У Димы...

У Димы жизнь — лишь подобие чего-то нормального, что он собирает по кусочкам в изуродованную, как и он сам, картину. Сам он просыпается каждое утро для того, чтобы собрать себя по осколкам, смотря в зеркало. Улыбается натянуто, ощущая, как болят уголки губ, как внутри все сжимается в тугую пружину каждую секунду, чтобы, кажется, вот-вот взорваться истерикой. Обычный парень не должен такое переживать, не должен каждый день жить, как последний, держась на чистом оптимизме, но он встает с кровати, упрямо заматывает руки бинтами и выходит в мир, от которого нельзя ждать ничего, кроме кромешной боли, что выбивает из тебя все желание жить, оставляя лишь серость будней. У Димы руки — сплошное мясо, на которое даже ему смотреть страшно. Противно. Когда глаз цепляется за обгоревшие участки кожи, когда он видит эту отвратительную красноту, перед глазами становится темно. И как бы он не старался храбриться, как бы не улыбался ярко-ярко, шутя о том, что он — новый терминатор, а в глазах у него плещется ужас, который загнать удается не с первой попытки. И не со второй, просыпаясь в холодном поту, расчесывая руки ногтями, ему кажется, что все произошедшее — всего лишь сон. Но смотря в зеркало, ощущая фантомное присутствие кислоты на своих пальцах, Живчик понимает, что все произошедшее — правда, и её никак не скроешь, только за бинтами, которыми он заматывает кисти. Которые неприятно облегают кожу, но к которым Женя может прикасаться, не морщась от отвращения. У Димы в груди — дыра, в которую вшито чужое имя. Дима смотрит побитой собакой, в глубине глаз которой — сильная, удушливая, словно петля на шее, привязанность. Ему бы сорвать её, выбросить, чтобы задышать полной грудью, но он не может — каждый раз возвращается к мужчине, что смотрит на него с ледяным спокойствием. В глазах Жени хочется увидеть хоть толику той нежности, что иногда проскальзывает в его словах, в его действиях после очередной пощечины, которую тот "дарит" парню, стоит Диме столкнуться с ним в плохом настроении. Дима не знает о том, что Жене на него глубоко плевать, что тот — лишь выгодное приобретение, которое терять не хочется. Любимая игрушка, с которой тот еще не наигрался. — Смени бинты, на твои руки смотреть противно, — голос у комбата тихий, но достаточно поставленный, чтобы Дима чувствовал, как от этого тона ноги подкашиваются и хочется стелиться послушной псиной, ожидающей команды. — Сейчас, чучут падажжи, я только вернулся, — Дима щурится, пропускает этот холодный тон мимо себя, не замечая почти, как он колет ледяными иголками сердце. Он тянется за аптечкой, вытаскивает ножницы, не видя смысла разматывать бинты. Желая на самом деле, куда быстрее ощутить чужие прикосновения. Ему, нежному, побитому жизнью, никогда не унывающему, до безумия не хватает простых прикосновений, тепла. И он тянется к тому, кто его защитил, смотрит, как на самое-самое лучшее в своей жизни. Только вот то, что это "лучшее" вовсе не смотрит на него, замечать он не хочет. — Как тебя только не рвет каждый раз, когда ты смотришь в зеркало, — эту фразу он тоже пропускает мимо ушей, лишь улыбается, словно это была какая-то шутка. Да затягивает бинты туже-туже-туже, пока пальцы не начнут неприятно покалывать, но так он убеждается в том, что не пропустил ни одного сантиметра обожжённой кожи. Что теперь Женя не будет морщиться, словно это не ожоги, а собачье дерьмо, к которому его вынуждают прикасаться. И то, что прикосновения эти вовсе не ласковые, а до боли, стреляющей глубоко в сердце, Диме все равно. Он поднимается со стула, не считая нужным даже убрать аптечку, тянется к Жене, словно собака к любимому хозяину, не зная еще, что за следующие слова этот же хозяин готов прибить непослушную псину. — Я думаю шо не смогу отвести твоих ребят в этот раз, — тихо шепчет Дима, пряча взгляд за отросшими кудрями, словно подсознательно уже зная и готовясь к тому, что последует дальше. Стоит ему услышать слова "Прости" и "Люблю" — сразу же забывает о всей той боли, что "дарит" ему Женя. Только вот тело помнит. Помнит и каждый раз сжимается рефлекторно, словно желая сделать своего владельца меньше, незаметнее, лишь бы не получить очередной удар за "непослушание". У Димы щеки болят от фантомных пощечин, а нос, по ощущениям, никогда не сможет зажить от переломов. Он дергается в сторону, смотрит устало и испуганного, когда чужая рука со звонким звуком ударяет его щеке. С силой, со злостью, которую Женя сдерживать-то особо и не пытался. Его бесит этот влюбленный по уши юнец, бесит то, как тот смотрит нежно-нежно, как стонет сладко на ухо его имя, касаясь своими обгоревшими пальцами кожи. И все равно Женя держит его при себе, не желая терять такой ценный экземпляр. Не позволяет ему уйти, извиняется за каждый удар, хотя хочется сжать чужую шею до приятного хруста, пока из глаз не уйдет эта блядская наивность, которую Дима каким-то чудом еще не растерял. — Прости, Дим, — мужчина щурится чуть, кажется, что виновато, но на самом деле в его глазах ничего не меняется. Тот же лед, то же желание не упустить свою выгоду. Женя ведёт пальцами по покрасневшей от удара коже, улыбается, кажется, что нежно, но на самом деле лишь обманывает. Приковывает к себе с каждым действием все сильнее, не позволяя Диме сбежать. Да и некуда, — Ты же знаешь, как сильно я тебя люблю. Я немного вспылил... Не стоило тебе так себя вести. Ты один из немногих, кто может провести мою группу, так что я имел право разозлиться. — Да все гуд, — парень улыбается, прижимается щекой к "ласкающей руке", чувствуя, как жжет кожу, как она ноет. И от того слабость в теле, что скопилась за все время, ощущается все сильнее. Но он игнорирует её, как игнорирует и то, что Женя ведет рукой выше, сжимает пряди волос до боли, до звездочек перед глазами. Воспринимает это, как странную ласку, как шанс еще чуть-чуть побыть рядом с тем, кто его любит... И даже не позволяет себе мысли, что все слова, что срываются с губ его партнера — искусная ложь, что цепкими лапами вцепилась в сердце парня, — Не убил же, справді. Он тянется-тянется-тянется, желает больше прикосновений, больше ласковых слов, больше внимания, но получает лишь короткое поглаживание по волосам, которое даже лаской у нормального человека язык не повернется назвать. Глаза прикрывает, погружается в темноту, позволяя Жене делать с ним все, что угодно. И не чувствует ведь, как поводок-удавка затягивается на шее сильнее. У Димы жизнь вся привязана к мужчине, что пропитан ложью насквозь.