I'd tear out my eyes for you, my dear To see everything that you do, I'd do Anything! I'd tear out my soul for you, my dear To feel everything as you do.
Видят ли бионические глаза истинную красоту? Иногда я не верю в это, оттого закрываю их, разговаривая с тобой. Картинки, что я вижу, это всего лишь информация, отражённый свет, уловленный чувствительной камерой сетчатки, переработанный в электрические импульсы, оседающие в мозгу одиночными битами и целыми петабайтами привычных форм и оттенков. Как хакеру мне прекрасно известно о потерях информации, о её искажении, намеренном изменении и ошибках. Как человек я знаю, что и память несовершенна, но верю больше ей. Когда дело касается тебя, я привык доверять настоящему. Что может быть реальнее моих чувств? Ты чище, чем снег, ты прекрасней лунного света, и когда-то я думал, что ты создан богами. Любой, увидев тебя первый раз, непременно вспомнит об ангелах, но если ангелы и были когда-то рядом с тобой, ты давно убил их, распял, как любопытные экспонаты, под стеклом, закрепляя их белоснежные крылья гвоздями. Пока мои глаза закрыты, я почти чувствую твой покой. Ты всегда так холоден и спокоен, как бы глубоко во тьму пугающий водоворот твоей жестокости ни затянул тебя. И под моими веками твоё лицо всё ещё бледное до голубизны в свете отражённых от воды огней ночного Токио, как в одну из наших прежних встреч, а улыбка мягкая и весёлая, и как бы я ни хотел улыбаться также, не могу — я слабый человек, а потому чувствую нервный трепет и пугающее предвкушение. Ты вновь говоришь вещи, которые не могут не тревожить, и я открываю глаза. Даже рыжие лучи восходящего солнца, яркие и слепящие, заливающие мир вокруг, будто прозрачная карамель цвета лавы, не могут превратить серебро твоих волос в золото, они лишь ласкают тёплыми красками безмятежно прекрасное лицо, а золото — оно в твоих глазах. Я собран и серьёзен, я проверил информацию и всё подготовил, но меня тянет к тебе настолько, что хочется остаться здесь. Пока мы одни на задворках отдалённого жилого квартала вне вездесущих глаз Сивиллы, стоим, прижимаясь спинами к пустому ещё автобусу, чей металлический корпус несмело нагревает утреннее солнце, я верю в жизнь больше, чем когда-либо. Останься со мной в этих золотых лучах, потому что наш путь не ведёт в счастливое будущее. То, что мы оба хотим, — это месть и свобода. Свобода от оков и месть за одиночество. Я не смею надеяться, что скрашу твоё. Я хочу не двигаться, но следую намеченному расписанию с решительной пунктуальностью. Очень давно я понял, что ты так же опасен, сколь прекрасно твоё лицо, я хотел бы держаться подальше, я даже пытался, но… Кажется, я уже в твоём плену, и я отдам жизнь ради тебя. Ты не отрываешь от меня глаз, садясь за руль, и в твоей улыбке молчаливое «сделай это». А я на секунду опускаю веки. Солнечный свет, затапливающий мир жидким огнём, не стоит тебя. В моих воспоминаниях ты создание ночи, ты соткан из лунного света.***
Я вспоминаю давно прожитое утро, настолько холодное, что лежать в кровати не прикрытым практически некомфортно. Настолько по-зимнему белое, что оно пахнет тобой. Будь моя постель чуть более изысканных оттенков, тёмных, насыщенных цветов, твои серебряные волосы смотрелись бы на подушках, как произведения искусства, которые ты так любишь, но по правде сказать, белые простыни идут тебе больше. Цвет траура и чистоты, божественный цвет. В плену перин, лишённых красок, ты смотришься бледным, хрупким и потерянным. Я знаю, что это обман; быть может, виной тому нервные электроны в моём мозгу, испорченные сигналы и битые пиксели, но мне нравится эта картина и я смотрю. Видишь ли ты в бионических глазах мою душу? — Ты всё ещё испытываешь сексуальное желание? Ты слишком молод. Для меня, для моей жизни, для моих потерь. Но каждый раз, когда мы разговариваем, меня назойливо точит чувство, что я так много упускал в этой своей бесконечной жизни. Так много утерянного и так много приобретённого с тобой. — Да. Если бы не ложь механических зрачков, тебе не понадобился бы мой ответ. Тебе, будем честны, он не нужен вовсе, когда я рядом. — Ты чувствуешь что-то там, внизу? — Данна, — вздох и горькая усмешка, — что вы хотите знать? Я не смотрю на себя в душе, касаюсь лишь при необходимости с брезгливой гримасой отвращения, не сплю голым. Но на постели рядом с тобой я обнажён и открыт, словно все брандмауэры снесены, словно тело без кожи вовсе. Рядом с тобой моё увечье не становится неважным, оно, наоборот, приобретает суть. На месте мужского достоинства — грубые шрамы, унизительная жестокость людей, которым я насолил лишь фактом своего рождения. Они всё ещё болят. Они всё ещё чувствуют. — Правду, — в золоте твоих глаз дрожь тектонических плит, в них истина. Я вижу тебя насквозь, но не автоматикой, спрятанной в моей сетчатке. — Для этого вам не нужны вопросы. Я не скажу. Ничего. Я мог заменить отнятый орган на искусственный, как сделал с глазами, бьюсь об заклад, он был бы ничем не хуже настоящего. Но это не то, что скрасит моё одиночество. Когда-то ты сказал, что мои способности тебе пригодятся. Ты не говорил, что тебе нужна моя любовь. Да, я всё ещё чувствую там, я всё ещё мужчина, и ты касаешься меня без неуместного смущения и подавленной неприязни. Руки убийцы могут дарить наслаждение, ты в этом не менее изобретателен, потому что не боишься уродливой правды.***
Мне часто снится сон, который бы стоило звать воспоминанием. Он наполнен грохотом колотящегося сердца и исписан цветными пятнами наркотических галлюцинаций, он искажён вместе с моим обдолбанным сознанием настолько, что, наверное, это правильно, что воспоминанием я его не зову. Но всё же я знаю, что он прожит мной в точности так, как приходит ночами. Что мои чувства с того дня не изменились ни на бит. В ночи все преступники прячутся в чёрное, кутаются в тени, но только не ты. Ты ослепителен и прямолинеен, как свет звёзд, и оттого кровь на твоих белых одеждах выглядит пугающим откровением. Выглядит правдой. Никто никогда на моих глазах не убивал с тем же выражением лица, что у тебя. С той безмятежностью и красотой, что пронзает холодом все внутренности, с той решимостью и быстротой, что доступна только тем, кто не видит в смерти смысла и горечи. Ты касаешься моей щеки и вытираешь слёзы, а я даже не чувствую, как они бегут из уцелевшего глаза. Мои глаза предали меня. — Что для тебя счастье? — Я хотел любви, — признаюсь, именно в этот миг понимая, что не умел любить никогда, потому что был в том несвободен. Далёкие вывески питейных заведений пульсируют и выпускают корни, я вижу, как они ползут по стене, цепляясь за мёртвый фонарь, ныряют в подвал, пугая облезлую кошку, проникают в моё горло, спускаясь иглами в пищевод. В моей крови блуждает столько всего, что каждый торчок на этой улице умер бы от зависти, но мои мысли ясны, как никогда, а корни световых вспышек огибают твой силуэт. Я смотрю в сторону, где мёртвый инспектор Бюро с перерезанным горлом лежит в самой естественной позе, а тьма вокруг него клубится, словно живая и голодная. Его чёрная кровь, что вырвалась в ночь пульсирующим фонтаном несколько минут назад, похожа на вязкий бесконечный космос, ползёт по асфальту, захватывая всё вокруг, и перемешивается с кровью моей сестры, чьи разорванные Доминатором останки всё ещё покоятся на моих коленях. Не самая подходящая сцена для разговоров о любви, не самое подходящее время для разговоров вообще, но мы говорим. Твой голос успокаивает, ошеломляет и заполняет всё внутри меня. То, как ты видишь мир, удивительно. То, как ты видишь смерть, поражает. То, как ты видишь справедливость, мне близко. Я бы хотел увидеть этот мир таким, каким он видится тебе, но мои глаза уже подвели меня, а ты даже не моргнул, когда я выколол один из них. Только ты можешь понять мою необходимость избавиться от них, от предательских воспоминаний, от горькой боли. И я хочу, чтобы твой образ, завораживающий и прекрасный, был последним, что запечатлеет мой взор. Мне никогда не увидеть мир таким, каким он предстает перед тобой. Но я выколю свои глаза, чтобы видеть только тебя. Я хотел бы отдать и душу, лишь бы чувствовать то же, что чувствуешь ты.***
Мы расстаемся на входе башни Нони, ты идёшь наверх, чтобы отвлечь ищеек Бюро, а я вниз, на поиски Сивиллы. Ты смотришь в мои бионические глаза последний раз и улыбаешься. Иногда твои улыбки напоминают оскал хищника или сытое довольство режиссёра, чей спектакль отыгран как по нотам, но я больше люблю иные. Такие, как та, что появляется у тебя, когда ты с книжкой устраиваешься у камина, когда пьёшь чай с печеньем и рассуждаешь о материях, до сих пор недоступных мне. Как та, что я запомнил много лет назад, в нашу встречу на берегу Токийского залива. Ты смотрел на воду и улыбался, как мальчишка. Боже, ты ведь мальчишкой и был, а я был покорён тобой, наверное, уже тогда. Но сейчас твоя улыбка иная. В ней искра победы, заражающая трепетным волнением перед дверями, распахнутыми в дивный новый мир. И пускай мы точно не уверены, что найдем Сивиллу там, где ищем, что сможем победить её именно сегодня, но я знаю, что эта ночь изменит нас навсегда. Что ж, мне достаётся право убедиться в этом пару часов спустя, глядя в дуло направленного на меня Доминатора. Когда-то ты сказал, что завидуешь моей сестре, что хотел бы умереть с той же улыбкой удовлетворения на губах. Что только так твоя жизнь и твоя смерть будут чего-то стоить. Я вспоминаю эти слова и твоё лицо, застывшее в серебристо-синем свете обнажённой луны. Я вспоминаю пальцы на моей щеке, дыхание у моих губ и как ты смеялся, когда я пытался шутить на литературные темы. Я вспоминаю, как билось твоё сердце, и улыбаюсь. Надеюсь, тебе повезёт сегодня больше, но знай: что бы ни случилось — ничего ещё не потеряно. Если тебе тоже когда-нибудь удастся умереть с улыбкой на губах, я встречу тебя там, где мы сможем забыть наше одиночество.***
Секунду назад перед глазами как будто стоял едкий свет огромного помещения, где двигалась сила, потрясающая разум и ломающая все представление о том, как в том мире была построена справедливость. Секунду назад взор пронзила голубая вспышка, похожая на молнию, бьющую прямо в сердце. Но теперь это лишь сон, ускользающий так же быстро, как глаза привыкают к утреннему солнцу. Чхве Гусон стоит, глядя на искрящуюся поверхность реки, что отделяет его от другого берега, волосы треплет ветерок, колышущий бесконечно поле трав за его спиной, и ноздри щекочет сладковатый запах, принесённый издали. Кажется, кто-то зовёт его по имени. Он поднимает глаза и смотрит на ту сторону реки, что усеяна цветущими гибискусами. Бесконечное море розовых лепестков, благоухающих и нежных, куда ни кинь взгляд. Дух захватывает и сердце начинает колотиться быстрее, глаза слезятся не то от солнца, не то от огромного чувства, заполняющего всё внутри. Чхве Гусон видит среди цветов мать, сестру, родных и своего лучшего друга. Они улыбаются ему и ждут, и он спускается к реке не спеша, чтобы перейти через мост. Сможет ли он теперь подарить им счастье, когда знает, что значит любовь? Что значит свобода. Шелест травы скрадывает звук его шагов, и вода в реке так прозрачна и чиста, что кажется, будто можно перейти её прямо по дну. По полю разносится далёкий гул выстрела, и Гусон оборачивается, хмурится, пытаясь разглядеть хоть что-то вдали. Он ни с чем не перепутает выстрел из револьвера, но на всю ширину его взора раскинулось лишь шумящее поле, в котором он один. Пока ещё один. Он останавливается на полпути и ждёт. Ждёт того, кому обещал свою жизнь. Свою смерть и своё одиночество.