Принц нации

В голове пусто. Это не легкая пустота беззаботного воскресного полдня или ясного неба. Это тяжелое, темное и всепоглощающее ничто — с виду крохотное, но с массой в двадцать один миллиард солнц. Оно разворачивается внутри настоящей черной дырой. Засасывает мысли, чувства, страхи, даже естественные рефлексы — в дыхании и моргании резко пропадает надобность. Хуа Чэн смотрит на прямоугольник, лежащий перед ним на столе, и в какой-то момент ему начинает казаться, что он сидит так векá. Долго, мучительно долго он всматривается во тьму маленького экрана, и, наверное, от интенсивности взора что-то в конце концов выглядывает в ответ. Потому что мобильный неожиданно взрывается звонком. Зубодробительно вибрирует, скачет по столешнице, градус за градусом поворачиваясь боком. Звонящего не видно из-за «шпионского» стекла, и приходится подтянуть устройство поближе.

СЕ ЛЯНЬ (ТОП-АРТИСТ G.C.I.)

Спасибо педантичности Линвэнь за четкую формулировку контакта, потому что самостоятельно Хуа Чэн слабо соображает. Бессильной рукой он тычет в экран, попадая совсем не туда, куда надо, а звонок все идет и идет, грозясь в любой момент прекратиться. — Алло! Пол как будто накреняется, и тело тянет следом. В сотни раз быстрее вращается сама Земля. — Меня слышно? Хуа Чэн стискивает зубы. У него все сводит от жгучей смеси страха, неверия, робости и… надежды. И желания наконец отозваться. — Сигнал же есть! — недовольно восклицают в динамиках, затем следует продолжительное шуршание. — Ну, в чем дело?.. Хуа Чэн клянется, что на раз-два-три ответит, скажет «алло, я здесь, я слышу», но… после «трех» опять следует «раз». Нужно взять себя в руки, пока не стало поздно, пока звонок не прервался, теперь — окончательно. Еще немного, и… — А? Линвэнь? Хуа Чэн слишком громко и слишком судорожно выдохнул, с каким-то тонким присвистом, и Он, конечно же, услышал, но не узнал. Разумеется, не узнал, идиота ты кусок! А если и дальше продолжишь молча дышать в трубку… Приказав себе не быть размазней хотя бы при Нем, Хуа Чэн расклеивает сухие губы: — Гэ-гэ… — скрипучее карканье — вот и все, что удается из себя выдавить. Из мобильного доносятся странные звуки. — С-са-а-ань!.. — хлопок, грохот и испуганное «ой», — Лан?! Сань Лан! Пожалуйста, не двигайся, что-то случилось со связью! Ты пропадаешь! В груди яростно бухает. — Гэгэ, я… — Хуа Чэн тяжело сглатывает, — хорошо тебя слышу. — О! — воображение с живостью рисует Его озадаченное лицо, с приподнятыми бровями, широко открытыми теплыми глазами и маленькой горизонтальной складкой на лбу. — Я тебя сейчас тоже отчетливо слышу. Опять Хуа Чэн облажался… Пока сидел и жевал язык, Он вытворял нечто невообразимое, чтобы «поймать сигнал», который никуда, в сущности, не терялся. И пусть Он сам выразил желание поговорить, Хуа Чэн не тешит себя иллюзией, что заслуживает этого. Он не имеет права тянуть время, быть хоть сколько-нибудь в тягость. Да, попросить прощения, отказаться от щедрого подарка — новой работы, а, главное, объясниться, и чем скорее, тем лучше. Чтобы перед тем, как они расстанутся навсегда, не осталось недосказанностей. — Гэгэ, я… — не успевает Хуа Чэн преодолеть порог из двух самых употребляемых им за последнюю минуту слов, как его взволнованно перебивают. — Сань Лан, ты, должно быть, сильно во мне разочаровался?.. — … Шокирован? Нет, Хуа Чэн напрочь повержен прозвучавшей фразой. Он опускает взгляд на по-прежнему лежащий на столе телефон, не веря в происходящее. — Вчера… я ничего не смог сказать. Мне очень, очень стыдно перед тобой. Правда, если бы я знал, как все исправить… Прости, пожалуйста, — полу-шлепок, полу-удар, как если бы били кулаком по камню. — Я совсем бесполезный. В родном, любимом голосе — улыбка, отнюдь не веселая. Хуа Чэн медленно поднимает мобильный и так же медленно прикладывает его к уху. — Гэгэ, — из горла рвутся жуткие хрипы, словно он кричал не переставая много часов. — Ты… Почему?.. Тебе не за что извиняться. Это я… должен… — сердце бьется так сильно, что становится больно. — Прости, что не рассказал тебе правду. Я не собирался обманывать. Только не тебя… Му Цин, он сказал мне написать заявление на увольнение, но я хотел услышать… Что я должен… Чтобы ты сказал это. Я готов. Хуа Чэн умолкает. Ожидая приговора. — Сань Лан, не надо… Тебе в особенности не за что себя винить. Я не хочу… — глубокий вздох. — Для тебя безопаснее уйти из компании. Уйти? Значит, уйти… Хуа Чэн соглашается сухим «угу». — Дослушай меня, хорошо? Сань Лан? — Хорошо. — Ши Уду и Линвэнь тебе помогут. Они продвигают на уровне профессиональных агентств. У тебя появится известность, ты получишь гораздо больше, чем будучи просто бэк-танцором. Сань Лан, ты же талантливый юноша! Я не допущу, чтобы для тебя все закончилось из-за Му Цина и его паранойи, — Он переводит дыхание. — Я не хочу, чтобы мы перестали общаться. Вот, чего я не хочу. Из всего сказанного Хуа Чэн понимает лишь «не хочу, чтобы мы перестали общаться». — То есть… — заключает осторожно, словно ступая на мину, — то, что я твой фанат, это… ничего страшного? И Он — Хуа Чэн видит эту картину практически воочию — ласково посмеивается, качая головой. — Признаюсь, такого вопроса мне никогда не задавали, — и, пока автор необычного вопроса не успевает смутиться, добавляет: — Давай остановимся на определении «поклонник»? Оно мне нравится намного больше. Интонация, ответ и, кажется, само дыхание, касающееся щеки через динамик, охватывают Хуа Чэна одним большим светящимся облаком спокойствия. Вся тяжесть, которую он тащил на себе кандалами и камнями, привязанными к нему, как к узнику — исчезает с порывом призрачной свежести. Окна закрыты, и нет сквозняка, но по телу бегут мурашки. Самое чуткое создание из ныне живущих. Названное самым мягким именем на свете. Он волшебным образом возвращает волю к жизни. — …ох, напрасно ты ничего не рассказал мне, Сань Лан… Забывшись, Хуа Чэн теряется, но лишь на мгновение. — Я боялся напугать гэгэ. В трубке повисает тишина. Возможно, сейчас Се Лянь задумчиво щурится. Или хмурится. Хуа Чэну нравится угадывать его выражение лица вот так, на расстоянии. — Мне стоило быть внимательнее, — слова приглушенные, едва различимые. Хуа Чэн с резко напомнившей о себе тревогой облизывает сухие губы. — Что ты имеешь в виду, гэгэ? Но Се Лянь переводит тему: — Я подумал, раз мы уже в таких отношениях… — О… О-о… — Хуа Чэн не замечал у себя предрасположенности к заиканию, однако в данную секунду он представляет собой тяжелейший клинический случай. — О-отношениях? — Сань Лан? Опять со связью что-то? Свободная рука тянется к лицу в жесте неконтролируемого фейспалма. Главное, при личной встрече, если та вообще случится, не начать глотать звуки. До этого дня, вроде, получалось. — Наверное, неполадки у оператора, — пользуется вовремя предоставленной отмазкой Хуа Чэн. — А сейчас меня слышно? — Слышно, гэгэ. — Так вот, мы ведь с тобой не только поклонник и певец. Мы друзья, разве нет? — рассуждает Се Лянь, а Хуа Чэн напряженно внимает. — Знаешь, среди моих друзей есть те, кто слушают мои песни ради удовольствия, что не мешает им оставаться моими друзьями. Если бы я был шеф-поваром в ресторане, друзья приходили бы отведать мои блюда, верно? — Верно. — Ладно, пример с шеф-поваром неудачный… Я ужасно готовлю. Хуа Чэну не удается сдержать смешок. — Гэгэ, ты преувеличиваешь. — О-о, поверь, — теперь хмыкает Се Лянь, — ты просто не пробовал мою стряпню. «А хотелось бы попробовать», — застревает внутри невысказанным желанием. Произнести подобное вслух — слишком… Хрупкое равновесие едва пришло в норму. — Предположим, я рисую, — вернув тону серьезность, продолжает Се Лянь. — Неужели мои друзья не ходили бы на мои выставки или не вешали дома понравившуюся картину лишь из опасения, что я приду к ним в гости и увижу свою работу? — Конечно нет. Это было бы глупо с их стороны. И обидно для тебя. — Вот именно, Сань Лан! Можно быть поклонником и одновременно другом. Здесь нет противоречий. Поэтому больше никогда не думай, что чем-то меня напугаешь. Договорились? Се Лянь говорит так, будто действительно не произошло ничего из ряда вон выходящего. Будто все хорошо. Будто между ними нет и намека на неловкость. Каждое слово фактически убеждает: все в порядке. Я нравлюсь тебе. Это нормально. Я миллионам нравлюсь. Ничего тут такого необычного… И Хуа Чэн, убаюканный размеренными рассуждениями, почти верит, что его ситуация вполне стандартная и ему больше нечего скрывать. Почти нечего. Кроме одинокого детства, где Се Лянь — единственный и самый близкий. Кроме тысяч фантазий, где они вдвоем утопают в мягкости постели. Кроме того факта, что Хуа Чэн думает о Се Ляне больше, чем о ком-либо другом. Больше, чем о самом себе… Се Лянь не представляет, насколько сильно его могла бы напугать вся правда. Он бы не захотел быть в нее посвящен. Никогда. Однако кое-что Хуа Чэн все же считает нужным проговорить. — Гэгэ, но я ведь не только слушаю твои песни, — и оперативно поясняет: — По твоим интервью я учил диалект, потом участвовал в отборе в команду, а… — И что же здесь криминального? «Ничего», — ответ напрашивается сам, но у Хуа Чэна немного иное мнение. — То, что я не признался тебе в этом раньше. Получается… я солгал следствию. Вдруг Се Лянь смеется. Звонко и весело. Непонятно над чем именно (вероятно, над неуклюжей острóтой?), но этот ласковый смех рождает внутри Хуа Чэна мириады пламенеющих звезд и заставляет чувствовать что-то… Наверное, принятое называть радостью. — Гэгэ… — М? Что может быть банальнее, чем возвращаться к обсуждению дел в такой момент. Но, во-первых, дела все равно следовало обсудить, а во-вторых, Хуа Чэн не уверен, что, если Се Лянь продолжит в том же духе, он не выдаст свою любовь с потрохами. — О каком условии говорил Ши Уду? — Ах, это… — Се Лянь отвечает с неохотой. — Я кое-что ему задолжал, пришло время вернуть долг. Рано или поздно я бы это сделал. Ты ни при чем, не волнуйся. — Но… — Сань Лан, пожалуйста. Мне, как твоему другу, будет приятно, если ты согласишься. Я не сомневаюсь в твоем успехе.