и дело возвращались к Феликсу, он смотрел на него немного, снова отворачивался к окну. Молчал. О своем думал. — В гости зайдешь? На голос Феликса первым откликнулся Хенджин — но сразу же поджал губы, когда вспомнил, что Феликс с ним на «ты» никогда в жизни не разговаривал. Адресовано это было Кристоферу — и отвечал на это тоже Кристофер. — Я думал приготовить рамен сегодня… самому! Хотел, чтобы ты оценил мои навыки. Кристофер легко посмеялся: — Я не могу оставить Ханну одну на ночь. Она мне квартиру разнесет. Феликс, все еще приваленный лицом к сиденью сзади, одной рукой обнял Кристофера поперек груди: — Возьми ее с собой, — но прозвучал не то чтобы довольно. Снисходительно. — А спать мы где будем? На полу?.. Давай лучше ты к нам, раз такое дело. Как раз завтра выходной, проведем день вместе… Хенджин слушал — но старался не вникать. Хмуро смотрел в окно. — Давай! — Феликс скользнул ладонью от чужой груди к лицу, за щеку потрепал. Кристофер сморщил лицо: — Не отвлекай меня от дороги, Ликс! Кристофер сунул ему в руку чупа-чупс, чтобы тот перестал его дергать. Феликс положил леденец в карман куртки, вновь обнял Кристофера и посмеялся — и это был единственный звук, способный вывести Хенджина из собственных мыслей. Он не смог — физически — скрыть удивленного выражения, посмотрел на Феликса прямо — и столкнулся с его взглядом. Хитрым, прищуренным — и черным. Феликс прислонил большой палец свободной руки к своим губам — провел по нижней, будто что-то с нее убирал, и улыбнулся. Хенджин впервые видел его улыбку — пусть она и была больше похожа на звериный оскал. — А ты чем завтра занят, Хенджин? — Кристофер заруливал во двор его дома. — Может, хочешь присоединиться? Если тебе полегчает, конечно. — Навряд ли, — Хенджин все еще примагниченным взглядом вылизывал лицо Феликса — по-прежнему хитрое, но смущенное. Наигранно — Феликс большим пальцем играл со своей губой, смотря Хенджину в глаза, и — секунда — оттянул ее, коснувшись подушечкой кромки зубов. Еще секунда — показал кончик языка, повел по нему пальцем. Хенджин злился — что в это время Феликс обнимал Кристофера. Пусть и по спины. И пусть через сиденье. — Планы были. — Как знаешь, — Кристофер плечами пожал, обернувшись на Хенджина. — Звони, если плохо будет. Лекарств привезу. Маму могу попросить, чтобы осмотрела тебя… не придется за вызов врача платить. — Не заморачивайся, — Хенджин подобрал футляр, в котором лежала его фотокамера, и открыл дверь. — Увидимся на работе. — Давай! — Хен! Хенджин успел ступить из салона авто только одной ногой — Феликс слабо дернул его за рукав ветровки, обращая внимание на себя. Будто Хенджин и без того мало его уделял. — Что? — Давайте я Вас до квартиры провожу. Вдруг чего! Хенджин отрицательно мотнул головой: — Дойду. Я в порядке. — Нет, я провожу! — Феликс тоже дверь открыл, выскочил из машины. — Если с Вами что-то случится, кто тогда будет моим фотографом? Хенджин на эти слова заметно порозовел — скрыл лицо за рукавом ветровки. На улице обдало холодком — остудило немного, Хенджин вдохнул полной грудью — и все-таки не запротивился тому, чтобы Феликс проводил его. — А на каком этаже Вы живете? — Феликс резво зашагал, быстро с ним поравнявшись. — Лифт есть? — На шестом, — Хенджин открыл домофонную дверь. — Лифт не работает. По лестнице поднимались в молчании — Феликс успел открыть свой чупа-чупс и сунул его в рот. Хенджин с каждым шагом постепенно замедлялся — искоса на него смотрел. Злосчастный леденец упирался Феликсу в худую щеку — Феликс с небывалым удовольствием уничтожал чупа-чупс. Заодно — и Хенджина как человека; от одной только мысли о Феликсе органы горели. Все. И самые постыдные — тоже. Хенджин сдерживал это в себе — и делал это умело. Но наедине — и не в студии — его рассудок постепенно мутнел. Феликс с причмоком достал чупа-чупс изо рта: — Что такое, хен? — Красивый ты. Феликс пожал плечами — непринужденно: — Я знаю. — Очень красивый. Феликс на это промолчал. Так и дошел вместе с ним до двери в квартиру. — Спасибо, что побеспокоился обо мне. — Не за что. Феликс развернулся и быстро зашагал вниз. Хенджин посмотрел ему вслед — и Феликс, будто почувствовав чужой взгляд на своей спине, остановился посреди лестницы — неожиданно взметнулся по ней обратно наверх, держась за хлипкую перилу, и оказался рядом в мгновение ока. У Хенджина округлились глаза — и заплыли чернью. Феликс не сделал ничего страшного — припечатал свой чупа-чупс к чужим губам, провел по ним и снова сунул в свой рот. Довольно промурчал: — Теперь он еще слаще. Ушел, не попрощавшись. Хенджин стоял на лестничной площадке даже тогда, когда домофонная дверь хлопнула. И облизнул свои губы. Сладко. Наутро вставать с кровати не хотелось — Хенджин напряженно держал свою ладонь в низу живота. И не знал — поддаться своему желанию или продолжать себя изводить. Он думал о Феликсе: Феликс был с ним на работе, Феликс снился ему, Феликс жил в его мыслях. Хенджин практически дышал и кровоточил им — но все еще не позволял себе большего. Отвлекался — устраивал другим людям фотосессии. Каждому — последнюю в его жизни. Таких людей было немного. По пальцам пересчитать — Хенджин был рад и тому маленькому количеству, которое он имел. Расстраивался, правда, по окончании каждой съемки — потому что никто не был в состоянии напоследок рассказать ему, приоткрыть завесу таинства. Отрубались — Хенджин делал пару снимков и уходил. Выживали они или нет — он понятия не имел. Больше судьба их не сводила, они нигде не пересекались. Так случилось и с Наён. Наён бы сниматься для рекламы, быть моделью на показах — но Наён хотела умереть. Последние шесть лет. По-банальному глупо не видела смысла в жизни — Хенджин видел смысл в смерти. Потому согласился ей помочь. Не своими руками — только словами. Наставлениями. Наён была сломлена задолго до появления Хенджина в своей жизни, потому и доломать ее было проще всего. Она смотрела на него тоскливо, невероятно грустно — Хенджин надеялся, что сегодня он сможет что-то узнать. Наён сама выбрала нож — Хенджин не просил об этом. Сама пообещала, что постарается рассказать ему что-то, если успеет… а если она не успеет, Хенджин мог сделать несколько фотоснимков для своего портфолио. Она не была против. Наён хотела, чтобы хотя бы кто-то был с ней в этот миг, мечтала разделить его не с четырьмя стенами, а с живым человеком. Хенджин молча кивнул — согласно; в такие моменты он ощущал всепоглощающее единение с человеком. Душевное. Но что до души? Остывающее тело через какое-то время становилось чуточку легче — примерно на двадцать один, двадцать два грамма. Возможно, таков и был вес человеческой души. При окоченении труп становился тяжелее. Но в первое время… куда же все-таки девались эти двадцать с небольшим граммов? Была мысль, конечно, что это и вправду душа — но Хенджин больше верил в то, что это физика. Наён не было дела ни до души, ни до физики — она все еще хотела умереть. Держала нож двумя руками, смотрела на отточенное лезвие — и говорила: — Я это сделаю. Хенджин не стоял рядом с ней — привалился спиной к стене, держа в руке фотокамеру. — Не вызывай скорую, если у меня не получится. Вдруг я умру от потери крови? — Это будет мучительно. — Не мучительнее, чем сейчас, — Наён прислонила острие ножа к своей груди — посередине, но чуть ближе к левой, подняла на Хенджина отчаянно-вопросительный взгляд. — Сюда? — Да. Наён кивнула — надавила сильнее, сжала побелевшие губы. По впалым щекам, покрасневшим от страха, сами собой потекли слезы. Не от боли — у нее руки дрожали, она не могла замахнуться на себя же. Хенджин терпеливо ждал. — Поклянись, что не вызовешь скорую. — Я клянусь, что не вызову скорую. Наён шмыгнула носом: — Не смотри на меня. Потом… когда я это сделаю. Хенджин молча прикрыл веки. — Спасибо тебе, — прозвучала Наён еле слышно. — Правда — спасибо тебе. Ты единственный, кто никогда не отговаривал меня. — Смерть — это прекрасно, — ответил Хенджин одними губами, шепотом. — Ты очень сильная девушка, Наён. Наён перехватила рукоятку ножа одной рукой — закрыла глаза. Сердце бешено забилось под глоткой — она постаралась сглотнуть горечь, скопившуюся на корне языка. И все-таки замахнулась. Чужой крик оглушил Хенджина, в одну секунду распахнувшего глаза. Наён медленно стекала по стене — и все еще держала нож в руке. Крови на ее светлом платье в мелкий цветочек не было — ни капельки. Хенджин выдохнул — отложил фотокамеру на тумбу, поволок ноги к ней. Раздосадованно спросил: — И чего же ты?.. — Страшно, — Наён поперхнулась судорожным выдохом. — Прости меня… пожалуйста, прости меня… Хенджин, прости меня. Хенджин не хотел выслушивать; посмотрел на нее еще немного — уничижительно — и, забрав свою фотокамеру, направился к двери. — Прости меня, — прошептала Наён еще один раз. Хенджин толкнул плечом дверь и вышел в коридор. Совсем вскоре донеслось кряхтение — тихое-тихое, на грани слышимости. Хенджин обернулся — Наён держалась за горло двумя руками. Нож встал посередь глотки. Наён плакала — давилась кровью и плакала, стягивала ослабевающими пальцами кожу, поджимала к себе ноги и билась затылком о стену. Цветочное платье запятналось алым — кровяной ручеек растекался больше с каждой секундой. Хенджин подошел обратно, включил камеру — хладнокровно и равнодушно посмотрел на Наён через объектив. Спросил: — Какого это? Наён продолжала биться головой, держась за свое горло. Она не произнесла ни одного внятного слова, только: «Больно», которое Хенджин смог вычленить из ее угасающей речи. Он сделал два щелчка — и ушел. Снова — расстроенный. Один щелчок пластиковой крышкой — все содержимое рассыпалось на стол. Феликс остановил ускакивающие таблетки ладонями — сгреб все в одну кучу и грузно свалил голову. Губы слегка подрагивали. Отпил из стакана немного — только горло смочить, и посмотрел на привлекательную кучку таблеток. Секундная стрелка настенных часов своим тиком капала на мозги — Феликс отсчитал двадцать один, прежде чем взял горсточку в ладонь. И снова растерял все таблетки — дернулся, услышав телефонный звонок. — Алло? — Привет. Голос Хенджина из динамика больше напоминал легкое дуновение ветра — Феликс проморгался, посмотрел на экран телефона, на котором светился незнакомый номер, и снова поднес его к уху. Двумя дрожащими руками — и таким же голосом спросил: — Откуда у Вас мой номер? — Выпросил у Кристофера. Феликс слегка покачивался на шатком стуле — туда-сюда. — Ты занят? — Нет, — Феликс бросил взгляд на таблетки — некоторые все-таки ускакали куда-то на пол. — Что-то случилось? — Ничего не случилось, просто… хотел пригласить тебя сходить куда-нибудь. Феликс уставился взглядом на часы — неотрывно. — Ты против?.. — Встретимся с Вами на работе, хен. И сбросил. Хенджин ему не перезванивал — но Феликс все равно выключил телефон. Разбито глянул на пол и с досадой поджал губы. Подмел веником все упавшие таблетки. И старался не думать о том, что у него все тело загорело — от осознания того, что Хенджин сам ему позвонил. Это все еще было порочно — и греховно. Феликс собрал таблетки со стола обратно в баночку — до лучшего дня. Лучший день не наступал — наступал следующий. Из недели в неделю, из месяца в месяц — так началась весна. Природа оживала, погода поднималась до приятных плюс пятнадцати; было очень тепло. Феликс смотрел на небо через линзы солнечных очков и с неудовольствием вспоминал, что скоро ему снова придется пахать на поле под палящим солнцем. Но пока оставалась работа в студии и на площадке — Феликс, толкаясь с людьми в общественном транспорте, ехал на площадку. Там все тоже оставалось плюс-минус по-прежнему — Феликс иногда оказывал Хенджину внимание, но тот, отверженный со своим предложением пойти погулять, на это внимание отзывался не так ясно. Может, скрывал — может, вправду его задел чужой отказ. Феликс не знал — просто продолжал жить, ожидая лучшего денька. Феликс все еще держал в уме, что все, что он чувствовал к Хенджину, было порочно и греховно. Но каждый раз уступал самому себе — не переставал обращать внимание Хенджина на себя, мог сам завести с ним разговор, иногда мешался ему под рукой, чтобы вместе посмотреть и отобрать снимки. Хенджин ему на это ничего не говорил — позволял делать то, что Феликс делал. Но сам к нему особо не лез. Мог, конечно же, как и всегда, глянуть на него, задержать свой взгляд чуть дольше, чем оно было нужно — но никуда больше не приглашал. Не заикался об этом. Феликс пообещал себе напоследок полностью завладеть вниманием Хенджина. А потом — спокойно умереть. Перманентное желание смерти мешалось с перманентным желанием обладать Хенджином. Во всех смыслах. Теперь Феликс пялился на него — и не боялся быть пойманным на этом, потому что знал, что Хенджин был таким же, как и он. Хенджин жаждал этого не меньше. Феликс в последнее время постоянно держал чупа-чупс во рту — Хенджин смотрел на это и тяжело сглатывал. Даже на съемке Феликс в какой-то момент мог сунуть леденец в рот — при этом неотрывно смотря Хенджину в глаза. До банального пошло — но это работало, раз Хенджин реагировал. Всегда. Феликсу нравилось доставать сладость изо рта с причмоком — и нравилось, что Хенджин дергался от этого звука, устремляя на него свой взгляд. Обычно Феликс спрашивал: — Хотите попробовать? А Хенджин обычно отвечал: — Нет, спасибо. И он отвечал так постоянно — Феликсу надоедало. В этот раз Феликс, получив отказ, недовольно поджал губы. Сел на высокий барный стул, который был реквизитом для съемок, и, скрестив руки на груди, приказал: — Подойдите ко мне. Хенджин оторопел от чужого голоса — низкого и строгого по своей интонации. Посмотрел растерянно — Феликс повторил еще раз: — Подойдите. Хенджин не мог не повиноваться — подошел к нему, встав напротив, и с горящими мутными глазами спросил: — Чего ты хочешь? Феликс ему не ответил — достал изо рта чупа-чупс, коснувшись его кончиком языка — и снова спрятал за щеку, надавил на пластиковую трубочку пару раз. Леденец уперся в щеку, натянув ее. Хенджин перевел судорожное дыхание: — Хочешь внести правки в концептуальную составляющую фотосессии? — со слышимой в голосе надеждой спросил он. Феликс отрицательно мотнул головой: — Нет, — и выдохнул коротко — достал чупа-чупс и приложил его к чужим губам. Медленно повел по ним. — Хочу поделиться с Вами сладким. Хенджин держал губы сомкнутыми — но до того они оказались податливыми, что Феликс без особо труда протиснул между них чупа-чупс. Хенджин послушно сглотнул, чувствуя вкус Феликса у себя во рту. Феликс смотрел на него довольно — огладил крошечными пальцами чужой подбородок и прислонил большой к его губам: — Вкусно? Хенджин кивнул. — Я знаю, как сделать еще вкуснее. Хотите, я Вам покажу? Хенджин кивнул вновь. Феликс достал леденец из его рта — и пылко припал к чужим губам, схватившись свободной рукой за воротник рубашки Хенджина. Потянул к себе — так, что зубы клацнули по чужим; у Хенджина не оставалось ни малейшего шанса на вдох. Все благоразумие испарилось — язык Феликса юркнул между его губ, смакуя сладость на чужом, мягко по нему повел — и оказался настолько глубоко, что у Хенджина сам собой вырвался шумный выдох. Фотокамера в руке опасно задрожала. Феликс держал его в плену — в жарком и влажном; отстранился на секунду, позволяя Хенджину перевести дыхание, и поцеловал снова, размашистым движением языка слизывая сладость с его губ. — Покажите язык, — неровно произнес Феликс, держа свободной рукой чужой подбородок. Хенджин даже не думал отстраняться. И не думал ничего спрашивать — у него в голове был вакуум; хотелось подчиниться — и будь что будет. Феликс сомкнул губы вокруг его языка — и, как злосчастный чупа-чупс, медленно засосал, вынуждая Хенджина практически скулить ему в рот. Хенджин становился громким, поцелуй — слишком мокрым. И сладким. Феликс напоследок прикусил его губу, слабо оттянув ее, и откинул голову назад, сунув леденец обратно в свой рот. Довольно зажевал зубами пластиковую трубочку. У Хенджина кружилась голова — он оперся рукой о стул, на котором сидел Феликс, и протяжно выдохнул. Бесшумно. — Вкусно было? — Очень, — Хенджин пальцем утер липкую сладость со своих губ — и коротко облизнул его. Слабо улыбнулся. — Так правда вкуснее. Феликс коснулся коленом его напряженного бедра: — Хотите что-нибудь еще? Хенджин хотел. Очень сильно хотел — особенно сейчас, когда у него в голове ни единой приличной мысли не осталось. Он прижал коленку Феликса к своему бедру — ощутимее, сцепил пальцами: — Тебя хочу. Феликс хрустнул чупа-чупсом. — Очень. — И что Вы хотите со мной сделать? Хенджин смотрел ему в глаза через застрявшую в ресницах влагу: — Все, что ты пожелаешь. Феликс криво ухмыльнулся: — Тогда попросите меня об этом. Только очень хорошо. Хенджин, не переставая поглощать все сознание Феликса своими чернющими глазами, тихо спросил: — Не хочешь сходить со мной пообедать после работы? Феликс пусть и однозначно намекал на большее — этого самого большего вечером не допустил. Он играл — и делал это так умело, что у Хенджина закралась одна мысль. Но он не говорил об этом — касался чужого колена, скользя пальцами выше, и позволял Феликсу останавливать его каждый раз, когда ладонь оказывалась ближе дозволенного. Феликс сжимал ее между бедер — и, как ни в чем не бывало, продолжал есть рамен. Хенджину хотелось обрести контроль над этим существом прямо здесь, в кафе. Хенджину хотелось подчинить Феликса в любом месте — и в любое время. Феликс продолжал с ним играть. Но с каждым разом сдавался больше — и очевиднее. До конца он сдался, когда пригласил Хенджина к себе в гости — и с порога, рывком дернув его в квартиру, глубоко поцеловал. У Хенджина моментально загорели губы. Он снова чувствовал сладость — которую, как преданная псина, размашисто и мокро слизывал языком, иногда касаясь подбородка или кончика носа. Феликс довольно щурился — и вел за собой, пятясь спиной в сторону своей маленькой спальни. В ней было тесно — еще теснее было с Феликсом в одной кровати. Феликс обнимал его за шею худощавыми, но потрясающе сильными руками — Хенджин почти что задыхался, но льнул к нему, вдавливая в матрац. Бедра у Феликса дрожали — Хенджин разводил их рукой, вцепившись пальцами в коленку. Его до головокружения впечатлял этот контраст — внешней хрупкости Феликса и его внутренней силы, его маскулинности, которую он прятал за миловидным веснушчатым личиком с очаровательно вздернутым носиком. Хенджин клюнул на это — и угодил в когтистые лапы, в которых хотел быть растерзан в клочья заживо. Такую насильственную смерть он пожелал бы всем — себе же в первую очередь. Феликс больно стягивал волосы на его затылке — отстранял от своего лица только для того, чтобы заглянуть в муть напротив, и снова притягивал обратно, не целуя — почти что кусая его губы. Хенджин снова поскуливал — держал за бедра, заставив приподнять их, потерся через одежду — отчаянно. Не знал, где ему хотелось быть больше — сверху, чтобы давить на Феликса, или снизу, чтобы Феликс делал это. Феликс решил за них обоих — отцепил одну руку от его шеи, второй все еще стягивая волосы в кулаке, и взял чужую кисть, сомкнув ее пальцами, повел к поясу своих штанов. Хенджин без лишних вопросов его оттянул — сжал через нижнее белье. Плотно, с нажимом — Феликс прерывисто выдохнул, запрокидывая голову на подушку, коснулся темной макушкой металлического изголовья. Сглотнул — Хенджин проследил взглядом за острым дернувшимся кадыком и коснулся его огорячевшими губами. Хенджин слизывал испарину, покрывшую кожу, которая в его глазах виделась патиной. Феликс сверкал бронзой — весь; Хенджин с предсмертным упоением глотал эту солоноватость. Феликсу было мало — он глубоко и тяжело дышал, не желая выпускать волосы Хенджина из мертвой хватки, дергал их, вынуждая Хенджина на каждое движение прикусывать кожу, и почти что растекался под ним. В этот момент он думал только о том, что последний день его жизни будет самым лучшим — лучше, чем у кого-либо. Хенджин в этот момент думал только о том, насколько все-таки прекрасен был Феликс — во всем своем воплощении; каким он был сильным и отчаянным в своем желании. Как же красиво он сдавался — всем своим существом больше напоминая раскаленный металл. До того горячо — Хенджин стянул с него одежду, с восторгом водя ладонями по обнаженной коже, любовался, созерцал. Феликс поглядывал на него из-под ресниц — дрожащих так же, как и он сам. Хенджин глазам своим не верил — потому трогал, убеждая себя, что это взаправду. Что Феликс взаправду такой — правильный. Эталонный. Образец для всеобщего подражания. Феликс глядел сквозь него — и Хенджин не знал, о чем он думал в этот момент. Феликс думал о своем поражении — и о том, как быстро его сгубила чужая красота. Он не винил Хенджина в своем грехе — только себя, пока так же, как и Хенджин, вылизывал его взглядом — и раздевал, не давая себе ни малейшего шанса отступить назад. Рубикон был пройден — безжалостно и бесповоротно. На Хенджине не было футболки — Феликс прикипал к его груди взглядом, не желая смотреть куда-либо еще. Хенджин был по-красивому мертвенно бледен — он никогда не работал под палящим солнцем. У него не было отчетливых изгибов мышц — только ребра торчали, натягивая на себя дымчатую кожу. Хенджин был похож на античную статую — от времени покрытую трещинами и царапинами. Феликс смотрел на него — долго и изучающе, водил пальцами по болезненно выпирающим костям. И радовался тому, что сегодня наступил хороший денек. Хенджин радовался тому, как самозабвенно предмет его обожания смотрел на него — и прижимал к себе без одежды, не стесняясь своей наготы. Хенджин тоже ее не стеснялся — он восхищался ею, искренне не понимая, почему еще никто не сложил о превосходстве Феликса стихотворные строки. Хенджин мог только фотокамерой щелкать — и этого было мало; но так хотелось запечатлеть Феликса сейчас — такого открытого, покрасневшего, вспотевшего и прекрасного. Он правда был прекрасен — пока прижимал к себе и не сопротивлялся, не отрекался от своих чувств и позволял Хенджину трогать его. Везде. — Перестаньте… мне это… не нужно. Хенджин остановился — сразу же, как чужой голос коснулся его ушей. Посмотрел — с тревожным непониманием, не успел ничего сказать — Феликс выдохнул: — Я о Вас думал, — сказал он еле слышно — скрестил ноги на чужой пояснице, прижимая к себе до неприличного близко. — Постоянно… в последние дни. Поэтому… У Феликса был притупленный взгляд — чернющий. Он не договорил — Хенджин его поцеловал. До сводящего теплом внутренности трепетно. Он никогда никого так не целовал — Феликс скользил влажными губами по чужим и терялся окончательно. Но обнимал так крепко, как только был способен на это — Хенджин повел ладонью по внутренней стороне чужого дрожащего бедра, заставил раздвинуть ноги полностью. Прижался — до того сладко, что у Феликса выдох в горле застрял. Он блаженно прикрыл глаза — Хенджин ощущал сковавшую со всех сторон жаркую влагу. Феликс был податливым — и до безобразия открытым; мазал истекающим членом низ чужого живота — и отзывался на каждое движение Хенджина. До расползающегося в кончики пальцев тока. Такого Феликса Хенджину хотелось запечатлеть для своего личного портфолио. Даже если Феликс все еще оставался Ипполитом — своими поцелуями он жалил как Медуза Горгона. Хенджин каменел — с каждой секундой отчетливее. Оба превращались в статую — в безупречную в своем грехе. Хенджин почти не двигался внутри него — постепенно замирал; так глубоко, что у Феликса изнутри наждачкой шкрябало по ребрам. Он чувственно взял чужое лицо в чашу ладоней — прижался к губам Хенджина, но был не в силах его поцеловать. Хенджин тоже был бессилен. Потом наступила поглощающая пространство и время тьма. Стрелки настенных часов перестали подавать признаки жизни. Феликс плакал всю ночь — видел за закрытыми веками тени черного и белого. Хенджин смотрел на его спину — неровно подрагивающую на каждый всхлип. Никто из них не мог заснуть. Феликс думал о том, что последний день его жизни и вправду был хорошим. Хенджин думал о том, что не успел запечатлеть лицо Феликса в конце — истинно прекрасное в своем выражении. А еще — про жизнь думал; размышлял, почему появившиеся на свет младенцы рыдали навзрыд. Опять же, скорее всего, это была элементарная физика — перепад температур и оглушительный шум, иное пространство… Феликс был похож на новорожденного — в теле уставшего от жизни взрослого человека. Хенджин мягко оглаживал его спину — и прижимался к мокрому затылку губами. Убаюкивающе что-то нашептывал ему на поалевшее ухо. Наутро была опустевшая постель — и собачий холод. Феликса рядом не было — откуда-то доносилось журчание воды. Хенджин лежал в чужой кровати, остывший от этого безумия, и продолжал думать о таинстве небытия. Об идее искусства — и об идее смерти. Потом был щелчок. Один.