Пингвинья пасть

Зигзаг сверкающих клыков. Клыков неестественно белоснежных, с отполированной до жемчужного сияния эмалью, как у образцовых членов общества, что прячут за фальшивыми улыбками разносортное дерьмо, бурлящее в лживых глотках. Однако любая такая улыбка теперь кажется по-домашнему уютной по сравнению с инфернальным пингвиньим оскалом, вспарывающим Готэмский мрак и призванным наводить жути до дрожи в коленях и переполненного мочевого пузыря. Вопреки здравому смыслу, от этого оскала не отвести глаз. Чем дольше смотреть, испытывая судьбу — тем он шире. Достойная конкуренция Джерому Валеске с его порванным ртом. Главное, не ляпнуть это вслух — не факт, что Освальд примет за комплимент и не вопьется клыками в глотку. Хотя последний пункт минусом можно назвать с натяжкой. Джим готов поклясться, что видел эту зубастую ухмылку еще в госпитале, где, спасибо Софии, валялся в лихорадочном бреду, истекший кровью. Может, все было игрой воображения или сном, но за слепящим блеском острейших клыков следовала фосфорная вспышка, мгновенно выдавая того, кому оскал принадлежал. А наутро, когда Джим пришел в себя, на тумбочке обнаружилась корзинка фруктов; между румяных яблок была воткнута открытка с пожеланием скорейшего выздоровления и припиской, что надо серьезно поговорить — и все это знакомым пляшущим почерком. Кто бы сомневался, что вне зависимости от решения Джима Освальд все равно заявится к нему домой, как только его пнут с больничной койки. Как никогда красивый и наглый будет тут стоять, опираясь на трость, болтать и… Джим нервно сглатывает, скребя вязкой слюной пересохшее горло. Это непросто, но он искренне старается слушать и смотреть Освальду в глаза. В глаза смотреть было бы не только привычнее, проще, но и безопаснее. — Я тебе говорю, Джим, грядет нечто ужасное! Если не избавиться от этого психа, он разрушит весь город! В эти бледно-зеленые глаза Джим насмотрелся достаточно. В них уже давно ничего нового, кроме того, они, пожалуй, даже слишком откровенны. Спектр их эмоций выучен наизусть и считывается на лету, будь там обожание, ненависть, ярость или «Джим, ты идиот!». Освальду даже не обязательно открывать рот, чтобы сказать что-то, зачастую противоречащее истине: Джим знает его как облупленного и видит насквозь. Как говорится, опыт не пропьешь (а в Готэме есть место самому разному опыту, и, кажется, Джиму опять грозит нечто интересное). Вот и сейчас Джим прекрасно видит затравленный страх, как бы Освальд ни пытался маскировать тот вызывающим видом, широким оскалом и злостью, помноженной на адское нетерпение получить желаемое, что само по себе образует взрывоопасный коктейль, от которого в прочие дни кровь хлещет во все стороны. — Джим, ты не представляешь, на что способен этот монстр! Что он со мной делал! Известно что: выбил зубы. Вынес челюсть так, что после побега Освальд не вылезал из кресла стоматолога. А потом и стилиста, чтобы наверняка замазать следы психологической травмы, о которой все так и кричит. В лучшем случае в Аркхеме Освальд всего лишь не досчитался зубов. Помнится, еще пару недель назад он светил щербатой улыбкой и забавно шепелявил, с чего можно было только жалостливо поморщиться. Кто ж знал, что в итоге станет обладателем гордого акульего оскала? Диковинный защитный механизм. Во всех смыслах. Если кто, игнорируя предупреждение, рискнет тронуть Пингвина, а у того не окажется при себе оружия, то на вражеском теле останутся несколько болезненных, долго заживающих отметин. Плюс вариант, что Пингвин загрызет несчастного до смерти. — Его надо срочно остановить, Джим! Аркхем ему не тюрьма, он там всех под себя подмял и собирает армию психов! Да, да, очень интересно. Джером держит Освальда за яйца и давит авторитетом. Всем все понятно: короля преступного мира потеснили и теперь тот хочет отыграться, убеждая, что Валеска куда большая напасть для Готэма, чем он сам. Ловко придумано, ничего не скажешь. Что дальше? Вернемся к лицензиям? — Мне пришлось отослать Мартина из Готэма! — Освальд трясет кулаками в полном отчаянии. Выдает контрольный аргумент: — Здесь слишком опасно для ребенка! Точно, мальчик жив. И уж лучше бы Освальд обвинял Джима в том, что его, Освальда, по ложному обвинению сунули в Аркхем, отдав на растерзание рыжему дьяволу. Освальду бы праведно беситься и тыкать в Джима пушкой. Но нет, Освальд боится. И, судя по тому, что топчется здесь, а не промывает мозги Нигме, Джим — единственный вариант что-то с этим страхом сделать. По-настоящему напуганный Пингвин — на самом деле всегда в какой-то степени неуютно (будто никто и ничто не смеет пугать Освальда, а если это все-таки произошло, то какого хрена Джим еще не свернул виновнику шею?). Не самое приятное зрелище, этакий триггер, то, что просит взять на себя ответственность. Но Освальду необязательно знать, что думает Джим, особенно когда приличных мыслей мало. И черт бы знал, что хуже: трусливо избегать зрительного контакта, который тщетно пытается наладить Освальд, или намеренно опускать взгляд. Чуть ниже острого крючковатого носа и россыпи веснушек, с попеременным успехом скрываемых макияжем, неумолимо щерится клыкастая пасть. И вот тут становится очень интересно. Вот тут Джим невольно задерживает взгляд и задерживает дыхание. Представляет, а каково это, когда тебя касаются пингвиньи клыки? Скользят, царапая. Едва впиваются, раздразнивая и заставляя желать большего. Прокусывают кожу и вонзаются в мясо. Нехорошо, как же нехорошо. Надо помочь Освальду, а не думать о… всяком. Словно в насмешке Освальд пересчитывает языком зубы — новая привычка, не иначе. О, он явно в восторге от своей челюсти и эту примечательную деталь и без того эффектной внешности скрыть даже не пытается. Хотя Освальд не из тех, кто устрашает агрессивной улыбкой. Нет. Освальд предпочитает скользкую улыбочку, не предвещающую ничего хорошего, от которой бежит по коже холодок или накатывают раздражение с отвращением (одновременно с осознанием, что тебя поимели) — в зависимости от ситуации и настроения Джима. Освальд предпочитает непринужденно сверкать клыками в самодовольной, полной превосходства и ставящей на колени ухмылке, которую хочется, аж кулаки чешутся, стереть с его лица. Или распробовать. В зависимости от ситуации и настроения Джима. В комплекте с набором пингвиньих улыбок обычно идет колкий взгляд, точно мысленно Освальд по кусочкам нанизывает врагов на зонтик. Лучше бы все так и оставалось. Но Освальд обнажает ряд клыков — и в Готэме пахнет переменами. И Джим хочет, до безумия хочет чувствовать эти клыки на своей шее. Освальд вообще меняется с поразительной скоростью, не успеваешь уследить. Ходячая американская, мать ее, мечта. От нескладного, забитого, нищего мальчика с зонтиком и вечными синяками под глазами до миллионера с обложки журнала мод. Кошельки и ширинки сами распахиваются. Кошельки — потому что Пингвин обманывает даже тех, кого, казалось бы, обмануть невозможно. А ширинки… ну так! При взгляде на Освальда эрекции не могут сдержать даже самые стойкие. Серьезно, что это такое?! Перья, везде перья. Уложенные на манер птичьего хохолка крашеные волосы. Этот его образ — зарплата капитана полиции минимум за год. Настолько дорогой, что в таком виде торчать у копа в конуре даже неприлично. Раздеть бы. Под одеждой наверняка сплошные острые углы, бледная, как у трупа, кожа и целое поле веснушек — и вроде смотреть не на что, а хочется. Вот так вот, вдруг. Или не так уж и вдруг, просто эти гребаные клыки, и бежать уже некуда. От них рябит перед глазами. — Валеска анархист, чистый хаос! Ты прекрасно это знаешь, Джим. — Поток истерики иссякает, становясь все тише и тише. Освальд переходит на вкрадчивый полушепот с нотками дешевой манипуляции. Опасно прищуривается. — Ты не можешь закрывать на это глаза. Должен что-то сделать. С громким лязгом пингвинья пасть захлопывается. Как тюремная решетка. От этого звука на Джима нападают мурашки, паскудно кусая за те места, какие трогать бы не следовало. Впрочем, если Освальд не уберется из квартиры ближайшие пять минут, сохранить спокойствие, не выйдя за рамки дозволенного, так и так не получится. Кровь неумолимо приливает к лицу и не только. А Джим еще в начале беседы по-хозяйски развалился в кресле, расставив ноги — присаживайся не хочу. Теперь старается не шевелиться и даже головой не вертеть, чтобы не давать крови лишний повод разгоняться. — Через пять дней возвращаюсь в участок, что-нибудь придумаем, — нехотя ворочает языком он. Для убедительности все-таки смотрит в глаза. Не на губы, а в глаза, Джим! Тут бы Освальду кивнуть и похромать восвояси, но когда все было так просто? — Джим… Зачем-то стягивает перчатки. О, нет! Ковыляет. Приближается. Сядет же рядом. Весь вечер будет скалиться и одержимо душить трепом о Валеске. Еще и чай предлагать придется. Или сразу чего покрепче, чтобы уж поближе к делу… — Ты неважно выглядишь. А то ж Джим не замечает, как его колотит, как ухает сердце, и жарко так, что пот ручьями! Дыхание тяжелое, сбивчивое. От нехватки кислорода кружится голова, перед глазами все слегка плывет. В паху стремительно тяжелеет и томно пульсирует. Никак простуда, доктор. Остановившись, Освальд наклоняется и, прежде чем Джим успевает протестующе дернуться, кладет ладонь поверх его руки. Вторую прижимает ко лбу, нырнув под челку. Ладони у Освальда прохладные, но положение не спасают. Делают в сто раз хуже: от них Джима встряхивает. Захлебнувшись воздухом, он порывисто выдыхает и мучительно краснеет. И молится, отчаянно молится всем богам на свете, чтобы Освальд оказался дураком и ничего не понял. Хотя кого Джим пытается обмануть, в самом деле? С такой-то уликой между ног. С видом «все очень плохо» Освальд качает головой. Убирает руку. И правильно, нечего его лапать, Джим вот-вот сорвется. Затащит Освальда на колени, а там — пиши пропало, сядет за изнасилование, если, конечно, сможет собрать себя по частям после покушения на пингвинью шкуру. Все дороги ведут в Блэкгейт, Джим уже почти соскучился по камере. Он резко хрипит свое излюбленное: — Я в порядке. И смотрит исподлобья, давая понять, что пора заканчивать этот цирк. Пора домой, Освальд, иди уже. Давай, проваливай. Брысь. — Не похоже на то. Джим озадаченно хмыкает. Не может быть, чтобы Освальд повелся. Освальд вздергивает уголок губ, сверкая клыком: хмыкает в ответ. Мерзкая, еле сдерживаемая усмешка наконец-то вырывается на свободу, и сразу все встает на свои места. Если тут кто и дурак, так это Джим. Из раза в раз он попадает в одну и ту же ловушку, забывая, что Освальд знает его так же хорошо, как и он Освальда. Причем, у Освальда колоссальное преимущество: Джим изучал Пингвина годы, а тот изучил его в первую их встречу. Джим кривится, осознавая поражение. Да что же это за пытка такая?! Казалось, хуже, чем террор Софии, быть просто не может. Но нет, сбежавший из Аркхема Пингвин родил новую проблему, возможно, самую большую из всех, когда-либо выпадавших на долю Джима. Имя ей — адское желание затащить Освальда в постель, мастерски подавляемое вот уже несколько лет. И надо же было случиться этому именно сейчас, когда он капитан полиции, и трахать преступников — последнее, к чему следует стремиться. То, что он, вообще-то, сам преступник, роли не играет. Все не вовремя, так не вовремя… Сейчас он отпихнет Освальда, схватит за шкирку и выпроводит гребаного провокатора за дверь, и никаких поблажек, пусть хоть зарыдает по дороге. Пусть хоть… искусает его с ног до головы! Сейчас-сейчас, только Освальд перестанет плотоядно облизываться, считая языком зубы, в опасной близости от его, Джима, лица. Близости слишком опасной для того, чтобы он мог сохранять трезвый рассудок. Дышать, в конце концов. Страх в зеленых глазах меняется на любопытство и азартный блеск. Освальд наклоняется все ближе и ближе, с весьма очевидными намерениями. Джим мог бы схватить его за галстук и познакомиться с клыками лично, дать себя изгрызть вдоволь. Но Джима парализует. А лицо Освальда с хищным оскалом плывет мимо, тянется куда-то в область его шеи. Вампир? Джим так и знал, что вся эта бредовая ситуация не более чем побочный эффект от препаратов. Он не здесь, он все еще в госпитале и ловит галлюцинации. До оргазма приятные, если вампир все же его укусит. От мысли об этом Джим едва не стонет. Вцепляется в подлокотники, закрывает глаза и прикусывает губу, стараясь не выдать себя. Ждет, когда выпьют кровь. Сердце замедляется. Мир блекнет, и звуки стихают, словно кто-то остановил время. Словно в голове опять поселился Тетч. Остается один звук — насмешливый шепот: — Как поправишься… — На коже вспыхивает ожог от дыхания, искрами расползаясь по телу. — ...Приходи ко мне в особняк. Обсудим все детально. Точкой в предложении становится короткий щелчок клыков, едва касающихся уха. И Джим готов спустить в штаны. И мысленно клянется, что если Освальд еще раз так сделает, то не будет выбора, кроме как трахнуть его прямо на этом кресле. Освальд мягко отстраняется. И вот тут-то возвращаются та самая игривая улыбочка с тем самым лисьим взглядом, от которых ничуть не легче, лишь кулаки сжимаются. — Хорошо, — на автомате бросает Джим. Проклятье, он не должен был этого говорить! Не должен потакать Пингвину и своим низменным животным инстинктам. Но раз уж все маски сорваны, то дороги назад нет. Он встает с кресла, как ни в чем не бывало. Не скрывая эрекцию, смотрит сверху вниз с вызовом: да, я хочу тебя, и что? Раз Освальду все прекрасно известно, пусть делает с этой информацией что пожелает. Джим снимает с себя всю ответственность. — Тебе пора, — улыбается он. На остром лице мелькает легкая растерянность: Освальд хлопает глазами, распахивает рот, но быстро берет себя в руки и вновь демонстративно скалится с едким прищуром. Мурлычет: — Рад был повидаться, старый друг. Дернув плечом, подхватывает трость и начинает бочком продвигаться на выход. Джим идет следом, подбадривая взглядом и взяв членом на прицел. Стоит Освальду остановиться, и тот получит стволом в живот. Не то чтобы Джим против, но вот Освальд явно не готов к такому повороту событий: только и умеет, что дразнить, а отвечать за последствия своих действий так и не научился. Все-таки смущен, даже зубастая ухмылка с каждым шагом меркнет, зато румянец на щеках проклевывается. Напоследок Освальд задерживает взгляд на оттопыренных штанах Джима — то ли думает остаться и не дать решать проблему в соло, то ли просто хочет взять реванш, запоздало пытаясь вызвать неловкость. О, никакой неловкости, Освальд, смотри на здоровье, это для тебя. Можешь еще на колени встать, чтобы разглядеть получше. Джим бы посмотрел свысока на пингвиний затылок со всклокоченными, перемазанными гелем волосами, в которые так и хочется запустить руку и совершить какое-нибудь непотребство. С участием пингвиньих клыков. Самообладание Освальда рушится на глазах. Он являет миру лицо, залитое краской не меньше, чем, наверное, у самого Джима. И уши багровые. Может, еще и эрекция на подходе, но выяснять это как-то не хочется. — До скорой встречи, Джим. — Спокойный тон, ни тени улыбки. Будто Освальд оскорблен тем, что в него тычут членом и при этом выпроваживают, когда надо снять штаны и сказать: «Добро пожаловать». Взглядом все так же норовит залезть под кожу, да так успешно, что Джим близок к тому, чтобы послать все к черту и все-таки прижать его к стенке. Отдавая себе отчет в том, что это, возможно, станет фатальной ошибкой, Джим уже заносит руку, но Освальд, горделиво выпрямив спину, утекает за дверь. — Ага, приходи еще, — с откровенным сарказмом бросает Джим ему вслед. Когда уже, наконец, все поймут, что Джим Гордон ненавидит гостей? Особенно хромых преступников, вечно устраивающих неприятности. От Освальда остаются только шлейф духов и эхо клацанья пингвиньей челюсти. Этот звук будет преследовать Джима хлеще тиканья часов и как по гипнозу поднимать член. Конечно, хотелось бы верить, что избавиться от наваждения можно всего лишь передернув, но если не поможет, то… Что ж, по крайней мере, он сделает все, что в его силах. Он упирается лбом в дверь, закрывает глаза и, облегченно выдыхая, хватается за член — да, прямо так, у порога, без шансов сдвинуться с места. Терпеть больше невыносимо. Остается скрести себя ногтями, кусать губы и пальцы, представляя эти дьявольские клыки. Клыки везде, на каждом дюйме кожи, которая горит так, словно Освальд все еще здесь, за спиной, тихо посмеивается на ухо и сгрызает Джима заживо; клыки на — о, долбаный господи боже! — члене, грозящие откусить головку нахрен, и ласково зализывающий все язык. За такой минет хоть душу продавай, от фантазий о нем кончить можно в два счета. Но чем излишне торопиться, куда приятнее представлять, как здорово трахать голого горячего Освальда, прижав спиной к двери. Драть так, чтобы слышно было на весь коридор. И откровенно стонать от мстительных укусов в шею: зная Пингвина, тот совершенно точно был бы возмущен тем, что с его царственной персоной обращаются неподобающим образом, без почестей и ласки. Зря Джим его отпустил, зря! Надо было остановить и убедиться в своих догадках лично. А потом Освальд оттрахал бы Джима, вжав лицом в эту самую дверь, и сгрыз бы всю спину до костей. Заставил бы едва не рыдать от кайфа и боли, и умолять о чем-то крайне пошлом, что в реальности сказать у Джима язык не повернется, не в присутствии Освальда так точно. Как бы ни хотелось продержаться дольше и распробовать новые ощущения, хватает всего нескольких движений до жгучей разрядки. И сразу же становится ясно, что ему мало. Будет мало, даже если проведет за этим занятием весь вечер и всю ночь. Пульсирующий в руке задушенный член определенно за продолжение банкета. Двери, по которой уныло стекает сперма, — все равно. Зеркало, ставшее свидетелем греха рукоблудия, отражает запыхавшееся, лохматое, щетинистое, недотраханное чудовище с покрасневшими глазами. Неудивительно, что Освальд запаниковал, Джим на его месте тоже бы сбежал в ужасе. Ну или вломил бы извращенцу в челюсть. Долбаный Пингвин, чтоб этого пернатого! Джим ведь чуть с катушек не слетел! Едва не схватил переступающего за порог Освальда в охапку — и когда стал таким несдержанным? Но казалось, даже упрись он членом Освальду в зад, столь веский аргумент остаться и разъяснить про Джерома поподробнее, доходчиво и глубоко, оказался бы проигнорирован. Максимум Джим отхватил бы новую порцию издевательств или обвинение в домогательстве. Освальд бы беспощадно скалился, видом клыков изводя до потери сознания. Но секса так и не случилось бы. Это же Пингвин. Он трахается вообще? Если нет, то зачем пригласил к себе в особняк?.. За размышлениями над этими и другими вопросами о сексуальных предпочтениях Освальда проходят сутки. Все это время Джим держит руку на члене и гадает, достаточно ли здоров (болен?), чтобы принять приглашение. Следовало бы думать, что делать с Джеромом — что тот будет насиловать Готэм жестче, чем клоун Пеннивайз городок Дерри, сомнений никаких, — но сосредоточиться получается лишь на Освальде. Стоит закрыть глаза, как в темноте тут же вспыхивает клыкастая ухмылка. Кончик языка неспешно гуляет по кромке зубов, настолько острых, что наверняка могут проткнуть кожу (интересно, Освальд хоть раз резал об них язык?). Клыки цепляются за губы, глубоко вонзаясь и оттягивая, отчего те наливаются красным и манят лизнуть их, а потом и взять штурмом клыкастую пасть… Навязчивые мысли не исчезают, как бы Джим с ними ни боролся, поэтому в какой-то момент он обнаруживает себя сидящим на уютном диванчике посреди гостиной роскошного особняка, и не Уэйн Мэнор, как хотел бы надеяться. Как было бы, не сойди он с ума окончательно. Оказывается он здесь в полубессознательном состоянии, едва способный трезво мыслить. Точно в таком же состоянии два дня назад он, матеря себя за слабость, но уже откровенно не выдерживая игр разума, вслепую набирал номер Освальда: хотел обрадовать согласием на визит. Однако, озвучив свои намерения осипшим от оргазма голосом, услышал издевательскую отговорку о высокой занятости и предложение заскочить как-нибудь попозже, скажем, послезавтра. Джима Гордона унизили и заставили бегать за собой, как за одноклассницей в беззаботную школьную пору! И тут должен был быть занавес, и никаких особняков, и никаких Валесок, и никакого секса, но за время непростой работы в полиции он успел затолкать гордость в зад, и тот, надо сказать, болел от входящих объемов. Так что Джим Гордон сидит на гребаном диванчике в гребаном особняке Кобблпота и не выделывается. Сидит с четким осознанием, что его сегодня трахнут и что пришел сюда именно за этим, а не обсуждать Джерома, как было задумано. Сидит и вертит в руках гостеприимно подсунутый ему виски, который нихрена не помогает, лишь заставляет пожирать взглядом хозяина особняка и пускать слюни. Между прочим, последние двое суток Джим провел на строгой диете из воздержания. Отчасти чтобы нагулять аппетит, отчасти потому, что после телефонного разговора были сомнения, что секс вообще светит. Мало ли, вдруг Освальд действительно обиделся и дал заднюю, или, что казалось более вероятным, просто-напросто обманул? Раз так, то надо было выкинуть из головы проклятый оскал как можно скорее. Два дня — не бог весть какой срок, но хватило, чтобы знатно проголодаться, аж голова кружится. И, нет, это совершенно точно не от виски, который Джим нервно хлебает большими глотками, еле удерживая стакан в дрожащих пальцах. Стакан уже не первый, в чем даже есть логика: не трахнется, так хоть напьется. В конце концов, он одичал, как волк, и готов на луну выть. Ему полагается бонус уже за то, что все-таки пришел и пытается слушать Освальда — этому только дай повод поговорить о родственниках. Судя по всему, внимать рассказам о семейных хрониках — участь каждого, кому не повезло тут очутиться, и Джим, как особо уважаемый гость, не исключение… к сожалению. От нудных бесед, способных напрочь отбить сексуальное желание, предпочтительнее было бы перейти к делу или вовсе покинуть особняк, но кто Джима спрашивал? Не то чтобы его держат насильно, но и выбора нет, будто к горлу приставили нож (Освальд вполне может такое провернуть при любом намеке на неуважение к Гертруде). Что ж, семейные хроники так семейные хроники, лишь бы Освальд своим вдохновленным щебетанием не заставил испытывать либидо на прочность. Впрочем, учитывая тот факт, что он то и дело улыбается, обнажая острые края зубов, импотенция Джиму не грозит. Итак, добро пожаловать в поместье Освальда Кобблпота! Как вам интерьер? А портрет Элайджи Ван Даля? Правда, он замечательный?! Удача улыбнулась Освальду, и вот — бывший Ван Даль Мэнор успешно отбит юристами в его пользу вместе с миллионами на счетах. Подлинная история обретения немалого состояния остается мутной, по сей день вызывая вопросы. Барбара как-то по секрету шепнула, что Освальд сам приложил к этому руку, и еще что-то там про духовку, но копать глубже Джим не стал: и так прекрасно известно, на что Пингвин способен. И все же о любви к отцу тот говорит вполне убедительно, уж не меньше, чем о любви к матери, а это, зная Освальда, что-то да значит. Трагедия о внебрачном сыне и долгожданном воссоединении с отцом способна вышибить слезу у ярых поклонников мелодрам. Если когда-нибудь выйдет сериал с таким сюжетом, можно в титры не заглядывать, ведь и так будет понятно, кто автор идеи. Не к месту будет помянута, но Ли бы оценила. Джиму даже почти совестно, что думать может только об одном и не в силах проникнуться сочувствием к Освальду, а тот, если так прикинуть, заслужил хотя бы немного сочувствия, справедливости, любви и… черт, речь точно о Пингвине? Ну уж нет, Джима так легко не разжалобить! Если будет нужно, Освальд не просто получит по заднице пару назидательных шлепков, а вновь окажется за решеткой, и на этот раз без шансов на побег. Уткнувшись в стакан, Джим следит за каждым его движением. Освальд как чувствует направленный на себя взгляд и скалится шире. Намеренно громко цепляется клыками за свой стакан. Все болтает и болтает, расхаживая по гостиной в компании трости, на легком энтузиазме и с прилипшей к лицу маской доброжелательности. С хитрым блеском в глазах, намекающим, что все не так просто. Спокойный, не сжимающий кулаки, не орущий так, что можно оглохнуть, и не сыплющий сарказмом Освальд, несомненно, приятен глазу. Но к чему это представление? Ведет себя, будто ничего и не случилось. Будто не было жаркого шепота на ухо и всего после. И где обещанные разговоры о Валеске? Не то чтобы Джим жаждет к ним вернуться: так-то без разницы, о чем говорит Освальд, пока можно на него смотреть. Одет он сегодня менее экстравагантно, но все в том же привычном для него стиле, в этом Освальд себе не изменяет. Раздевать его, завернутого в сто слоев костюма, — отдельное искусство, которое Джим с радостью готов изучить, не вставая с дивана. Одну руку сюда, другую туда… Главное проявить выдержку, не ограничившись стянутыми до колен брюками. — Ох, Джим, ты в порядке? — В голосе, на удивление, искренняя тревога. Забыв и про трость, и про хромоту, Освальд стремительно спешит на помощь, но тормозит на полпути, напоровшись на выразительный взгляд и поднятую ладонь в жесте: «Стоп. Не подходи. Пожалуйста, не приближайся». Это также означает: «Да-да, все хорошо, я подавился потому, что шокирован твоей историей, а не от того, что увидел, как ты, облизывая клыки, даешь мне в рот». Неизвестно, что из этого Освальд понял, но сценарий прошлой встречи — с незапланированной эрекцией, «проверкой температуры» и прочими радостями тесного контакта — идет нахрен, так что Джим, откашлявшись и отставив виски, поднимается с места. Поглядеть со стороны, так он, наверное, как робот, вставший по стойке «смирно» и ждущий приказов, не зная, что делать дальше. Лишь бы не сидеть. Освальд вскидывает указательный палец, качает головой, жмурясь и поджав губы. Выдает как бы между делом: — Чуть не забыл про Джерома! — И снова скалится, а глаза так и сияют. До чего паршивая игра. Ну же, Освальд, ты можешь лучше! — Так вот, как уже говорил, этот псих… Оказывается, по комнате интересно ходить. И смотреть куда угодно, только не на Освальда, тоже очень интересно. Так и голову от алкоголя проветрить можно, и проще сохранять серьезное лицо, изображать бурную мыслительную деятельность, выражать участие в обсуждении редкими кивками. Даже что-то отвечать — Освальду, а не гласу разума, тщетно пытающемуся внушить трезвые мысли о борьбе с Джеромом. Дело ведь уже не в Джероме. Да и сегодня тот в Аркхеме, бежать пока не собирается. К черту мысли о Джероме. Кто такой Джером вообще? Мысли о борьбе с Освальдом вот на этом коврике у камина куда более занимательные. Как бы оно было? У кого из них больше шансов трахнуть другого, сцепись они на равных? Ясно, что Джим либо познает вкус бешеного пингвиньего сопротивления и оглушающих стонов, когда, запихнув пальцы в клыкастую пасть, примется тщательно изучать ее; либо познает вкус ковра, боль от клыков и пингвиньи габариты в заднице. И то и другое было бы охренеть как сказочно. Объективно у Джима силы больше, так что в честной схватке Освальду не победить. Но Джим может поддаться, причем крайне убедительно, и ничего не подозревающий Освальд сунет член в зад быстрее, чем сочтет нужным тратить время на раздумья. Отдерет раком, вцепившись зубами меж лопаток и заставляя подвывать на каждом толчке. Возможно, получится успокоить Освальда ласковыми поцелуями, и тогда тот сам его оседлает. Будет впускать в себя глубже и глубже, позволяя любоваться клыками. Или садистски ими угощая… Неправильные, но такие горячие мысли. Расплавляющие мозг и сводящие с ума. А Освальд, как назло, не дает их спокойно думать: преследует по пятам, назойливо вертится вокруг, так и норовит нырнуть под руку и оказаться лицом к лицу. Встреча неизбежна. Вместе с ней — оцепенение, туман перед глазами и желание кончить от одного лишь столкновения взглядами. И пока Освальд говорит что-то, чего уже не разобрать, Джим отчаянно цепляется взглядом за клыки. Беспомощно задыхаясь, видит, как их облизывает. Чувствует колкость на языке и прикусывает его, чтобы чувствовать еще больше. Слышит вздохи, стоны, шепот, неудовлетворенный рык и шлепки по мокрой коже. Вдыхает запах возбужденного Освальда. Неправильно, все еще неправильно. Хотя с чего ради неправильно, если в жизни было столько дерьма, столько ошибок, что не сосчитать, и одна из них — бесконечная ложь всем вокруг и самому себе, с которой пора завязывать? Так что хотеть Освальда, не отрицать это и переспать с ним, невзирая на последствия — еще как правильно. — Освальд… Не разрядить обстановку сейчас, и искренности между ними не быть. Никогда. Не в этой жизни. Освальд склоняет голову набок, усмехается. Глаза горят, клыки сверкают. Чего добивается? Что Джим растеряет остатки разума? Они же хотят одного и того же, так какого хрена?! Джим хватает его за пиджак и дергает на себя. Все, как и десятки раз до этого, но с одним отличием: Освальд в ответ не пронзает взглядом насквозь, а крупно вздрагивает и округляет глаза. В таком замешательстве, что и слова не может выдавить, лишь хлопает ресницами. Сжался весь. Что-то не то. Не похоже, чтобы Освальд не ожидал нападения. Тут явно что-то другое. Рефлекс? Черт… Не успевает Джим разжать пальцы и пробормотать неловкое извинение, как вдруг происходят удивительные метаморфозы: Освальд прикрывает глаза, выдыхает, расслабляется, краснеет. И совесть Джима мгновенно затыкается. Просыпается иррациональное желание пересчитать Джерому ребра. Сквозь пелену ярости взгляд выхватывает клыкастую ухмылку, и Джима тут же разворачивает на девяносто градусов толчком в плечо. Не давая опомниться, следующий резкий удар в грудь вышибает дух — Джим на ватных ногах отлетает назад, врезается лопатками в рельеф стены. Что это с ним? Налакался с двух бокалов и так одурел от присутствия Освальда, что потерял бдительность? Не стоит забывать, что тот хрупкий только с виду, а на деле хорошо натренирован: для компенсации хромоты сделал все возможное (и наверняка вынослив настолько, что трахаться может часами). Как в доказательство скрытой силы, Освальд молниеносно оказывается рядом — прижимается вплотную, давит бедром на восторженно разливающийся теплом пах, крепко сминает ворот рубашки и свирепо дышит в шею. Уничтожает исходящей от него энергией. Похоже, от мыслей о Валеске не только у Джима кулаки зачесались, и если сейчас он отхватит ножом под ребра вместо рыжего тирана, то это будет даже справедливо. В конце концов, сколько можно без спроса трогать Освальда, оставаясь безнаказанным? — Тебя невозможно заставить слушать, не так ли? — шипение, отдающее мурашками по телу. Острый язык по кромке уха, мягкие губы на мочке. Клыки, терзающие сожженную дыханием и ласками кожу. Усмешка. Следом — ядовитый и пробирающий до дрожи укус чуть выше ключицы. Джим покаянно задирает подбородок: нет мне прощения, Освальд, кусай везде! Растерзай до крови! И рвано вздыхает. Клыки с языком дарят огромное облегчение и величайшую муку одновременно. Потому что мгновенно хочется еще. Еще, блядь, пожалуйста. Если Освальд не смилуется и не подарит хотя бы еще один укус, Джим позорно поползет за ним на коленях. Освальд щедр. И кусает больно. Зажмурившись, Джим давится стоном. Затаив дыхание, цепляется взмокшими пальцами за стену, бьется об нее затылком — еще немного, и улетит от внезапной, но такой, мать ее, долгожданной близости с гребаными клыками. Они. На его теле. По-настоящему. Господи, это не сон! Не такие острые, как представлялось — обычные, с гладкими, чуть округлыми концами — но их до безумия много, и кожу прокусить они способны запросто, так что лучше не сопротивляться. Да и не хочется. Какая яркая боль, как сладок вкус поражения! Если за грехи суждено расплатиться именно так — быть сожранным Пингвином заживо, — то это будет лучшей смертью из всех возможных. Не хватает только руки Освальда на члене — ах, вот и она! Мягко ложится, ласково пожимает через ткань, течет вниз и крепко обхватывает у основания, отправляя сознание в долгий полет. И вот это Освальд, конечно, зря. — Ты прав, — рычит Джим, отдирая клыки от горящей огнем кожи. Заглядывает в помутневшие зеленые глаза. Усмехается: — Слушать? Тебя? Опускает взгляд на торчащий меж клыков язык. Затем уже нихрена не видит, только чувствует. Клыки-губы-язык. Клыки-клыки-клыки. Чувствует, как Освальд в него натурально вгрызается, разозленный ответом. О, Джим готов слушать Освальда двадцать четыре на семь, только с клыками на языке и рукой на члене, пожалуйста! Да, вот так. Не торопись. И не останавливайся. Чувствует эрекцию Освальда, жар его тела, его неровное дыхание, и — Джим жадно распускает руки — заполошный стук сердца под ладонями, выступающие ребра, острые плечи, подтянутый живот. И необходимость срочно избавить Освальда от одежды. И… Боже мой, какая у Освальда восхитительная задница, кто бы мог подумать! На ощупь еще лучше, чем на вид. Интересно, тот разрешал кому-нибудь мять ее так же? Плевать. Главное, что наконец-то, наконец-то Освальд в его руках! Тает айсбергом, будто закованным в лед ждал Джима сто лет. Как в сказке. А ведь ждал. Точно ждал, еще когда ходил хвостиком за Фиш Муни. Как смотрел, как краснел, едва дыша! Но боялся даже надеяться. И вот теперь они здесь. И оглушительно стучит в висках, и пьяно заносит, и кончается кислород. Джим как голодное, истекающее слюнями ебливое животное, и не в силах надышаться. Не приторным запахом духов, а настоящим запахом Освальда, запахом, мучившим Джима хрен знает сколько времени, и от которого член каменеет. Возможно, не стоило им так затягивать с сексом, зато как приятно сорваться с цепи гребаных принципов и отдаться Освальду с потрохами. Целовать его, трогать везде, гладить, сжимать. И не думать, в кои-то веки не думать ни о чем, кроме как о том, что как же, сука, хорошо! Двигать бедрами навстречу. Беспощадное давление в паху убивает. Уверенные пальцы на члене кажутся слишком горячими даже через плотные джинсы, в которые и кончить уже не жалко, хотя, казалось бы, Освальд, черт тебя дери, не скромничай, достань член и отдрочи нормально! Вторая ладонь Освальда блуждает где-то у Джима под рубашкой, хаотично наглаживая бока, точно в страхе, что он сейчас передумает и убежит. Какой бред, хрена с два он отсюда уберется! Как можно, если позволено вволю облизывать клыки Освальда, прижимая того к себе все сильнее и сильнее. Если наконец-то позволено запустить пальцы в черные волосы, взъерошить их и навести свой полицейский порядок, и не лишиться за это фаланг. …Если Освальд обгложет их до костей или отгрызет вовсе, это будет волшебно. Держи, Освальд. Тебе понравится. Как же охренительно провести пальцем по влажным губам, кромке зубов, деснам! Намекая, пока просто намекая. Затем, не выдерживая и секунды без пингвиньей пасти, опять сорваться на глубокий поцелуй. Охренительно хорошо, в миллион раз лучше самой смелой фантазии, стонать от того, что Освальд сгрызает саднящие губы, прихватывает зубами язык и, посасывая, перекатывает с одного клыка на другой. Хорошо так, что задохнуться хочется. Перевести дыхание — никак. Только и выходит, что хрипеть на каждом поцелуе-укусе. Освальд откровенно стонет ему в рот как на последнем издыхании, а ведь Джим еще толком ничего не сделал, все не может снять с Освальда хотя бы долбаный жилет. Вслепую раздеть того, кажется, невозможно, проще Джерома пай-мальчиком сделать, но Джим не сдается, с бараньим упрямством пытаясь крутить пуговицы. У самого рубашка уже осталась без них, мир их праху, и ладони на его торсе теперь ничего не сдерживает — пальцы гладят шрамы, скребут по взмокшей коже, оставляя царапины. Срываются на спину, считают позвонки. И Джим невольно выгибается, вжимаясь в Освальда. Тот хищно вцепляется в его бедра обеими руками. Выплюнув его язык, склоняется к шее и угощает новой порцией укусов с холодящими кожу губами на десерт, заставляя Джима закатывать глаза и бессвязно материться сквозь стоны, пока гладит Освальда по волосам-загривку-плечам и мечтает, отчаянно мечтает о более тесном контакте. Сдернуть бы к чертям штаны вслед за рубашкой, по щелчку пальцев раздеть Освальда и завалить голого на ковер, на пол, на диван, куда угодно, и вылизать всего, везде — и там тоже, да, и там особенно! — запустив язык поглубже, чтобы Освальд метался и умолял еще. А лучше — глухо стонал с набитым ртом, угрожая отхватить яйца клыками и оставить клеймо на заднице (ну же, Освальд, давай, я сдохну, если не попробую тебя!). Член у Освальда крепкий и течет прилично. Так, что пальцы прилипают к ткани, и убирать их как-то не хочется, разве что для того, чтобы просунуть под ремень и… получить по ним возмущенный шлепок? И чтобы они в наказание потом оказались у Пингвина в пасти? Неплохо. Даже не пришлось ее насильно таранить, напрашиваясь на травму — Освальд сам знает, что делать. Одуряюще красиво улыбаясь, ебет глазами и игриво покусывает указательный и средний пальцы, которым посчастливилось стать первопроходцами в новом дивном мире и жертвенно принять удар на себя. Они под шумок оглаживают клыки, проверяя на остроту и прочность, пока их самих короткими мазками проверяют на вкус кончиком языка. Джим довольно усмехается. Иллюзия недоступности Освальда — то, что нужно, когда уже в двух шагах от цели. Добавляет кайфа. При том, что Освальд наверняка был бы в восторге, если бы Джим взял его стоя вот на этом самом месте, без смазки и прелюдий, точно так же затолкав пальцы в жадную пингвинью пасть и заставляя ими давиться. И чтоб судорожный кашель, и чтоб слюна по подбородку, и чтоб слезы из глаз — чтоб от такого зрелища срывало крышу. Нет, без боя Освальда — целиком, всего, без брони из одежды — не получить. Предстоит продираться через стену клыков и, если потребуется, понести потери, истечь кровью и умереть, но оно того стоит. Об отступлении не может быть и речи. Да дернись в малейшем намеке на побег, и загрызут насмерть. Ну и как тут удержаться от мелкой пакости? Джим ведь больной на голову адреналиновый наркоман — тянет руку назад, зная, прекрасно, блядь, зная, что от таких фокусов сейчас останется без нее. И охренеть как прав! Освальда дразнить опасно, тот больше не церемонится на ласки и с видом пса, у которого отбирают кусок мяса, злобно стискивает челюсть. Ай, все-таки, сука, острые клыки впиваются, кажется, до костей. Нервы пронзает адская боль, и мягко обволакивающий язык сглаживает ее ровно настолько, чтобы не ударить рефлекторно по клыкастой челюсти, а громко, пошло застонать, почти кончая. И тут встает выбор: пытаться выдрать пальцы, возможно, уже без мяса на фалангах или оставить ладонь на растерзание озверевшему Пингвину? Испытывать судьбу не приходится: Освальд ослабляет хватку и, втягивая щеки, вбирает пальцы глубже. Хрипло смеется. Одаряет вызывающим взглядом из-под ресниц, полной королевского превосходства улыбкой и краснеет так, что о пылающее огнем лицо можно запросто обжечься, всего лишь приблизившись. Красив. Слишком красив, чтоб его. Невероятно. Невыносимо. Аж глазам больно становится. Но перестать смотреть невозможно. Забывая дышать, Джим завороженно пялится на то, как старательно вылизывают и сосут его искусанные пальцы. Наигравшись с первыми двумя, с не меньшим рвением Освальд принимается обхаживать большой. Поглаживая руку горячими ладонями и лаская мутным, совершенно отлетевшим взглядом, словно уже не понимает, кто он, где находится и что делает. Джим сам едва осознает, что все это не сон. Хочется взвыть от восторга. Но выходит только стоять и смотреть. Придерживая подбородок, давить на изворотливый пингвиний язык, соскальзывать на зубы. С трудом сглатывать в ответ, когда глотает Освальд. Член завистливо пульсирует, и Джим прекрасно тот понимает, ведь сам себе завидует. Вряд ли Освальд отсасывал пальцы кому-либо еще. Во всяком случае, не так: не сгрызая до багровых отметин — будущих синяков. Уж насколько Джим любит запихнуть кому-нибудь в рот, так хорошо ему еще никогда не было. Испытав на себе эти клыки, он умрет, умрет мучительной смертью, если не будет чувствовать их каждую ночь. Что, Готэм, обрадуешься смерти Джима Гордона? Это может продолжаться вечность. Но без руки Освальда на члене все же тоскливо. Без губ Освальда на члене. Без клыков. Видимо, у Джима все на лице написано, и спектр эмоций там тот еще, иначе чего это вдруг Освальд решительно тащит его за руку к… дивану? Плюхается на сиденье, снимает пиджак, закидывает на спинку. Расстегивает запонки на рубашке, закатывает рукава. Хватается за Джимов ремень и рывком притягивает к себе. Сосредоточенно звенит пряжкой. Джим растерянно топчется рядом, созерцая лохматую макушку и еще не до конца понимая, что происходит, какого хрена Освальд раздевается и раздевает его, и почему пальцы не на клыках? Где клыки?! Клыки, чтоб их, на язычке молнии, ловко тянут вниз, расстегивая ширинку. Эффектно. Как в долбаном порно. И эта картинка живо приводит Джима в чувство. Освальд прочитал его самые грязные мысли и теперь отсосет ему, в самом деле отсосет. Ему. Освальд. Скорее даже сгрызет. И такой расклад ему охренеть как по душе! Джим голодно облизывает пересохшие губы. Освальд бесстыже тычется носом между ног, и остается только догадываться, как долго планировал трюк. Тренировался? На ком-то? Специально ради Джима или просто так? Ну конечно, ради Джима Гордона, как же! Не стоит себе так льстить. Но хотелось бы. Освободив его из тугого плена джинсов, Освальд запускает ладони под белье на заднице, сминает ее от души и, не давая опомниться, ловит языком член через ткань. Греет дыханием, ведет по контуру клыками, смыкает губы на влажном конце. Джим порывисто выдыхает и кладет Освальду ладонь на затылок. Дерзко ведет бедрами навстречу: да, Освальд, это все для тебя, делай с этим что хочешь, как тебе нравится. Освальду нравится цепляться клыками за резинку трусов и срывать их к черту, туда им и дорога, нравится ласкать языком оголенную кожу, аккуратно покусывать ее, слегка касаясь клыками, без цели навредить. А Джиму нравится перебирать короткие волосы на затылке, мять горячее ухо — все теми же мокрыми от невысохшей слюны пальцами. Еще ему бы определенно понравилось смотреть на Освальда с членом во рту, но лицо того не разглядеть: вечно агрессивно уложенная челка спадает на глаза, виднеются только огненные веснушки. — Можешь сильнее, — шепотом разрешает Джим, поощрительно поглаживая Освальда. Сам Освальд же не решится: знает границы и не хочет все испортить. Слова действуют как заклинание — привлекая к себе еще ближе, Освальд сжимает его зад, захватывает ствол в огненное кольцо пальцев и рьяно берется за дело. Кусает с удвоенной силой, давит до ощутимого дискомфорта, и хрена с два Джим позволил бы кому-то еще так пытать себя. Но ни у кого больше и нет таких клыков. Хорошо, что они есть именно у Освальда. Клыки смело скользят под крайнюю плоть, сдвигают ее, язык оглаживает головку и тянет в рот. Джим жмурится и дрожит под волнами острого кайфа. Открыв глаза, встречается взглядом с Освальдом, и от этого внезапного, пристального и крайне смущенного взгляда Джима чуть с ног не сшибает. Освальд следил за его реакцией?! Не давая ответа на этот волнующий вопрос, Освальд опускает взгляд и начинает сосать с полной отдачей, живописно отражающейся на лице. Все еще не верится, что это происходит на самом деле. Когда Освальд вот так, да с таким лицом — сожженным похотью, счастливым, влюбленным, благодарным, — будто только что исполнилась его самая сокровенная мечта (может так и есть, кто знает? Мысль об этом льстит безумно, заставляет хотеть его еще больше и стекать ему на язык с не меньшей благодарностью). И ведь не робкий, не падает в обморок от стыда, а точно знает, чего хочет и что надо делать — дарит Джиму райский, черт возьми, лучший рот в Готэме! Клыки, чтоб их, господи, благослови Джерома Валеску и прокляни Джима Гордона за грешные мысли! И представить было сложно, что Освальд настолько талантлив. Или просто старается от души. Недостаток с зубами превратил в достоинство. Так-то Освальд мог бы сосать агрессивнее и глубже, не давиться через раз, сбиваясь с ритма, но явно не искушен в этом вопросе, и не Джиму его судить. Требовать большего и не хочется, в конце концов, у Освальда есть то, чего нет у других. Освальд, может, и не догадывается, но одна эта маленькая деталь, не говоря уже о томительной, в несколько лет, жажде трахнуть друг друга, делает его идеальным любовником. Идеальным настолько, что Джим сейчас окончательно попрощается с рассудком и начнет шептать идиотские признания, абсолютно неуместные. Но дико напрашивающиеся. Приходится прикусить язык. И мысленно заскулить: так мог бы кусать Освальд, но занят делами поинтереснее. Изводит клыками так, что колени подкашиваются. Еще один такой трюк со (случайным?) касанием, и Джим рухнет на пол. И давно уже рухнул бы, не подпирай его диван. Голова кружится от сумасшедшего кайфа и потому, что Освальд то и дело поднимает блестящие от слез глаза, и его напряженные от тяжкой работы брови птицами взлетают вверх, и, сука, не вцепиться ему в гриву невозможно. Невозможно не дернуться навстречу, прикусив губу, наверное, до крови. Невозможно не выдохнуть в немой мольбе: «Пожалуйста». Пожалуйста хрен знает что. Освальд поймет. Освальд умный, умнее всех в этом чокнутом городе. Перехитрит всех и каждого. Джим снова в дураках: Освальд не торопится доводить дело до оглушительного финала. Пускает в ход клыки, играется, словно отрываясь за все года, что им, Освальдом, пренебрегали. Джим получает ровно то, что заслужил. И если эффект боли превысит удовольствие, если Джим не сможет кончить — так тому и быть. Этот минет стоит сотни тех, что были до, и сотни тех, что будут после. За такой минет Джим сам готов круглосуточно сосать у Освальда. На коленях. Без рук. С заглотом. Не выплевывая. Ох, а увидели бы его тогда коллеги, что сказал бы Харви, что сказали бы бывшие?.. Но достаточно одного свидетеля, которому Джим ведет членом по ряду сомкнутых клыков. Не столько трахает рот, сколько зубы. Орудует членом как гребаной зубной щеткой, ныряя головкой за щеку. Выскальзывает и вновь сует обратно, натягивая до предела. Упивается ребристой гладкостью, твердостью и как тепло обнимает щека. Опять вынимает, проводит по губам, увлажняя. Сливает смазку на и без того блестящий от слюны подбородок. Освальд смотрит на него с совершенно беспристрастным видом, позволяя с собой проделывать всю эту дикую херню. Краем глаза Джим замечает, что тот гладит себя между ног — с силой натирает то, что уже рвет ему брюки. Ага, в ебаном экстазе, значит. Давай-ка почистим тебе зубки, Освальд, до пенистой зубной пасты. С самодовольной ухмылкой Джим тщательно полирует клыки, хотя те и так сверкают ярче, чем в рекламе дантиста. Потыкаться так еще немного, и оргазм не за горами. Освальду, видимо, надоедает роль пассивного бревна: смахнув пальцы Джима с члена, он возвращает управление в свои руки и чешет зубы уже самостоятельно. Медленно раскрывает пасть, проводит головкой по клыкам, отчего Джима встряхивает, из глотки рвется скулеж, из члена — новая порция смазки. Освальд слизывает. С коварной улыбкой лижет еще и еще, щедро облизывает всего, затем снова тянет в рот, в мокрое, жаркое и тесное. Сжимает в кулак, перебирает ловкими пальцами. Сосет так, словно до этого всего лишь издевался. И стона возмущенного не роняет, когда Джим, теряя контроль, толкается навстречу. Прижимая Освальда к себе, долбится о небо и соскальзывает глубже, снова и снова. Остановится разве что от мощного укуса. Возможно, от укуса он кончит даже быстрее. В опасной близости от его распираемого напряжением члена мимо пролетают клыки, готовые в любой момент кастрировать, если Освальду что-то не понравится. Сторожат. Джим чувствует их мнимым прикосновением. Чувствует, сука, точно чувствует, чувствует по-настоящему! Чувствует, что вот, вот уже, вот — взрыв пронзающих насквозь мурашек — вот черт, Освальд, извини! С задушенным всхлипом Освальд конвульсивно дергается, сжимая горло, и сбивчиво дышит. Расслабляя челюсть, впивается клыками в член, чем только вызывает новую волну раздирающего кайфа, новую струю себе в рот и новый протяжный стон. Не дожидаясь, когда соизволят вытащить из его затраханной пасти член, выплевывает сам. Но продолжает работать рукой, заботливо выдавливая последние импульсы удовольствия. Сквозь блаженную черноту закрытых глаз до Джима доносятся приглушенные звуки хаотичного глотания и хриплого кашля, обрывки слов то ли на немецком, то ли на хрен пойми каком еще языке, но явно матов. О, Освальд, ты хорошо постарался! Заслужил благодарную ладонь в своих колких на вид, а на деле таких мягких волосах, которые не надоест гладить, наверное, никогда; между прочим, еще очень давно хотелось пощупать их чисто из праздного любопытства. Джим расслаблено выдыхает. Не может сдержать тихого смеха. Качает головой. Да, черт возьми! Это было охеренно. Лучше не придумаешь. Чистый восторг, просто вершина кайфа. Достойная кульминация их вечной погони в стиле Тома и Джерри. Запечатлеть, сунуть в рамочку да на стену повесить, подписать красивым почерком, поставить дату и обвести ее в календаре, чтобы наверняка не забыть. В идеале, конечно, хотелось бы, чтобы регулярно освежали воспоминания, делали их красочнее и сочнее. Но ведь это еще не все, верно? Вечер только начался. Пора отблагодарить Освальда. Как он там? Тоже пытается отдышаться. Смахивает с потного лба слипшуюся челку. Деликатно вытирает платком губы, будто только что покончил с трапезой на званом ужине, вкусив деликатес, а не пыхтел, сопел, ронял слезы и слюни, с багровым от натуги лицом страдальчески давясь членом втрое больше того, что способен проглотить. Джентльмен — он и после минета джентльмен. Раскрасневшийся, лохматый и все такой же, черт его дери, элегантный и горячий. В этом весь Освальд. Он откидывается на спинку дивана, и Джим роняет рядом свое едва держащееся на ногах тело. Ни о чем не думая, ничего не говоря, снова хватает уже ставший родным затылок с птичьим хохолком, мягко притягивает разомлевшего Освальда ближе и засовывает язык меж клыков. И продолжает трахать его рот уже языком, впитывая остатки собственного вкуса. Освальд удивленно мычит, но тут же срывается на протяжный стон, потому как Джим бесцеремонно опускает руку ему на брюки, гладит по внутренней стороне бедра и — и в этот раз Освальд не сопротивляется, лишь подается навстречу с немой мольбой. Сам утыкается пахом в тепло обнимающую ладонь. Дрожит, когда Джим ведет вверх пальцами. Там, под пальцами — Освальд твердый и мокрый уже до невозможности — полная катастрофа, разобраться с которой необходимо как можно скорее. Не разрывая поцелуя, Джим незамедлительно расстегивает Освальду брюки. Словно в споре на скорость, Освальд торопливо расстегивает свой треклятый жилет, сдирает с плеч, выкидывает куда-то нахрен, и галстук летит туда же. Целоваться так не верх удобства, выходит дико и хаотично, но оторваться никак, и прекратить раздевать Освальда — тоже. Потому что Освальд уже не может ждать. Покончив с брюками, Джим на автопилоте сдирает последние пуговицы рубашки Освальда, помогая ему, и наконец-то — боже, блядь, наконец-то! — запускает под распахнувшиеся полы ладонь. И это то же самое, что сунуть руку в жерло вулкана — вот и доказательство, что Пингвин состоит отнюдь не изо льда. Свободной рукой Джим ныряет ему в трусы, где тоже далеко не Антарктида, и достает оттуда исстрадавшийся без ласки член. Тот ложится в ладонь идеально, как создан для нее. Освальд в пьяном стоне прикусывает язык Джима, целует Джима глубже, обнимает и требовательно тянет к себе еще ближе, насколько это возможно на гребаном диване. Почти агрессивно вскидывает бедра, толкаясь в кулак, пока облизывают его клыки и наглаживают горячее кипятка тело, цепляясь за торчащие соски. Освальд рычит и кусает, кажется, уже разорванные в клочья губы Джима — так те саднят. Восхитительно. Жаль, нет третьей руки, чтобы обхватить Освальда всего, коснуться везде и выяснить, какие еще чувствительные места тот прячет. Как громко будет стонать, если коснуться здесь? Здесь? Мягко провести пальцами вот тут? А вон туда, жаль, не дотянуться. Ничего, в другой раз. И до чего же Освальд, сука, красив в предоргазменном экстазе. И член его красиво гуляет в руке, так и просится на язык и в глотку. Отсосать бы ему прямо сейчас, попробовать на вкус, выпить досуха. Смерть как хочется. Но Освальд и головой не дает дернуть: цепко держит когтями затылок, что очень приятно, даже слишком (настолько, что воздух в груди застревает от раската мурашек под его ладонью). Заставляет смотреть в глаза и послушно дрочить. Облизывается, обнажая клыки. Сжигает демоническим взглядом прямиком из преисподней. Хочет кончить, глядя на Джима? Это льстит. И заводит. Неприлично заводит. Так, что еще пара секунд, и у Джима снова все поднимется, а ведь кончил минут пять назад. На пике Освальд разрывает зрительный контакт и вонзает клыки Джиму в плечо. Глухо стонет одновременно с Джимом. Пускает слюни, сопит и дергается, заливая спермой ладонь. Разжав челюсть, сглатывает. Тяжело дышит, переводя дух, и не спешит поднимать голову. Так он даже… беззащитен? Не слишком ли будет погладить его по спине сейчас? Джим рискует. И, что ж, по крайней мере, Освальд с себя руку не стряхивает. Более того, сам треплет Джима по затылку с какой-то неопределенной нежностью, мол, спасибо. Джим с трудом удерживает себя от того, чтобы не начать под эту руку ластиться. Раненное плечо тяжело пульсирует: наверняка Освальд прокусил до мяса. Ох, и отметина завтра будет… Как потом идти на работу, лучше не думать, ведь еще несколько дней Джиму ходить как жертве изнасилования вампира — сплошной синяк и красноречивые отметины от клыков. Капитан, мать ее, полиции. Лицо закона. Но тело — тварь ненасытная, просит еще. В забеге на всю ночь изнывать от вспышек боли. И представить страшно, что Освальд сейчас выставит его за дверь. О нет, они не договорили! — Расскажешь еще про Джерома? — шепчет Джим на ухо Освальду, поглаживая его опадающий член. Отстранившись, Освальд разваливается на диване. — Если интересно… Если… — Смотрит из-под полуопущенных век и прикусывает уголок губ, словно раздумывая, продолжать говорить или нет. Джим игриво ведет головой: да, интересно. Хватает перемазанный в его собственной сперме пингвиний платок и под пристальным взглядом нахмурившегося Освальда вытирает руку. Тот никак не комментирует порчу имущества, но когда Джим заканчивает марать ткань, лицо Освальда разглаживается. Теперь на Пингвине ледяная маска равнодушия. — Если хочешь еще больше боли, могу показать, что он со мной делал. Джим напрягается. Это что за намеки такие? Не смешно. Совсем не смешно. И клыкастая ухмылка спокойней как-то не делает. Освальд расслабленно разводит руками. — Это… — Хочет сказать, что это шутка?! Джим заламывает брови, поджимает губы. Перебивает: — Оттрахай меня. — И сам не верит, что говорит. Возможно, Освальду не до секса, и Джим зря к нему полез, но в груди все скручивает, и промолчать нельзя. Освальд удивленно хлопает глазами. — Оттрахай меня, Освальд, — торопливо, но твердо повторяет Джим с каким-то гребаным, хрен откуда взявшимся, надрывом в голосе. Умоляет, наивно думая, что так будет легче и ему, и Освальду. В целом уже ни на что не рассчитывая. И отводит взгляд, не вынося собственной откровенности. Неловко? Зато все честно. Освальд точно откажется. Пауза затягивается. Надо бы уже что-то сказать. Поправиться? Извиниться? Добавить, что идея плохая, поблагодарить за приятный вечер и пойти домой, но… Но шеи касаются клыки, и Джим облегченно выдыхает. Ничего не ответив, Освальд прижался к нему и теперь мягко целует, водя по коже клыками. Значит, все-таки трахнет. — Тебя плохо слышно, Джим, — издевательски усмехается Освальд, не отрываясь от него. — Говори громче. Жалит словами не хуже, чем языком и клыками. Джим злобно шипит: — Выеби меня, черт возьми! — Он задыхается от ласки и стремительно теряет терпение. — Тогда пойдем. Его хватают за руку, мажут большим пальцем по ладони (я буду ласков, тебе нечего бояться, Джим) и ведут, видимо, по направлению к спальне. Совсем скоро клыки опять сомкнутся на шее. И где-нибудь еще. И не отпустят до утра. И, не хотелось бы загадывать, но не отпускали бы они подольше. Что до Джерома… еще раз полезет к Освальду или устроит в Готэме бардак — Джим лично его пристрелит.