3315

Статус рейса меняется пиксельно, словно кадром двадцать пятым, незаметно, между взмахами ресниц. Аль-Хайтам сдвигает брови и упирается изумрудными глазами в чёрно-зелёный дисплей. Где ты?.. Виснет тишина в кафельно-мраморном зале аэропорта Сумеру-центр. Что происходит, где реверс жёлтых точек в зелёные иероглифы «прибывает»? Он учёный секретарь академии, он не может не понимать… но… пресловутое «тихо» сменяется на… шёпот… неловкий и нервный. Где-то вдали — чешки о пол шуршат, бежит женщина незнакомая к стойке и медленно спрашивает, забываясь: — Что происходит с рейсом тридцать три пятнадцать из Фонтейна?.. …И растерянное молчание в ответ заставляет рвануть к резной стойке половину зала. Что происходит с рейсом тридцать три пятнадцать? Где ты, рухи? Аль-Хайтам косится на потёртое золото кольца на безымянном, косится в пасмурное от надвигающего тропического дождя небо и переводит сощуренный взгляд на информационный стенд. Чёрные квадраты покрывают бывшие завитушки знаков. Окна чёрными квадратами покрываются. Он отворачивается рвано, прячет кисть с кольцом в рукав и спокойно идёт к аппарату с кофе. Худшая в «городе-учёном-интеллигенте-кофемане» арабика, фу. Аль-Хайтам давится и смотрит на слабую-слабую пенку, которая пузырёк за пузырьком тонет в концентрированно буром растворе. Он сам купил этот билет. Сам выбрал рейс, потому что Кавех, его безответственный Кавех… Кавех, останься в Сумеру. Сейчас же домой, баран ты такой. Стаканчик из дешёвого снежнинского пластика падает. Аль-Хайтам на белые щели в кафеле смотрит и бурая жидкость превращается в каштановые подтёки на серых — уже — щелях. Слишком быстро впитываются. С таблицы пропадает рейс тридцать три пятнадцать. Аль-Хайтам берёт новую порцию кофе, бережливо подняв перед этим стаканчик в ребристый рельеф. И долго смотрит на пунктирный промежуток между строками. Гладит кольцо мозолистым от усердного письма местом на среднем пальце. Ну же, ну же. Над взлетной полосой тьма, сумерцы носом к окну липнут. Сам сказал, прилетай лучше вечером, не надо ночь, мол, спать сгорбившись, и так сидишь за чёрной дощечкой своей ночи напролёт. Не буду спину твою лечить, ещё и ночью не поешь нормально, кофе свой хлебать будешь… …и тут стало понятно, что может и не будет уже ни есть, ни кофе хлебать. Буду, буду лечить, помогать чем угодно, только, пожалуйста, не нужно лежать с замаранными от копоти щеками и белым лицом под красным флажком со знаком восклицательным. Не нужно, Кавех, пойдём домой. Суетится аэропорт, женщины в зелёно-белой форме носятся туда-сюда. Улыбаются с натяжением троса канатного. Пусть государство мудрости ошибётся. Ай. Кофе из переполненного стакана потёк по сжатой до выступающих костей руке. Пластик нагрелся и сморщился. Аль-Хайтам откинул злосчастный стакан и чуть ли ни побежал в сторону неадекватной суеты. Я буду здесь. Не бойся. Я буду здесь, я не брошу тебя. Даже если лишь тело нужно будет искать, прилечу куда угодно, хоть до краёв Инадзумы, похороню рядом с отцом, останусь рядом и после смерти, ты не будешь один, я не брошу, каждый день по цветку пурпурному оставлять буду и серый камень целовать. Мальчик в полном салоне чужих людей, молящий о том, чтобы щекой землю упереть и долго-долго лежать в позе новорожденного, пытаться научиться дышать. Его дорогой… Хоть он и сам купил все эти билеты. Архонты, этого быть не может, он ведь так боялся, Кавех родной его боялся. Чувства неизвестности, пропасть до окончания проектов, не сказав даже, что любит, не отправив черновики, без «стакана воды», к сидению кистьми и головой прижавшись. Пол жизни прожить в одиночестве и так и умереть. Архонты, нет, его муж не мог так вот… Архонты, слишком жестоко для целого Тейвата, архонты, ему же было страшно, всё, что он в итоге от жизни выдающейся запомнит — это последний страх. Экзогенный ужас, которого никто в мире не заслуживает. Не может, не может! Глаз Бога мерцает чаще, но аль-Хайтам не видит. Он только одного хочет в жизни. Исправить это все. Где его ластики на конце ручки, как он там спасал важнейшие документы?.. …Где ты. Вернись, та самая буковка «К» посреди слова искренность. — Что происходит? — строгим сдержанным голосом спрашивает он у женщины, буквально выловив ту под руку. — Что происходит с рейсом тридцать три пятнадцать, вы хоть знаете, кто там находится? Этот человек — академик, кроме того, он вся моя семья, учёного секретаря… я вас засужу, если не ответите, я… Она хлопает глазами, бледные губы в профессионально умеренную струнку сжимая, не давая себе паниковать. Уважаемо. Но делать уже нечего. Кто угодно должен ответить, прямо сейчас ответить, желательно так, чтобы в вычищенное поле у озера за окнами приземлился этот проклятый самолёт, аль-Хайтам бы к его милому Кавеху подбежал, первый из всего потока рыдающего, и успокоил. Он его представил тут же, в этом всём, после всего, что — не нужно, не правда! — должно было произойти уже. — …академия вас засудит, — смурно добавил он, всё смотря на посадочные полосы краем глаза и не отпуская работницу Сумеру-центр. Он его представил, трясущегося, плачущего, эмоциональное же существо, тц. Рухи. Такого рухи, сидящего под крылом самолёта в дыму. На коленках, но живого, так, что можно, подбежать, ладошки от асфальта оторвать и оттащить. Утешить как-то. Купить чего-нибудь, что он давно хотел. Ворчал аль-Хайтам же, додумался до того, что графический планшет ещё почти рабочий, нечего тут, ну не очень где-то чувствителен, ладно, ты же с тонкими руками, профессионал. Ворчать на такую мелочь, но купить эти авиабилеты. Нет… не мог же он своими руками… — Я понимаю, о ком вы, — опустила глаза работница. — Рейс тридцать три пятнадцать пропал с радаров около получаса назад. Мы ищем, как можем. Прошу, сохраняйте… — Какое. Спокойствие. — Шипит аль-Хайтам, а его Глаз Бога ещё сильнее загорается. Резко ведёт вправо, правой ладонью он задевает колонну. И жмурится. Ярко. Зелень. Птицы, вокруг птицы, а он, что перья собственные видит серые и вдруг чувствует, как поток воздуха бьёт по левой щеке. Что-то странное. Открыв глаза, он понимает, что люди не смотрят на него, только щурятся синхронно. Что это было? Раз. Он и не понял, когда по стеклу трещина пошла. Глаза Бога стеклу. От любого удара защищённого артефакта. Не понял, не заметил. Только вдруг отразилось в седой голове: Тридцать три пятнадцать пропал с радаров. Всё. Чудес таких одно в десять лет на Тейват, когда они садятся, потеряшки, спустя больше половины часа. Что должно случиться, чтобы выпал шанс на кубиках игральных этих, десятигранных? Воля ушедших давно богов? А, может быть, безусловная любовь, вера, на… наде… жда? Трещинка на Глазе Бога расходится микрометрами. Невзначай. Свет из размашистого зелёного в болотный уходит. Неумолимо в голове вертится: Только бы не было страшно в последний момент. Неумолимо вертится: Тебя ждут дома. Кавеха не было рядом, физически чувствовалось уже пространная боль и страх. Окна аэропорта растворялись, он видел эту полосу, он раз за разом видел самолёт, который неуклюжим соколом улетает вдаль. Тогда, тогда, когда… — Хайтам, я сдурил, — шепчет Кавех. Сидит за столом, на глазах растворяется, чиркает по своему планшету графическому. Что-то к конференции. Да, скоро же конференция, у него был проект какой-то для водоснабжения в районе возведения новой Тулайтуллы. Это было революционно, аль-Хайтам знал, точно знал, какая это важная во всех смыслах конференция. Представление такого проекта. — Что снова? — почти равнодушно спрашивает аль-Хайтам, еле отрывая замыленный взгляд от книги на древнем языке. Такая вязь неразборчивая, только и понимает, что кто-то кого-то до последних мгновений любил среди божеств. Сложно, закорючки в стороны, ещё и этот надоедливый муженёк шуршит по пластику пластиком, а теперь ещё и говорит… — Я не могу купить билет на поезд, я потратил последние финансы, которые ты на это дал. — На что, позволь, спросить? Аль-Хайтам просверлил его взглядом и сложил руки на груди. Кавех глаза опустил. Какие они тогда были, алее обычного, наполненные виной до края ресниц. Аль-Хайтам одёрнул себя, разжал руки, наклонился чуть и спросил ещё раз, строгости в тембре не теря. — Понимаю, хорошо, снова авантюра или приют. Теперь ты не успеваешь доехать на поезде? — Никак, я не смог, я не хотел просить, я… — Остановись, — выдыхает аль-Хайтам. — Я тебя не оставлю. Ты знаешь. Раз-два-три, ладно? — Раз-два-три, — понуро повторяет Кавех. И аль-Хайтам выдаёт, уже набирая данные карты. — Туда летишь седьмого, рейс девяносто два шестьдесят четыре. Обратно — рейс тридцать три пятнадцать, двенадцатое сентября, идёт? Кавех съёжился. — Боюсь летать, я думал, может, довезёшь на машине… Раз-два-три-и-и-дцать три пятнадцать. Боюсь летать, боюсь упасть, тогда ведь ты моё тело только найдёшь, если найдешь, я тебе травму нанесу, лучше я сгорю в поезде, лучше я врежусь в столб, нет такого трагизма, дело житейское же. Потому это и не так страшно, потому что миллионы так умирают. В глазах читается этот подсознательный страх, а Кавех говорит: хорошо, мол, спасибо тебе большое, я всё верну, если проект выгорит. — Не стоит возвращать, — качая головой уточняет аль-Хайтам. А сейчас гостей провожают в какой-то кабинет, все печальные вокруг через натяжку улыбок, боязливые и разъяренные. Не вернёт, даже если захочет. Зачем ему когда-то было возвращать?! Зачем?! Себя верни! Себя! Этот страх сидеть один на один с собой снова, понимать, что сейчас всё закончится и ничего-ничего не смочь сделать. Три минуты до смерти, грубо говоря, совал он ей — этой статистике! — в рот. Плакать в спинку кресла и молиться малой Владычице Кусанали, которая не услышит же. Не отображается рейс тридцать три пятнадцать, час прошёл. Раз-два-три-и-и-дцать три пятнадцать. Он сам подвёл Кавеха под белые двери храма Сурастаны и оставил на полу. Тот винил себя в смерти отца всю жизнь милую. Теперь аль-Хайтам понял: как, почему и зачем. — Вечер вам, уважаемые. По нашим данным самолёт… Ох, нет. Этого не будет. Этого не будет, они прилетят, Кавех вернётся домой, и аль-Хайтам сделает всё, чтобы он, наконец, в душе его квартиру домом посчитал. Бедняжка. Умереть без ощущения, что хоть где-то смогут отсидеть похороны, где всё родное отсидеть смогут… — …упал где-то в районе пустыни Хадрамавет. Нет, не упал у гробницы легендарной Богини Цветов, не остался… Почему он не упал в районе болот?.. Где цветы скорби растут… Такие любимые, которые аль-Хайтам принёс в первое настоящее свидание, а его Кави сидел, обтирал до истончения лепестков кончиками пальцев. Было бы ему спокойно среди розово-сиреневых лепестков. Чувствовал бы в конце тепло любимого нечто. Нет, не упал. Нигде и никак. Сейчас-сейчас, пару минут, аль-Хайтам придёт и поможет, из песка поисковые флажки достанет, поднимет за расслабленный изгиб спины и — аккуратно — под затылком, чуть у шеи прохладной ладонью прижмёт. Скулы от пыли пустынной и сажи утрёт, ты вдохнёшь натяжно, ведь просто пара переломов рёбер, трещинок, а в остальном — всё нормально, просто ты один остался там, в песках. Пару минут. Проклятые три минуты статистики в крайнем разе. Сейчас. Он готов помочь ценой всего. Он дергается в сторону выхода резко, так свойственно скалясь, не разжимая губ. — Подождите, — останавливает его чуть ли ни трясущийся представитель авиакомпании. — Хирбат аль-Хайтам, я попросил бы вас… — Я не могу здесь остаться. Аль-Хайтам рычит, шипит, вопит по ястребиному. Бежит к табло и до сих пор видит пунктир вместо рейса тридцать три пятнадцать. Сколько? Полтора часа? Два уже? Два часа уже бесконечны, когда ты ждёшь смерти… Не нужно, не нужно, чем Кавех заслужил, он вредина такая, понимает аль-Хайтам, но святой до клеточки крови, его ранимый, нет… Нет-нет-нет, какая пустыня, он и её боялся ведь тоже, всю жизнь себе попортил до их встречи, потому что винил себя в смерти там человека, родного человека! Нет-нет-нет, почему нельзя было сделать хоть немного меньше боли, не в этот песчаный ад! Не около оазиса, где умерла та, на кого он так похож, не посреди царства шипящих унутов! Мерцает. Глаз Бога мерцает. Аль-Хайтам чувствует, как его ведёт вперёд, рукой задевает опору таблицы. И чувствует холод. Металлический. Под ладонью тает иней. Словно что по макушке серой стучит. Угловатое, острое. Глаз Бога расходится новой трещиной и мерцает ярче и реже, всё ярче и реже, ярче и реже. Два. Суетятся люди в аэропорту, проверяют что-то. Аль-Хайтам отрывается от опоры и не понимает, что что-то не так. Элементальная энергия как сквозь пальцы течёт, но вот только никто на кисти не смотрит, смотрят на таблицу и не замечают угасающую зелень пунктиров. Нет другого пути, кроме как следить за исчезнувшими иероглифами. Вокруг не дёргаются, смотрят с жалостью. Кавех бы точно с фырчанием ушёл, так не любил жалость, а теперь все будут оплакивать, страдать и как раз таки жалеть. В бездну традиции эти, в бездну! На похоронах ни слова не произнесёт в горе, тихо-тихо всё сделает один и скажет — «Спи спокойно, ты был уважаемым человеком, даже если академия полна ослов, которые не ценили твои идеалы». Потом дома поплачет один, спрячется, будет чёрную дощечку для рисования гладить и молить архонтов вернуть его человека. Домой. Верните. Верните. Что ему ваша Селестия? Он совсем один там, верните, верните, я позабочусь… …Я сам посажу ваш самолёт, раз вы такие немощные, я сам посажу ваш тридцать три пятнадцать. На счёт три, проще простого, спокойно посажу! Суета нарастает. Аль-Хайтам медленно идёт обратно к машине с кофе, и… Архонты, Кавех так любил кофе. Вычурный какой-то, чуть сладкий, дурил с каждой ложечки сахара, мол, уже и не нужно! Сомневался всегда в сиропах. Аль-Хайтам берёт два стаканчика. Наливает в пластик себе — лунго обжигающий — и ему — капучино. Ставит всё кое-как, добавляет в стакан Кавеха корицу с кончика пальца, чуть сиропа нектаринового с дозатора, полунажатием. Мешает пальцем безымянным. Стаканы, оба, на пол падают. Аль-Хайтам смотрит и тихо не верит. Поднимает пластик и разглаживает, а потом говорит стаканчику с запахом цитрусовых и коричной палочки: я даже там с тобой, я рядом, прости за всё, поверь. Люди у аппарата смотрят в бездумии, уборщица слегка трогает кончиком швабры. Тряпка то красная, как он всегда на спине Кавеха шарфик тряпкой называл, красная, архонты… пожалуйста… — Вам нужно… — Ничего мне не нужно! — на взводе вопит аль-Хайтам и вдруг касается красной тряпочки. Чувствует тепло, чувствует родные плечи под шарфиком, гладит ниточки вышитых узоров. Самолёт откровенно падает, кренится, крылом к трубе заводной летит. Это где-то над Аару, где очищают воду на комбинате. Он помнил, Кавех сам участвовал в постройке этой трубы. Аль-Хайтам в неверии, пристёгивает незримый ремень у трясущихся плечей человека родного и говорит: — Милый, пригнись. Ничего не случится. Приближается эта архонтами проклятая труба. Рухи его плачет, уже не первый час должно и видно. Его Кавех. Душа его плачет, мудака такого, на всю жизнь за это виноватого. Аль-Хайтам кончиками пальцев держится за шарф и еле сдерживает собственные — впервые за двадцать с лишним лет! — слёзы. Шатается в воздухе самолёт. Ощущение, будто подбрасывают на качелях, отрывая ладони от цепей. Кавех. Кавеху плохо — точно — он же здесь, рядом, не в песке пустынь, не под флажками. Ещё можно… как-то… Кольцо сжимает нещадно на руке, сидит, родной, торопится хотя бы как-то отдать любовь свою. Аль-Хайтам гладит по этой самой позолоте и шепчет, смотря на зажавшегося между сидениями мужа: — Я не оставил тебя. Ты не умрёшь один. Была бы это не воля архонтов, ты бы никогда не умер… …А Кавех смотрит в пустоту непонимающе, глазами в росе слёз, такой бледный, напуганный от края до края. Он его не видит. Никто его не видит. На самом деле, Кавех один. Снова один. Аль-Хайтам тянет руку к краю шарфика алого, трогает легко, лишь бы немного утешить, приближается эта труба… …И в реальности трогает швабру вдруг, на коленях сидя, на кафеле. Уборщица смотрит на него непонимающе, невнятно. Аль-Хайтам по наитию дёргает край тряпки влево. Три. Раздаются голоса. Люди кричат в ужасе. Рейс тридцать три пятнадцать прибывает на посадочную полосу Сумеру-центр. …Стойте. Аль-Хайтам то как раз и стоит статуей, вы все стойте. Что-то не так. Глаз Бога падает на жёсткий пол, звеняще, цепочка истлела, раз-два-три разреза пересекают стекло узором, трещит обрамление. Цвет уходит от тропического выжигающе зелёного к болотному, травяному-осеннему, пустынному в ночи, серому и в белизну. Аль-Хайтам не видит, не слышит стука шасси о камень. Рейс тридцать три пятнадцать приземляется. Из стороны в сторону, из стороны в сторону, так и норовит упасть, но не падает, чуть колёсами о посадочную соприкасается и… Ударяется вдруг. Раз за разом. Три прыжка по полосе. Люди врещат, самолёт боком заходит, а аль-Хайтам уже себя не помнит, уже бежит, готовый выбить проклятое окно панорамное. Рухи, рухи, где ты, какое у тебя место? Я разнесу этот самолёт ко всем немилостям, только будь жив, у меня сейчас есть надежда, ты должен быть жив, обязан, глупый Кавех, глупый такой, вот так умереть вздумать… Рухи?.. И всё же врезается уже далеко не каменным лицом в стекло. Не осталось у хирбата аль-Хайтама спокойствия, не осталось. Он всё равно бежит к дверям под визг толпы. Но он даже без Глаза Бога быстрее. Выбегает первым, спешит, пока и самолёт ещё реверансы свои выкидывает. Где-то два часа не сажали, вне радаров, горит уже сбоку, что-то ужасное произошло. Какой длиной аэродром огромной, разве так можно, как он может спасти кого-то, если от здания до самолёта столько бежать, столько, что… Он подбегает, когда уже многие сумерцы и фонтейновцы выбрались наружу. Смотрит по сторонам, безвольным ребёнком лепеча: Кавех. Вокруг людей десятки, все что-то ищут, что, к проклятой матери, что вам нужно, вы загораживает обзор, суетливое стадо! Аль-Хайтам идёт медленно, тяжело от дыма дыша. Он не верит. Люди стоят вокруг самолёта, кто-то уже звонит куда-то, кто-то даже в Мондштадт и говорит, что скоро обратно лететь, бла-бла-бла… Ты должен быть здесь, ты должен быть здесь, ну давай же, милый, я куплю тебе новую дощечку твою, это ничего не искупит, я знаю, но просто потому что ты тогда хотел. Ты когда-то хотел фруктов Хары, а я не пошёл? Да хоть каждый вечер, только будь здесь, чтобы мы, наконец, попали домой. Два с лишним часа ждал. Устал. Хочу домой. С тобой домой. Не может. Не может найти! Носится как заведённый, сотрудников отталкивает грубо, не мож… Здесь. Он здесь. Издали светлую, как сама эмпатия, макушку видно, но сидит совсем не светлый. И шумно вокруг, очень. Пожарные, пассажир и родные, сумерцы, фонтейновцы, прочие. Дым вертится… — Три раза почти упали, — медленно говорит женщина. Хватит говорить со своими родственниками, дайте мне поговорить с моим! Дым-дым-дым… Он подбегает под крыло и действительно видит Кавеха. Без внимания в общей суете, защемлённого в себе. Не щекой к полу прижался, но ладошками — до одури. Коленями. Дышит так тяжело, что аль-Хайтаму кажется, что на голову чего скинули, и это он просто не слышит ровного, по лисиному фырчащего, дыхания. Но его нет. Есть этот медленный свинец крика о помощи из-под слоем металла. Без крика в звук в, наконец, реальности крик. — Рухи, — тихо-тихо начал он, сам моля всех ныне немыслимых богов о защите. За то благодаря ещё, что важное не украли, что всё… И никакие боги не отвечали, конечно. Кавех чуть глаза поднял. — Я здесь. Ты на земле, ты со мной. И не сдерживается. Обхватывает его за в мелкой дрожи плечи, плотнее закутывает в шарф и рыдает. На весь аэродром. — Я здесь! Я рядом! Не бойся больше никогда, если бы я мог что-то, я бы… Кавех резко вжимается в шею носом и тихонечко лепечет: — Чудо. — Потому что ты чудо, рухи, ты заслуживаешь жить. Аль-Хайтам сам не ожидал такого порыва когда-то в жизни своей, слов таких, но уже не мог отпустить. Горел самолёт ненавистный, нужно было уходить. Кавех не смог бы, он трясся больше земли во время катаклизмов, как и предполагалось. Аль-Хайтам долго не думал, он вообще не любил думать долго, всегда знал ведь, но сейчас… ухватил интуитивно. А Кавех вскрикнул. — Не вверх, не вверх! Аль-Хайтам тут же упал на колени, прижимая пальцы трясущиеся у костяшек к земле. И дальше прижимая, несмотря на нарастающие вокруг клубы дыма. Главное — Кавех, чувства его. Но он здесь, здесь, с ним, плевать, что на руки не хочет, но рядом, он рядом, милый, в паре мгновений, касаний, здесь. Он смотрит на своего мужа. Бледного как его стены в том доме на склоне, зажмурившегося. Страшно, по нативу видно, что страшно. Аль-Хайтам хочет успокоить, но боится даже дотронуться — реален ли он? — ни исчезнет ли в кофейной пене? Всё горит вокруг, люди кричат, а он, как недоумок, сжимает человека. Не верят иногда в спасение, счастье, или уже так больно, что не остаётся места спасению. Кавех такой. Ему так больно, что он не мог спастись от чуда. А чудо произошло. Сел рейс тридцать три пятнадцать. С ним произошло. Разбился Глаз Бога его мужа в момент посадки. Чудо? — Хайтам, Кави! — кричит издали мягкий и жёсткий сразу голос. Тигнари. Может и Сайно рядом. Всё равно. Они подбегают действительно, с глазами круглыми, в ужасе откровенном. — Они ведь не разбились? — Никогда, нет, — безотчетно говорит аль-Хайтам, сжимая за плечи Кавеха как может, мол, не отдам. — Хайтам, сейчас спокойнее, мы должны… — Никаких «мы» нет! — Вдруг вопит аль-Хайтам, обнимая крепче цепей своего бедного мужа. — Ничего нет, есть он, ему плохо, он боится пойти на руки даже… нужна помощь какая-то… нужна, помощь… — Тебе нужна помощь, — уточнил Сайно. Аль-Хайтам вскинул злостный взгляд и закричал. — Помощь. Нужна. Кавеху. В медблоке аэропорта, месте тихом-тихом, кто-то спрашивает вдруг: — Кавех, вы чего-нибудь хотите? Аль-Хайтам взглянул на выбеленного мужчину и выпалил. — Он просто хочет жить. И вина немножко только, и сыра, и в Ли Юэ дворец посмотрим, на машине поедем, руку твою буду сжимать каждую секунду, только сейчас, не спи больше, знаю, страшно, но очнись… И Кавех открывает глаза, тонами красного глаза. Мягко смотря на собравшихся вокруг друзей — семью! — он говорит: — Больше всего я ждал вас. Прошу, не уходите. Он глядит прямо, без утаек показывая пережитый ужас и счастье. В комнату заходит медсестра и говорит тихо, пока аль-Хайтам его Кавеху волосы приглаживает. — Хирбат аль-Хайтам, добрый вечер, мы узнали, что рейс тридцать три пятнадцать сел из-за редчайшего чуда родом из Селестии. Выжили все. Было три формальных "столкновения", но… Аль-Хайтам рукой потянулся к бедру, но не нашёл Глаза Бога. Раз-два-три, так ведь? Потянулся к щеке Кавеха, неспокойно спящего, и нащупал родинку у ключицы. Ты здесь, рухи, ты здесь. Раз-два-три, но я ничего не потерял.