Le baiser de la reine

      Нёвиллетт переродился в человеческом теле незадолго до того, как нашли Фурину. Её появление было красивым: из уст в уста передавалась весть о том, что новый архонт — лет десяти на вид девочка, стыдливо обнимающая колени, тихая и дикая, была найдена на побережьи Берилла королевской гвардией, и рождена она была не живой женщиной — не то морской пеной, не то раковиной, как жемчужина — дар моря. Под гордым голубым знаменем её тотчас доставили в Кур-де-Фонтейн, умыли, завили кудряшки и представили своему народу. Тогда то, в толпе из тысяч голов, стоящей на коленях, он и увидел её первый раз.       Он трудился тогда на мелкой должности в суде и привыкал к новому телу. С непривычки оно казалось жутко слабым и тесным, но тесность дисциплинировала. Ну и что, что он теперь не мог рассекать просторы неба, спускаться на дно великого озера ему никто не мешал. Конечно же, в свободное от работы время, чаще всего вечером, когда вода становится чёрной, а глубина ещё больше манит. Она воспитывалась отдельно, порой он видел её, играющую с няньками и фрейлинами — ей нравилось играть в чаепитие и гости, смотреть кукольный театр, но в разы интереснее было сбегать — и вот уже её, с разбитыми в кровь коленками, растрёпанную и мокрую, при том издевательски хихикающую, ловят в самых глубоких озерцах Фонтейна, боясь, что люди подумают, если увидят дофину так. Она была резва как мальчишка, эта Фурина, и изящна, как барышня, впрочем Нёвиллетту было тогда мало дела до неё. Преклоняться перед кем бы то ни было — удел людей, драконы выше, намного выше… Ровным счётом, он и не знал, в чём смысл его теперешней жизни — не так высок, как дракон, не так низок, как человек, чтобы работать за тысяч 60 моры в месяц, мечтать о домике где-нибудь в Пуассоне, с небольшим садом, тихо и практически незаметно проживать свою жизнь. Ах да, многие ещё заводили женщин, но он слабо понимал для чего это нужно. «Месье Антуан, для чего вам Жизель?» «Чтобы её любить. Как жить, если не любишь женщину?» Его коллега по суду знал толк в жизни, как и другие вокруг. Они преследовали какие-то свои цели, чувствовали непонятное Нёвиллетту, вели свои разговоры. Нёвиллетт выполнял свою работу и был поодаль — людские дела были суетливыми и мелкими, обыденными, как на столе крошки, века смахивали их и всё рядом стоящее, двигали и сталкивали — менялся стол.        И вот уже спустя сотню лет его Фурина была красавицей — перед ней хотелось склонить голову, и Нёвиллетт не знал, как это назвать. С чего он вообще решил, что она его.? Глупые мысли, вздор. Под присмотром и лелеяньем она так быстро выросла, что все дела передали ей — насколько она справится? Совсем скоро и он дослужится до верховного судьи — век прошёл в работе и небольших радостях: у драконов нет возможности пробовать галантин и коллекционировать маленькие, точь в точь, как настоящие кораблики — так занятно это оказалось. Кажется, вот он и становится человеком…       Говорят, юная королева обожает сидеть в суде и наблюдать: «Это почти как представление!» — слышится её звонкий смех, пока он, находясь по ту сторону «сцены», сортирует жизненно важные для дела досье подозреваемых. На заседаниях она появляется всё чаще, и всё чаще рядом с Нёвиллеттом — когда она селится в Мермонии, где тот живёт по завещанию прошлого архонта, они видятся и вовсе каждый день, и всё чаще здороваются, и всё чаще он запинается в словах.        — Вы такой смешной, Нёвиллетт! — её улыбка как всегда невинна и насмешлива, едва заметный румянец на бледном личике… Он мнётся — на такое не ясно, что отвечать, она заливисто хихикает. — Хочу… Хочу, чтобы вы перед сном побыли со мной.       Ночью она даёт ему книжечку со сказками, и Нёвиллетт читает ей как маленькой, пока Фурина не заснёт, укрывшись до носу, но даже тогда ему почему-то не хочется покидать её, и он впервые задумывается, что все люди вокруг сменятся, а она останется, и конечно же он, может в этом есть какой божественный знак… Может, что-то большее? Читать входит в её привычку — сказки мешаются с детективными историями, интригующими самого Нёвиллетта, и любовными романами, от которых Нёвиллетт чувствует жар, а её улыбка становится тонкой-тонкой, как полумесяц…        — Нёвиви, прекрати читать! — она уже давно отбросила формальности, начала его звать кличками, ей одной известными, — Ты любил когда-нибудь? Они по привычке сидели у неё в комнате, в темноте почти что кромешной, освящённые одним на двоих канделябром, в ногах Нёвиллетта, сидящего у изголовья, путался механический пёс — любимая борзая Фурины по кличке Лулу. Фурина растянулась на кровати так сладко, что Нёвиллетт, будь его воля, укусил бы её, как самый прелестный профитроль, только нежнее. Странные мысли. — Смотря что вы вкладываете в это понятие, мадемуазель. Будучи драконом, я не слышал такого слова. Мне было интереснее нырять в фонтейнские воды, нежели «любовь». — Бесчувственный… — обиделась Фурина, её кудряшки распластались по подушке и стали напоминать медузью «шапочку». Нёвиллетт уже выучил некоторые людские вещи: милым считалось всё, что хотелось пожалеть — такой была и она сейчас. — Может быть, я люблю вас. — он опустил взгляд, — мне нравится с вами быть, любить — это любить быть рядом? Быть вместе, трогать… Но я не смею тебя коснуться. — Любить — это боготворить, как в книжках… — на секунду её взгляд стал мягче. — Хочешь подержать меня? Нёвиллетт согласился, и обхватил руками её тонкое, но мягкое тело, прижался к нему, исполняя своё мимолётное желание. Ведь можно же? Захотелось, чтобы архонт стала его, он сам не знал до конца, что бы с ней делал, да и она главнее его на три головы, а он всего лишь дракон в немощном человеческом теле. — Как тебя нужно любить? Я буду делать всё, чему ты меня научишь. — тихо шепнул Нёвиллетт, почти прикасаясь к беленькому ушку. — Влюблённые целуются. Или ты не знаешь, как целовать? Неужели, у тебя за все века не было женщин? — хихикнула Фурина. — Я жил вдали от людей, и едва ли видел их, чтобы съесть хоть одну. — Открой немного рот… Острые зубки, хи-хи… Её губы были мягкими, как лепесточек нежнейшей королевской лилии, язык входил в его рот слишком далеко, но ему понравился перегиб — даже если бы она избила его плёткой, он бы валялся у неё в ногах и просил ещё, только бы она была рядом и трогала его. Целоваться оказалось увлекательно, и вскоре он, как её тряпичная кукла, уже валялся на кровати растрёпанный и обмякший. Целовать можно куда угодно — везде приятно: обхватывая за талию, худенькую нежную спинку и под лопаткой, грудь — пока только поверх ткани, всё, что она захочет подставить под его губы. Он меньше достоин поцелуев, но Фурина шептала, что для неё это исполнение мечты целовать его. Кажется, тогда на его глазах впервые появились слёзы не из печали, а из любви и нахлынувшей нежности. Теперь, сколько бы сотен лет не прошло, он целовал её обожаемое личико каждое утро, каждую ночь, и в перерыве в суде, признаваясь в любви без слов.