НЛО, вера и тёплый сендайский дождь

Тишина вечерней пустой школы давит со всех сторон. Они сидят в каком-то из лестничных проёмов; на часах, наверное, уже далеко за 8, а за окном начинают капать слезинки дождя. Ойкава притягивает к себе ноги, упирается головой в колени и испускает тяжёлый вздох — почти выпускает из себя душу. Рядом лежит спортивная сумка. В ней покоятся полотенце, любимая обклеенная стикерами бутылка с водой, вещи, которые срочно нуждаются в стирке. Со злости Ойкава хочет пнуть её на этаж ниже, но сил не хватает даже на это. Иваизуми рядом с ним аккуратно придвигается ближе. Если совсем откровенно, то Тоору понимал, что они проиграют. Предыдущие года нескончаемого соперничества оставили на нём достаточно шрамов, чтобы доказать, что неисполнимые мечты всё-таки бывают, но Ойкава с упорством переливающего решетом святую воду на всё это закрывал глаза. Удобней было не замечать, чем признать. Лучше было изматывать себя на постоянных тренировках, не расставаться с мячом даже дома, укладываться спать не раньше двух и вставать в шесть, потому что с утра — пробежка. Лучше было взять на себя должность капитана, заставив закрыть в себе все страхи и неуверенности, предстать пред всеми опорой, лидером, надеждой и просто другом, до одури понимающим и близким, но всё ещё пугающе чужим. Лучше было получать травму за травмой, кататься по травматологам и хирургам, ходить только с поддержкой костыля и всё равно при этом ни на день не бросать свои чрезмерные нагрузки, как будто нет никаких проблем с коленом, как будто проблем вообще нет и решать их незачем. Да вообще всё было лучше, чем признать своё перманентное поражение. Игнорировать правду, которая назло лезла прямо в лицо, выжимая из глаз тяжёлые болезненные слёзы, вырывать из головы все лишние мысли, снова собираясь на ночёвку с третьегодками. Конечно, Тоору исход этой игры знал заранее. Ему хватало навыков анализа, здравого смысла и банального реализма, чтобы не навязывать себе мысли о внезапно лёгкой победе, к которой он, вернее, они, Ойкава исправляет сам себя, так долго шли. Однако, сколько не готовься, страх никуда не уходит. Он остаётся насмешливым ушиваковским взглядом, похоже, выжженым на внутренней стороне век. Тоору шумно и тяжело сглатывает слюну. Он дышит ртом, хватает воздух и снова плачет, будто они изменят что-то в прошлом. С волос срываются и падают на пол капельки пота. Его не хватило даже на то, чтобы банально сходить в душ — не позволив себе даже после такого оглушительного загрома снять маску всемогущего капитана, Тоору успокаивал каждого. Толкал речи про то, что это только начало карьерного пути, что впереди универы и официальные чемпионаты, что школьные соревнования в рамках всей жизни — ничто, и что сдавать сейчас значит променять на это ничто свою страсть и своих друзей. С трудом верил в то, что сам несёт, голос дрожал предательски, а глаза ни на мгновение не просыхали от слёз, но всё равно с решительной уверенностью продолжал, смотря, как заново загорается в сокомандниках огонь надежды. Забывая о том, что в такой компании они играть больше никогда не будут. Ойкава перестает плакать беззвучно. Он едва слышно воет, отчаянно и надрывисто, сжимает посильнее собственные колени и прячет лицо, на секунду задумываясь о том, насколько непривлекательно выглядит сейчас. Переходит на всхлипы, громкие и настолько болезненные, что даже у него самого трескается сердце. В остальной школе всё ещё царит почти мёртвая тишина. Иваизуми сокращает расстояние между ними резко, потому что сдаётся и перестаёт игнорировать импульсивные навязчивые мысли. Хаджиме притягивает Тоору к себе с нежностью, пусть обычно эти руки и были грубы; он не мог себе позволить чего-то лишнего, чего-то резкого и сейчас крайне болезненного. Он обнимает Ойкаву с трепетом, с заботой, почти похожей на родительскую, и от всего этого у него сводит желудок. К такому разбитому Ойкаве сложно привыкнуть даже за всю жизнь. Тоору поджимает ноги к себе, разворачивается и впивается почти мёртвой хваткой. Безмолвно кричит о страхе остаться сейчас одному. Хаджиме его слышит. Иваизуми гладит ладонью его предплечье, убирает прядь влажных волос за ухо, поправляет любимую Ойкавой спортивку с бирюзовой надписью «SEIJOH» на спине. В голове совершенно не укладываются изображения Ойкавы без неё. Иваизуми думает о том, насколько он ненавидит людей. Нет, людей-то он, может быть, любит, они бывают честными и искренними, но поступки людей он точно ненавидит всей душой. В них всегда невероятно много злобы; злобы, текущей, кажется, из самого ада, разъедающей мысли, сердце и всю жизнь целиком. Сложно представить, с какой болью она выливалась на Ойкаву год за годом. Живой щит, которым Иваизуми всегда старался для него быть, всё равно давал трещины, откровенно рушился и становился совершенно бесполезен — в такие моменты Ойкава ломался. Ломался иногда даже хуже, чем сейчас: он не плакал и не злился, он мог лишь лежать на кровати бесполезным мешком и смотреть в стену. Не было даже желания спать, вся жизнь превращалась в пустое существование, и, кто знает, что было бы, если бы Иваизуми каждый раз не вытаскивал его со дна. Но сейчас до дна далеко. Они только начали тонуть, и, пока есть шанс, нужно было подниматься обратно. Вдохнуть хоть один глоток кислорода. Не загубить себя и не загубить Тоору. Хаджиме ладонью осторожно укладывает голову парня на своё плечо. Тоору, словно кукла, поддаётся любому воздействию, но и сам жмётся ближе, чуть ли не на молекулярном уровне врастает в него. Иваизуми думает, что так даже лучше. Ойкава пропитывает горестными слезами белую футболку, несвязно бормочет слова, всё никак не складывающиеся в целое предложение, умоляюще нежно шепчет тихо-тихо: — Ива-чан... И каждый раз Иваизуми успокаивающе говорит, что он здесь. Всегда был и навсегда останется, чтобы дарить счастье и спасать от бед. За окном окончательно темнеет, когда Ойкава рвано вздыхает в последний раз и срыв уходит. Не отпуская его от себя, Иваизуми одной рукой тянется в сумке и достаёт оттуда воду, вручая её парню. Тоору чуть глупыми глазами смотрит на бутылку, обклеенную разноцветными ламинированными бумажками. Он оглаживает подушечками пальцев каждую, но дольше всего задерживается на одним-единственном. С колебаниями где-то глубоко в душе Ойкава глядит на квадратный стикер с НЛО и контрастной надписью: «I WANT TO BELIEVE». Он улыбается, чёрт возьми, бутылке с водой со стикером, подаренным Иваизуми многие года назад, и это кажется невероятным облегчением. Хаджиме смотрит на него, вот такого, совершенно открытого и настоящего, не на того, кем он показывается остальным, и сердце предательски начинает стучать громче и быстрее, норовя вылезти через горло. Иваизуми снова касается ойкавовских волос, робко убирает пряди-сосульки с глаз, открывает вид на это взрослое, но всё ещё придурковатое лицо и улыбается сам. Всё вокруг кажется таким правильным, что верится с трудом, но верить хочется. Хаджиме первый разрывает тишину, когда, усмехаясь, полушёпотом спрашивает: — Ты вообще пить собираешься? Тоору будто возвращается в реальность. Растерянно крутит бутылку в руках, шепчет что-то между «да» и «конечно», и наконец её открывает. Пьёт маленькими быстрыми глотками, прикрывая глаза измотанно, и будто не замечает того, как сильно трясутся руки. Когда Ойкава заканчивает и переводит дыхание, Иваизуми ловко возвращает воду на место и обхватывает его ладонь своими двумя. Смотрит в глаза — в шоколадно-ярких и отливающих янтарём зрачках Ойкавы на него в ответ глядит целый мир. — Всё хорошо? — задаёт контрольный вопрос, и Тоору на него смело кивает. — Да. Да, думаю, всё нормально. Из школы они выбегают в самый последний момент, когда большие входные ворота грозят закрыться до утра, а единственный охранник, оставшийся в школе, недовольно кричит им что-то вслед. Ойкава мчится впереди, сжимает руку Иваизуми сильнее и лишь ускоряется; почти как в детстве, когда ему надо было срочно, пока не закрылся магазин, купить лимитированную игрушку Чаризарда, чтобы та просто осталась бесполезно стоять на полке. Хаджиме смеётся едва слышно, когда в голове вспыхивают эти воспоминания, и ему кажется, что с того момента Тоору и не менялся вовсе. На улице всё ещё идёт дождь. Он тёплый, но крупный, и капли неприятно попадают за воротники, оставляя на футболках длинные влажные полосы, заставляя одежду прилипнуть к спинам. Волосы Ойкавы снова превращаются в мокрое нечто, короткая причёска Иваизуми торчит в стороны ещё сильнее, чем обычно, а в кроссовках неприятно хлюпает вода. Теперь Тоору смеётся вместе с ним. Они под задорный хохот рассекают появившиеся на дорогах лужи (на одной из них Хаджиме почти подскальзывается, а Тоору нагло ржёт над ним ещё сильнее, потому что он обычно чудесно держался на ногах). Вечерние, почти ночные улицы Сендая смотрят за ними блаженно, но мир вокруг не имеет никакого значения. Иваизуми обгоняет Ойкаву. Не отпуская руки, тянет его вперёд, сворачивает с привычной дороги, последний не задаёт вопросов. Они преодолевают ещё пару переулков, и перед собой Ойкава узнаёт площадку, на которой они в последний раз были на последних годах младшей школы. Он глубоко и восхищённо вздыхает, распахивая глаза от удивления и пытается перекричать шумный поток дождя: — Ива-чан, как ты нашёл это место? Я совсем забыл про него! Тоору, счастливо улыбаясь, делает круг по полю; осматривается вокруг, шутит, что, даже спустя столько лет, никто так и не заменит порванную ими в прошлом сетку. Они пинают озерца луж, окатывая друг друга градом капель (хотя, казалось бы, в чём смысл, если оба давно промокли насквозь), и где-то в этой атмосфере повисает что-то совсем детское. Когда в сумке Тоору начинает вибрировать телефон со входящим звонком от обеспокоенной мамы, они наконец стремятся к дому. Не по домам, а именно к Ойкаве — Иваизуми не простит себя, если сейчас оставит его одного и снова позволит утонуть во вгрызающихся в мозг уничтожающих мыслях. Почти у самого входа на участок к ним с тройной силой возвращается усталость. Оба еле плетут ноги, дыхание сбито и хаотично. Хаджиме останавливается, Тоору тут жн встаёт рядом с ним, вопрошающе поднимая бровь. Они смотрят друг на друга. В глубоких глазах горит жизнь, когда-то потухшая, но теперь воспылавшая ещё более ярким и грандиозным костром. Иваизуми будто боязливо кладёт ладонь на гладкую и скользкую от дождя щёку, Ойкава, словно читая мысли, — внутренние, которые даже сам Хаджиме ещё не услышал и не понял — приближается к нему. Перед поцелуем проходит всего мгновение, но оно тянется неестественно долго. Тоору точно целуется лучше; у него и опыта в отношений больше, и с девушками, и с парнями он провёл много-много времени за три года старшей школы. Хаджиме куда более робок, но осознание, что Тоору совершенно точно не будет смеяться над ним за это, приятно отдаёт теплом в груди. Воздух между ними будто горячий, хотя дело, скорее всего, в похолодавших каплях и физической нагрузке, которая разожгла всё тело. Ойкава отстраняется первый, но не уходит. Наоборот, льнёт ближе, кладёт свою ладонь поверх той, что покоится на его лице с второй рукой тянет к себе за шею. Иваизуми мягко держит за талию; у Ойкавы внутри готовится взорваться бомба из эмоций. Они целуются ещё раз, теперь живее, чувственней и трепетней. Тоору в перерыве выдыхает в зацелованные губы: — Ива-чан, я не знаю, куда бы я без тебя делся. Хаджиме думает точно также, но говорить об этом совершенно нет необходимости — Тоору понимает и сам. В тёмном ночном небе над Сендаем вспыхивают две яркие крапинки-звезды.