***
Сбегать от Фушигуро-сэнсэя уже превращается в какую-то ебанутую традицию – но в этот раз у Сукуны попросту не остается никакого гребаного выбора! Либо так. Либо остаться и проверить, не ломанется ли он ровно в противоположную сторону – в руки к Фушигуро-сэнсэю, умоляя и его к себе домой забрать и обещая держать когти при себе, в тапки не ссать, по ночам не носиться дурниной и спать на коврике у двери. И что вообще за нахуй творится в голове Сукуны-то, а?!***
А следующие несколько дней Сукуна очень старательно предложение Фушигуро-сэнсэя игнорирует. Уж точно не потому, что не хочет его принять – да, кажется, никогда в жизни ничего настолько сильно не хотел! Вот только… Ну, Сукуна, вроде как, ловит себя на том, что боится. Нет, боится не Фушигуро-сэнсэя, конечно – пф-ф, да даже Жопа с этими своими когтями представляет для Сукуны большую угрозу. И уж точно не потому, что Фушигуро-сэнсэй в принципе не может угрозу представлять. Несмотря на общую худощавость, у него вполне отчетливо прослеживаются мышцы под рубашкой, а еще эти его крепкие предплечья, которые показываются, если он закатывает рукава – и на которые Сукуна совершенно не залипает, очевидно. Да и в остальном Фушигуро-сэнсэй может быть жестким, твердым, абсолютную дисциплину вот в их классе с полувзгляда установил. Но также, иногда – лишь иногда, – но Сукуне кажется, что он видит отблески чего-то мрачного и темного во всегда непроницаемых глазах Фушигуро-сэнсэя. Это что-то появляется только тогда, когда его по-настоящему выводят из себя, и никогда не направлено на его учеников – никогда не было направлено на самого Сукуну или, тем более, на Юджи. Но однажды Сукуна случайно подсмотрел, как Фушигуро-сэнсэй спорил с одним из учителей. Ну, то есть, как спорил. Стоял, как всегда непроницаемый и невозмутимый – пока другой учитель напротив него едва не глотку надрывал, пойдя уродливыми красными пятнами от ярости. Этот еблан вечно до Сукуны доебывается – и Сукуна на дух его не выносит, даже имени не помнит, так что поморщился тогда и мысленно Фушигуро-сэнсэю посочувствовал. В тот момент стало особенно стыдно за то, что не так давно он мысленно называл Фушигуро-сэнсэя уебком-сэнсэм и прочим дерьмом в таком духе. Потому что настоящий уебок стоял как раз напротив него. Подробностей спора Сукуна почти не слышал, потому что Фушигуро-сэнсэй говорил как всегда уверенно, твердо и в ровных интонациях; до Сукуны доносился лишь неразборчивый, но успокаивающий шелест его голоса. Так что выхватить удалось только несколько слов-обрывков из всех этих истеричных криков. Но связать их во что-то он так и не успел – вроде бы, услышал обрывок своего имени, но не уверен. Потому что уже в следующую секунду Сукуна увидел вот это. Увидел, как терпение Фушигуро-сэнсэя подошло к своему краю. Увидел, как его всегда непроницаемые глаза помрачнели, как в них появилось что-то жесткое, острое, с оттенком уверенной и контролируемой темноты – что-то, что тут же заставило ублюдка напротив заткнуться и застыть, перестав размахивать руками, как бешеная ветряная мельница. Сукуна, в общем-то, тоже застыл. От восторга и благоговения застыл. Он в принципе все эти месяцы своего знакомства с Фушигуро-сэнсэем снова и снова вылавливал абсолютно любые, крохотные отголоски его не-невозмутимости, вылавливал мельчайшие осколки эмоций, прорывавшихся сквозь непроницаемость этих ярких и притягивающих глаз. Но до сих пор такие осколки-отголоски сводились к спокойному теплу Фушигуро-сэнсэя по отношению к Юджи; к мягкости, с которой он чесал кусок шерсти за ухом; даже к незаслуженной доброте по отношению к нему, к Сукуне. Но в тот день Сукуна впервые увидел вот это. Уверенную темноту, расстилающуюся по дну радужек. Увидел контролируемый мрак, сочащийся из разломов обычной невозмутимости. Увидел что-то жесткое, мощное и властное, спокойным голосом Фушигуро-сэнсэя говорившее… Ты меня утомил. Пора бы тебе уже заткнуться. И Сукуна не мог заставить себя отвести взгляд. Когда Фушигуро-сэнсэй сказал еще что-то еблану напротив себя – тот, какую-то секунду назад вопивший, только закивал китайским болванчиком. Что могло бы изрядно повеселить – но Сукуна считал это разве что краем глаза и краем сознания, продолжая вовсю на Фушигуро-сэнсэя завороженно пялиться, как какой-нибудь безумный сталкер. Но в тот момент совсем не выходило найти причин, почему нужно отвернуться. А когда эти двое коротко поклонились друг другу и начали расходиться в разные стороны – взгляд Фушигуро-сэнсэя обратился к нему, к Сукуне. И в нем все еще угадывалась остаточная темнота, угадывался сгустившийся мрак – и, когда их взгляды встретились, Сукуна ощутил, как у него по позвонкам табуном поскакали мурашки. И случилось это совсем не от испуга, а какого-то совсем другого чувства: будоражащего, перехватывающего дыхание, заставляющего сердце еще более оголтело бесноваться в клетке ребер. Распознать, что это за чувство, Сукуна не успел – да и не уверен, что хотел бы, – потому что уже в следующую секунду в глазах Фушигуро-сэнсэя появилось узнавание. Он тут же моргнул – и, к разочарованию Сукуны, его глаза моментально вновь стали привычно нечитаемыми. Поморщившись, будто ему очень не понравилось то, чему свидетелем Сукуна стал – а вот самому Сукуне очень и очень понравилось, – Фушигуро-сэнсэй коротко кивнул ему и пошел дальше по своим делам. Сукуна же еще несколько минут оторопело смотрел своему сэнсэю вслед прежде, чем наконец пришел в себя и снова смог двигаться, сваливая оттуда. Так что, да, он прекрасно знает – Фушигуро-сэнсэй может представлять из себя опасность, может затыкать всяких придурков одним только мрачным взглядом, если захочет. Вот только сам Сукуна, когда на него мрак этих ярких глаз обратился – ощущал себя в восторге, в благоговении, но уж точно не в опасности. В принципе никогда не ощущает себя в опасности рядом с Фушигуро-сэнсэем. Рядом с ним обостренные, всегда готовые ощетиниться инстинкты Сукуны всегда помалкивают. На самом деле, если уж быть совсем честным с самим собой – то Сукуна не уверен, когда он вообще в последний раз чувствовал себя настолько в безопасности, как рядом с Фушигуро-сэнсэем. Когда вообще было так спокойно и тихо для его нутра, без этой зачастую ревущей внутри ярости. С того, единственного раза, Сукуна присматривался к своему сэнсэю еще внимательнее, пытаясь вновь на ту восхищающую темноту напороться. Но лишь раз-другой, казалось, видел крохотные, отдаленные отголоски, если Фушигуро-сэнсэй разговаривал с кем-нибудь из их особенно раздражающих учителей или чьих-нибудь особенно истеричных родителей. Да и то не уверен, не померещилось ли. Не надумал ли. Поэтому – нет, Сукуна совершенно Фушигуро-сэнсэя не боится и не поэтому приглашение навестить Жопу игнорирует. Просто… Сукуна не боится за себя – но он боится за свое глупое, глупое, такое невероятно глупое сердце. Боится не так, как это бывает обычно – что оно в любую секунду может подвести его, предать; к этому страху Сукуна привык настолько, что уже почти его и не ощущает – смирился же, какой выбор вообще? Но теперь Сукуне кажется, что он начинает отличать то, как болит его сердце, потому что оно слабое и бесполезное – от того, как оно болит рядом с Фушигуро-сэнсэем. Начинает отличать свою обычную тахикардию-аритмию-прочую-срань – от того, как сердце сбивается с ритма рядом с Фушигуро-сэнсэем. Из-за Фушигуро-сэнсэя. Потому что с Фушигуро-сэнсэем вообще… все иначе. И у Сукуны ощущение, что его дурное, слабое сердце – оно в шаге от чего-то огромного, страшного и непостижимого. От чего-то, что Сукуна не может понять – что боится понимать. От чего-то, что уже не даст ему возможности сдать назад, откатить, переиграть. Что накроет его с головой – и дальше, и выше. Тотально и несокрушимо. Кажется, стоит лишь переступить порог дома Фушигуро-сэнсэя – и Сукуна переступит какую-то грань, назад за которую вернуться уже не сможет. Стоит узнать Фушигуро-сэнсэя еще чуть ближе, получить еще хоть одну гребаную причину этим гребаным мудаком восхищаться… и все. И конечная. И Сукуна одновременно знает, что не может Фушигуро-сэнсэя за это винить – он ведь не хотел этого, он ведь не специально, он ведь даже не знает о том, что с Сукуной творит, Сукуна ведь даже сам еще не понимает, а что именно творит, и предпочтет бежать от этого знания, сколько сможет. Но, в то же время – ему хочется Фушигуро-сэнсэя винить. Ну потому что, а нехрен быть таким… совершенным. Бесит. А у Сукуны сердце всегда было дурным и слабым – но в чем-то оно, даже такое, все равно оставалось упрямым и непоколебимым. Например, до сих пор не было никого, из-за кого оно сбивалось бы с ритма.***
Но потом появился Фушигуро-сэнсэй. А с Фушигуро-сэнсэем… Все иначе.***
Вот черт!***
И Сукуна принимает твердое решение оставаться непоколебимым. Не поддаваться соблазну. Это тупое сердце с его тупыми загонами – лучше уж не давать ему волю и не позволять тут всем заправлять! А то и так уже охуело вкрай. …но как же пиздецки оказывается сложно не поддаваться. Особенно, если учесть такой отягощающий фактор, как наличие братца-засранца. Когда Сукуна только рассказывает ему, что теперь кусок шерсти будет жить у Фушигуро-сэнсэя – то первая реакция Юджи это, конечно, восторг и радостное хлопанье в ладоши. Поначалу он просто искренне счастлив, что теперь у пушистой жопы будет настоящий дом и ему больше не придется жить на улице. Но потом, когда первый восторг сходит на нет – приходит осознание. Спустя несколько дней, когда они идут домой – Юджи, что-то тарахтя знакомым нескончаемым потоком, хватает Сукуну за рукав и начинает его куда-то тащить. И поначалу Сукуна просто позволяет ему это – но потом, когда наконец доходит, куда именно Юджи хочет пойти… В горле появляется горький ком. Глупое сердце сжимается – так, как оно умеет сжиматься только из-за дурацкого братца-засранца. Сукуна уже открывает рот, судорожно пытаясь подобрать слова, которые расстроят Юджи в наименьшей степени – хотя у него же такой лютый пиздец со словами, ну сукаблядь… но Юджи вдруг резко останавливается сам. На секунду замирает. А потом оборачивается – и, глядя на Сукуну этими своими огромными, печальными глазищами, тихо говорит: – Его там не будет, да? Все-таки сам вспомнил. Черт. Сукуна не знает, радоваться ему или нет, что не придется ни о чем Юджи напомнить – потому что мелкий совсем не выглядит так, будто ему легче от того, что вспомнил сам. Хотя радоваться в любом случае нихуя не выходит. Нечему, блядь. – Да, мелкий, – так же тихо отвечает Сукуна, ощущая, как сердце уже сжимает чуть не в гребаный уголек и взлохмачивая Юджи волосы так ласково, как в принципе умеет. – Эта Жо… котяра обосновался у Фушигуро-сэнсэя и теперь мучает его. Слабая попытка пошутить Юджи нихрена не веселит – не удивительно, бля, – он только хмурится сильнее, а на детском лице появляется не по-детски сложное выражение. Наконец, Юджи выдыхает и кивает со всей решительностью, на которую только может быть способна такая кроха – хотя, на самом деле, с намного, намного большей. – Это хорошо. Ему там будет хорошо. Фушигуро-сэнсэй хороший. – Ага, – беспомощно хрипит Сукуна, у которого за ребрами совсем уж страшно щемит и от детской серьезности, с которой Юджи говорит, и от обилия слова «хорошо», и от его веры в Фушигуро-сэнсэя, и… и вообще, черт. – Так и есть. После чего он берет своего братца-засранца за руку – и, минуя переулок, куда еще недавно они точно завернули бы, куда только что чуть не завернул Юджи. Они отправляются домой.***
Вот только до этого тарахтевший Юджи теперь предпочитает помалкивать. А у Сукуны от этого слабое сердце болит.***
И хотя в целом после этого Юджи продолжает вести себя, как обычно, гиперактивный, шумный и смешливый – мимо внимания Сукуны совсем не проходит то, что с каждым днем он становится все более и более грустным. Кажется все более и более поникшим. Вообще-то, насколько Сукуна знает – хотя он в душе не ебет, насколько это правда, потому что всерьез никогда в вопросе не разбирался, что, наверное, еще один пункт в трещащую по швам копилку под названием хуевый-старший-брат, – но дети, вроде бы, должны куда легче взрослых восстанавливаться от потерь. То есть, сначала им хуево, истерики, слезы, вот это все, но потом – легче. У них психика более гибкая или еще какое подобное дерьмо. Вот только Юджи в принципе почти никогда истерик не закатывает, не плачет, ничего не требует – лишь в очень-очень крайних случаях, лишь в совсем уж пиздецовые моменты. А еще он всегда, если уж и привязывается к чему-то или к кому-то – то накрепко. Вот и сейчас Юджи тоже тихо грустит в себя – как совсем не должны делать дети. О Жопе он и не заговаривает больше – насколько Сукуна знает, даже с Фушигуро-сэнсэем, хотя на отработки продолжает таскаться без передышки. Может, просто слишком больно, а может, думает, что так проще будет котяру забыть – или по каким-то другим, более детским, менее осознанным причинам. Вот только в действительно важных, жизненных вещах Юджи всегда был куда умнее своих лет. Или ему поумнеть – и слишком рано повзрослеть – попросту пришлось. А Сукуна с тяжестью в грудной клетке понимает, что частично виноват в этом он сам – ну, еще все те потери, конечно, которые Юджи в его мелком возрасте уже пришлось пережить, когда они остались без родителей. Но и Сукуна со всем его дерьмом, с его идиотским слабым сердцем, с той хуйней, которую он когда-то творил, потому что не видел смысла жить так, будто завтра вообще есть… Блядь. Да уж. Ничего удивительного, что Юджи привык не жаловаться и переживаний своих не выказывать. Привык делать вид, что все в порядке, кажется, считая, будто его переживания глупые и других только обременят – что абсолютная чушь, конечно, но Сукуна в душе не имеет, какими гребаными словами это объяснить. Хотя он сам предпочел бы, чтобы мелкий закатил истерику, проревелся, покричал на него, Сукуну – и может, тогда засранцу стало бы хоть немного легче, лучше. Но еще Сукуна прекрасно помнит, что мог бы тоску Юджи по пушистой жопе решить проще, чем щелчком пальцев – и чувство вины за это его душит. Удавкой на глотке затягивается. Несколько раз его так и порывает поддаться и все же сказать Юджи, что Фушигуро-сэнсэй приглашал их к себе – ведь и в собственной голове какая хорошая отмазка, а! Это Сукуна не для себя – это он для братца-засранца! У него уважительная причина быть слабовольным ебланом, вот! Одно «но». Для Юджи тоже будет лучше к Фушигуро-сэнсэю не идти. Если он даже по котяре так тоскует – то как будет тосковать по Фушигуро-сэнсэю, к которому и без того уже очень сильно привязался, если тот однажды из их жизни исче… Блядь. Сукуна запрещает себе опять в таком ключе думать – запрещает, потому что сердце уже отчаянием и тоской затягивает. Херня какая. Суть в том, что нельзя Юджи привязываться еще сильнее. Нельзя. Так что Сукуна так ничего и не говорит, продолжает закусывать губы, внутреннюю сторону щек, гребаное нутро – но Жопу тоже больше не упоминает. В конце концов, Юджи успокоится, на что-нибудь переключится, котяру забудет. И все станет просто заебись, сука.***
Заебись не становится.***
Потому что хватает Юджи – их обоих – меньше, чем на две недели. А затем, почти две недели спустя – мелкий вновь забывается и чуть не затаскивает Сукуну в тот самый переулок. Но в этот раз он ничего не говорит, когда останавливается. Когда хмурит свои крохотные детские брови. Когда моська у него становится невыносимо грустной. Когда меняет направление и тащит Сукуну теперь по направлению к дому. И лишь когда они дома оказываются и уже прикидывают, чего бы пожрать – Юджи, неловко ногами шаркая и отводя взгляд, наконец не выдерживает. И говорит: – Фушигуро-сэнсэй же добрый, да? – а стоящий рядом Сукуна – резко замирает; от одних только этих слов, от всей этой неуверенной, неловкой ауры мелкого уже внутренне напрягается, предчувствуя грядущий пиздец. – Может, он не против, если мы к нему в гости придем? Ты можешь спросить? И хотя Жопу он так и не упоминает – совершенно очевидно, для чего Юджи вдруг к Фушигуро-сэнсэю в гости захотелось. И если сами слова еще не становятся для Сукуны фатальными – то, когда Юджи поднимает взгляд и смотрит своими огромными, умоляющими, совершенно щенячьими глазищами… Бля-я-я. А ведь, вообще-то, обычно такую наглость Юджи себе не позволил бы – он знает границы и понимает, что напрашиваться в гости плохо. Но, видимо, максимум, на который его спустя почти две гребаных недели хватило: это не спрашивать у Фушигуро-сэнсэя разрешение напрямую – ну слава тебе кто-то там, черт возьми! – а ограничиться вопросом Сукуне; просьбой Сукуне. И Сукуна… И Сукуна ощущает, как вся его иллюзорная броня, созданная из говна и палок; та самая броня, с помощью которой он так старательно чертовому соблазну не поддавался; та самая броня, с помощью которой он так старательно убеждал себя, что не особенно и сильно дома у Фушигуро-сэнсэя побывать хочет – окончательно рушится под силой щенячьего взгляда Юджи. – Посмотрим, – все, что может пробурчать Сукуна в ответ недовольно. Но Юджи – тут же начинает сиять. Сиять куда ярче, чем когда-либо за две последние чертовы недели. Потому что знает паршивец своего старшего брата и прекрасно понимает, что если он сразу не обрубил жестким «нет» – значит, это уже почти «да». Вот же пиздец!***
После такого у Сукуны уже попросту не остается выбора – но самое ужасное в том, что черт знает, а хотел ли он этот долбаный выбор; но самое ужасное в том, что хоть он и пытается убедить себя, будто ощущает из-за этого недовольство, возмущение, даже отчаяние… На самом деле у него за ребрами – прилив благоговейного предвкушения и даже пугающей радости. Из-за смеси которых сердце – на грани. Опасно близко к тому. Чтобы за грань провалиться.***
Какой же гребаный пиздец.***
И дело все в том, что после того раза, когда только забрал к себе Жопу – больше Фушигуро-сэнсэй о своем предложении прийти к нему и котяру проведать не напоминал. В принципе ни капли в своем поведении не изменился. А Сукуна не знает, испытывает ли из-за этого в большей степени облегчение – потому что не нужно было придумывать отмазок; разочарование – потому что не было повода все-таки поддаться; или даже обиду – потому что, ну. Эй! А можно было бы и напомнить! И любая из этих эмоций – кроме, может быть, первой – абсолютно нелогична, и их смесь просто, нахрен, убийственна, и что это вообще за дерьмо, Сукуна не привык столько одновременно, нахрен, чувствовать, и чтобы его так этими ебучими чувствами по полюсам метало! Вот эти все переживания и прочие рефлексии, накручивая и надумывания, живущие только в его собственной голове, в которых нет никакого ебаного смысла – говорит ему то здравое, что еще осталось. Но это здравое нихуя не помогает! Нихуя не позволяет лишнее из головы нахрен выбросить. И, что еще страшнее – не позволяет лишнее выбросить из ебучего сердца. Но тут как минимуму хоть с головой разобраться бы, черт – но и она, кажется, устроила против Сукуны бунт. Что абсолютно, сука, несправедливо. Да, он всегда с головой был в не особенно хороших отношения – припизженный он, если попроще и покороче, – и все же Сукуна привык к тому, что обычно всего лишь действует напролом. Идет туда, куда хочется, делает то, что хочется, принимает решения импульсивно, одним махом – а не перебирая варианты по тысяче тысяч раз, сомневаясь в каждом, закапываясь в собственную голову и едва не грызя локти. Да, наверное, то, как Сукуна действует обычно – не совсем нормально. Ну или совсем ненормально. Потому что это неоднократно подводило его к лютому пиздецу… Но зато было куда проще, черт возьми! Вот только рядом с Фушигуро-сэнсэем привычное – рушится, и теперь Сукуна не знает, выдыхать ему с облегчением, разочаровываться или обижаться. Охуеть выбор, конечно. Так что он выбирает четвертый вариант – и принимается Фушигуро-сэнсэя игнорировать. То есть, не прям игнорировать-игнорировать – а всего лишь пытается не вести себя, как мудак-сталкер, лихорадочно за каждым его действием следящий. Пытается установить некоторую… дистанцию? Ну или какое-то такое дерьмо. Получается хуево, конечно. Сукуна все равно то и дело ловит себя на том, что опять начинает смотреть – опять начинает пялиться. Что дыхание немного сбивается, когда Фушигуро-сэнсэй опять закатывает свои рукава до локтя, оголяя крепкие предплечья – делает он это редко, зато для Сукуны очень, сука, метко. Или что сердечный ритм сбивается с такта, когда они пересекаются взглядами – а Сукуна тут же, моментально, вот прям сходу проваливается в яркие, нечитаемые радужки. А Сукуна вспоминает ту тень контролируемого мрака и уверенной темноты, которую увидел однажды – и хочет увидеть вновь, рассмотреть поближе, изучить, немного захлебнуться этой темнотой… И что это за хуйня, а? Вот что это за хуйня?! И Сукуне одновременно хочется, чтобы у него это забрали, выкорчевали – потому что непонятное, незнакомое, страшное, и копаться в этом, пристальнее рассматривать как-то пиздец пугающе. Но, в то же время… Сукуна не может сказать, будто ему это не нравится; будто ему по-настоящему хочется, чтобы это ушло. Потому что ему нравится. Нравится, и как дыхание из-за Фушигуро-сэнсэя перехватывает, и как сердце из-за него с ритма сбивается – потому что из-за него оно сбивается с ритма совсем, совсем иначе, и эта разница все отчетливее ощущается; все отчетливее ощущается то, как рядом с Фушигуро-сэнсэем сердце захлебывается истерикой более тягуче, более приятно, более сладко… И откуда в голове Сукуны вообще такие слова, как сладко? И с каким пор Сукуна такие слова думает?! Но суть в том, что рядом с Фушигуро-сэнсэем в этом сбивающемся сердечном ритме тоже есть ощущение грядущего предательства и конечной – но совсем иной конечной. Такой конечной, которой Сукуна на самом деле жаждет. И это – пиздец какое пугающее дерьмо же, а. И это только доказывает, что нельзя – нельзя, нельзя, нельзя! – Сукуне к Фушигуро-сэнсэю в гости попадать, иначе ж окончательно размажет, ну, чтобы без возможности возвращения назад, в исходную точку… …но вот проходит всего пара недель – и выдержка Сукуны ломается. О братца-засранца ломается. Ну или же Сукуна, как истинный мудак, просто использует этого братца-засранца как оправдание своей слабовольности – да и похуй, да и неважно. Суть остается одной. После двух пиздецки выматывающих недель, когда он пытался быть адекватным – и получилось только какое-то невнятное дерьмо, Сукуна уже прикидывает, как бы набраться смелости и яйца отыскать, чтобы спросить Фушигуро-сэнсэя о том, в силе ли еще его предложение… …но не успевает.***
Потому что Фушигуро-сэнсэй первым заговаривает об этом сам.***
И случается это в начале одной из отработок, когда Юджи еще не успел притащиться и засиять тут своей детской гиперактивностью – потому что рядом с Фушигуро-сэнсэем мелкий сияет даже сейчас, когда по котяре скучает. Пусть чуть более приглушенно, чем обычно. А Сукуна не знает, нужно ли за такое благодарить или проклинать – не то чтобы он всерьез способен Фушигуро-сэнсэя проклинать… Уф. Сложно. Даже злиться на него беспричинно – и то не выходит! Ну что за мудак. Да как он смеет на самом деле не быть мудаком и так все для Сукуны усложнять, а?! Вот и сейчас Фушигуро-сэнсэй тоже решает все… усложнить, наверняка сам этого не понимая. Старательно избегая его взгляда – что за гребаная трусость, – Сукуна уже собирается скользнуть за привычную ему парту. Ну, ту самую, за которой беспалевнее всего выходит следить за возней Фушигуро-сэнсэя с мелким – чего Сукуна очень, очень старательно не делал последние две недели. И кому он пиздит вообще, а? Потому что все его попытки не следить обернулись совсем не эпичным и очень предсказуемым проебом. И мог бы Сукуна сказать, что и сейчас тоже не собирается за Фушигуро-сэнсэем и мелким украдкой наблюдать – и это тоже будет просто лютейшим пиздежом. Но прежде, чем он успевает за парту скользнуть – его вдруг окликает знакомый голос. К себе подзывает. Вдох-выдох. Выдох-вдох. Ладно, чудно. Вот только нихуя не ладно и не чудно. Потому что это отличный повод спросить наконец о том, можно ли еще прийти и навестить Жопу или Сукуна уже проебал свой шанс – при одной мысли о том, что проебал, глотку сжимает и рвет, как тряпичную куклу. Вот только нихрена он не готов спрашивать. Не готов даже к тому, чтобы Фушигуро-сэнсэю в глаза заглянуть. Последние две недели каждый раз, когда они взглядами сталкивались… Сукуна же отворачивался. И ушами теплел. И немного внутренне умирал, потому что – да что за нахуй с ним не так. Но Сукуна может это сделать. Может спросить. И в глаза заглянуть может. И не пропасть в этих глазах – тоже может. Последнее совсем уж пиздежом звучит. Тем не менее, Сукуна еще раз вдыхает-выдыхает – и все же резко разворачивается, чтобы к столу Фушигуро-сэнсэя подойти. Секунду-другую постыдно пялится на собственные кеды – а потом наконец заставляет себя поднять взгляд. Чтобы тут же столкнуться с внимательными, препарирующими глазами Фушигуро-сэнсэя – и… …и немного пропасть. Предсказуемо. Блядь. Ладно, все нормально. Ничего такого, чего Сукуна не ожидал бы, верно? Он может с этим, нахуй, справиться, так что старательно делает рожу кирпичом – ученик своего учителя, – складывает руки на груди, игнорируя то, насколько оборонительно это наверняка выглядит, и уже открывает рот. То ли чтобы вопрос все же задать, то ли чтобы жалко заскулить – этого он, к счастью, никогда уже не узнает. Потому что Фушигуро-сэнсэй успевает первым. Говорит со странной осторожностью, будто взвешивая каждое слово: – Послушай, Сукуна… Рёмен-кун, – вдруг исправляет он, опять переходя на официоз – а у Сукуны от этого между ребер колет; собственной фамилией, этим хрипловатым голосом озвученной, под дых бьет, как мощным хуком, и едва получается удержаться от того, чтобы отшатнуться; охуеть начало, конечно. – Я не уверен, что именно происходит – но, возможно, мне не стоило забирать кота к себе. Он ведь ваш. Нужно было просто сказать мне. И если вы хотите, чтобы я его вернул… С каждым спокойным, выверенным словом Фушигуро-сэнсэя между ребер колет все сильнее – туда, кажется, уже полноценные копья вонзаются. Под дых бьет все мощнее – а устоять оказывается все сложнее. То есть, мимо него все же не прошли ни некоторые… изменения в поведении Сукуны, ни тот факт, что он так и не ответил на приглашение ни согласием, ни отказом – потому что слишком трусом был, чтобы полноценно отказаться, и оставлял себе лазейку. Которой как раз собирался воспользоваться. Черт. Но на последних словах Сукуна не выдерживает – и из него само собой вырывается импульсивное, обрывающее Фушигуро-сэнсэя на полуслове: – Не хочу. Ему точно будет лучше у вас, чем на улице. Потому что это очевидно. Он, может, и закопавшийся в собственной голове, эгоцентричный мудак – но не до такой же степени, чтобы из-за него кусок шерсти опять на улице оказался. Но это настолько в духе Фушигуро-сэнсэя – все равно вежливо спросить, уточнить, как только Сукуна начал вести себя стремно и непонятно, что даже бесит же, а! Или – должно бесить. Аргх. Вот только… Сукуна в любом случае не хотел бы, чтобы Фушигуро-сэнсэй котяру возвращал – даже если бы в принципе было, куда вернуть. В любом случае уверен, что ему ни с кем не будет лучше, чем с Фушигуро-сэнсэем. В любом случае не хотел бы упускать свой чертов шанс дома у своего сэнсэя побывать; шанс, которым воспользоваться все еще так пиздецки страшно. Сердце и сейчас уже истерит вовсю – что с ним будет в квартире Фушигуро-сэнсэя, а?! На пару секунд между ними повисает тишина. Немного наряженная, немного душная. Фушигуро-сэнсэй смотрит испытующе, внимательно, будто пытается что-то понять, серьезен Сукуна или так, пиздит – ну, учитывая его склонность к пиздежу даже самому себе, винить за такое нельзя. Но в ответ Сукуна лишь упрямо поджимает губы и сильнее сцепляет руки на груди, дохренищным усилием воли заставляя себя не отводить взгляд. Всем своим видом давая понять, что он серьезен, как какой-нибудь нагрянувший пиздец. В конце концов, Фушигуро-сэнсэй лишь невозмутимо кивает и говорит ничего не выражающим голосом: – Как скажете. Можешь присаживаться. После чего переводит внимание на бумаги перед ним. А Сукуна оторопело застывает. Пораженно моргает. И на этом… все? Фушигуро-сэнсэй больше ничего не спросит? Или его предложение теперь уже не в силе? Или Сукуне все-таки нужно, все-таки придется самому спросить?! А он-то думал, Фушигуро-сэнсэй сейчас все ему упростит – но, опять же, он, сам того не зная, только усложнил. Потому что после вопроса о том, не настолько ли Сукуна мудак, чтобы захотеть возвращение Жопы на улицу – ну, да, Фушигуро-сэнсэй спросил не так, но Сукуна так услышал! И еще после этого Рёмен-кун… Все становится еще, нахрен, сложнее! Может, это значит, что Сукуне нужно оставить свой гребаный рот закрытым и не рисковать. Может, это значит, что ему действительно нужно развернуться – и пройти за свою привычную парту. Может, это значит, что он уже проебал свой шанс – и нехуй теперь выставлять себя жалким, пытаясь за него цепляться. Может… Но такие шансы выпадают раз в гребаной жизни. Больше Сукуне так не повезет. И вдруг его накрывает паникой от этого мысли, от этого понимания – что нет, не повезет. Что такие шансы – раз в гребаной жизни. Что Сукуна, придурок такой, все проебывает… Так что он, уже успевший отвернуться и поднять ногу, чтобы начать идти к парте – резко разворачивается обратно, едва не теряя равновесие. И, не давая себе передумать, не давая себе мозг лишний раз включить – все равно у Сукуны там извилины полторы, да и те против него в последнее время работают, суки такие. Выпаливает импульсивно: – Ваше приглашение все еще в силе? Получается немного комкано, поспешно и попросту жалко – но это мало волнует Сукуну сейчас, когда замирает в ожидании с сердцем, грохочущим где-то в затылке. А Фушигуро-сэнсэй тут же вновь поднимает свой невозмутимый, непроницаемый взгляд. Чуть приподнимает брови. И Сукуна понимает, что не может просто стоять и ждать, пока ему откажут – откажут наверняка предельно спокойно и вежливо, очень в духе Фушигуго-сэнсэя. Но отказом оно от этого быть не перестанет! Еще недавно Сукуна метался, не зная, стоит ли ему идти домой к Фушигуро-сэнсэю или лучше не рисковать так своим дурным сердцем – а сейчас кажется, весь мир к чертям рухнет, если только он услышит отказ. Так что Сукуна вдруг ловит себя на том, что говорит вдогонку: – Юджи, – судорожно хватается он за удобную отмазку… в смысле, причину! – Юджи недавно спрашивал, можем ли мы навестить Жо… котяру, – вдруг сбивается Сукуна на кличке, которую сам же и придумал – ощутив себя неловко при мысли о том, чтобы в такой момент говорить слово «жопа» при Фушигуро-сэнсэе. И, чисто технически, Сукуна ведь даже не лжет – Юджи и впрямь спрашивал, будет ли Фушигуро-сэнсэй не против, если они придут к нему, явно подразумевая желание увидеть Жопу. Но все равно он вдруг ощущает себя жутким манипулятором. Потому что, ну. Может ли Фушигуро-сэнсэй отказать Сукуне? Да запросто! Но сможет ли он отказать щенячьим, умоляющим глазищам Юджи?.. Что ж, как уже было эмпирически доказано – сердце у Фушигуро-сэнсэя в наличии, и оно совсем, совсем не каменное. Так что Сукуна сильно сомневается, способен ли он на последнее. А дальше слова попросту вываливаются из него каким-то нелепым, беспорядочным комом, все так же поспешно и жалко – а Сукуна будто наблюдает со стороны и не может происходящее ни остановить, ни хоть немного, сука, проконтролировать. – Он в последнее время очень скучал по Жо… по этому куску шерсти скучал. Мелкий, конечно, так ничего и не сказал – но я же вижу. Это только кажется, что он открытый – а на самом деле становится жутко скрытным, когда дело касается чего-то действительно важного. Всяких переживаний там и прочего дерьма. Кажется, он думает, будто только побеспокоит других чем-то таким неважным, как его чувства – что, на самом деле, абсолютная херня, но как объяснишь-то? И я просто… – В этом Юджи очень похож на своего старшего брата, правда же? – решает сжалиться над ним и мягко вклинивается в этот словесный поток Фушигуро-сэнсэй – а Сукуна, у которого уже легкие начало жечь от недостатка кислорода, гулко втягивает носом воздух. И только тогда начинает осознавать, сколько херни только что наговорил. Бля-я-я… Ну, по крайней мере, херня эта касалась только Юджи и является правдой – и нет ничего плохого в том, что Фушигуро-сэнсэй будет это знать; вполне возможно, что он и сам уже догадался, что Юджи не настолько открытый и ребенок, каким может показаться. Проблема только в том, как именно Сукуна всю эту тираду выдал, нелепый придурок. Ну, а еще реплика самого Фушигуро-сэнсэя уже касалась не только Юджи. И попала она… что ж, кажется, нехреново так попала. Даже сам Сукуна с такой точки зрения не думал – но звучит вполне правдоподобно, бля. Очень может быть, что он в такой закрытости Юджи не просто виноват, потому что мудак – а мелкий попросту у него это перенял. Но насколько же много Фушигуро-сэнсэй уже понял о Сукуне и насколько стыдно ему должно быть, а? И почему он все равно не может отыскать внутри возмущения этому, даже если пиздецки стыдно – за самого себя? Зарывшись пальцами в волосы на затылке каким-то совсем уж неприкрыто нервным жестом, Сукуна так же нервно, неловко посмеивается. Говорит все еще немного сбивчиво и неуклюже – но, по крайней мере, уже не так поспешно и не слепляя слова в единый ком: – Да уж. Пример для подражания у Юджи перед глазами так себе. – Ну. Это с какой стороны посмотреть, – задумчиво отвечает Фушигуро-сэнсэй. И Сукуна не успевает обработать эти слова – не успевает толком подумать мысль о том, что, с точки зрения его сэнсэя, возможно, в нем есть что-то, какая-то сторона, которая не так уж и плоха… когда Фушигуро-сэнсэй уже совершенно ровно, невозмутимо продолжает, будто и не срушил сейчас Сукуне планеты с орбит: – И я тоже заметил, что Юджи выглядел грустнее обычного и догадался, в чем дело, хоть он и слова не сказал о коте. Конечно, вы все еще можете увидеться с Жопой. …а все для того, чтобы срушить их снова – еще тотальнее и неотвратимее. Срушить и этим вновь вырвавшимся, абсолютно невозмутимым Жопа – и как только Фушигуро-сэнсэю удается проговаривать эту кличку с таким каменным лицом? И – куда сильнее – тем, что заметил грусть Юджи и догадался об ее источнике; наверняка это как минимуму одна из причин, почему он решил спросить, не вернуть ли котяру. А еще. Стократно сильнее. Фушигуро-сэнсэй срушил Сукуне планеты с орбит тем, что совсем не отказывает. Тем, что глаза его, когда он это говорит – едва уловимо, на полоттенка, но все же смягчаются. Вот только не успевает Сукуна выдохнуть то ли с облегчением и радостью, то ли с ужасом – то ли все это вместе, – как Фушигуро-сэнсэй уже добавляет: – Но если не хотите приходить ко мне домой – то все в порядке. Я мог бы принести его куда-нибудь еще. Только скажите… – У вас будет отлично! – тут же выпаливает Сукуна, опять обрывая его на полуслове – выпаливает громче нужного, истеричнее нужного; еще поспешней, чем раньше. Ебать он жалкий, конечно. Вот только как иначе-то, если гребаный шанс, за который, казалось, уже успел уверенно ухватиться – опять начал из пальцев выскальзывать, а?! Но Фушигуро-сэнсэй, как и всегда, на вспышку Сукуны никак не реагирует, ничем не выдает то, что эта его реакция не очень-то в адекватность вписывается – лишь кивает невозмутимо и так же невозмутимо говорит: – Ладно. Тогда, может, в воскресенье? На секунду Сукуна замирает. Ему требуется вдохнуть-выдохнуть, чтобы убедиться в реальности происходящего – едва удерживаясь от того, чтобы себя ущипнуть; ну, или чтобы себе по ебалу въебать, для достоверности. Ему требуется вдохнуть-выдохнуть, чтобы вернуть себе относительный контроль и убедиться, что он не шагнет за пределы адекватности еще сильнее. Что не сорвется в бешеный счастливый визг, например. Ему требуется вдохнуть-выдохнуть… А затем Сукуна отвечает. – Звучит отлично, – и даже гордится тем, насколько спокойно звучит, пока внутри все истерикой заходится, не ограничиваясь одним лишь сердцем. Казалось бы, на этом разговор окончен. Теперь-то точно можно пойти за парту – поистерить внутри, попредвкушать воскресенья, посчитать до этого воскресенья секунды. Поматерить время за то, что так медленно тянется – и одновременно за то, что бежит так быстро, как только удастся вспомнить все причины, почему идти домой к Фушигуро-сэнсэю такая плохая, катастрофическая, восхитительная идея. Вот только есть еще кое-что, что Сукуна хотел бы сказать. В этот раз, кажется, Фушигуро-сэнсэй замечает, что он еще не закончил – поэтому не возвращает взгляд бумагам тут же, а выжидательно и терпеливо на Сукуну смотрит. Черт. Ему придется еще раз это сказать, да? Сейчас кажется, что в первый раз было попроще – но Сукуна-из-прошлого определенно нихрена бы с ним не согласился. И все же – он не может промолчать. Рёмен-кун все еще неприятно царапает ему изнанку. Да, конечно, голосом Фушигуро-сэнсэя даже его идиотская фамилия звучит прекрасно – но… Но. Так что Сукуна, вновь не давая себе передумать и струсить, не давая себе отвести взгляд от завораживающих глаз Фушигуро-сэнсэя – наконец все же говорит: – Кажется, мы договаривались, что вы будете называть меня по имени, когда мы одни. В этот раз выходит не комкано и поспешно – в этот раз, наоборот, выходит слишком медленно, слишком размеренно, слишком неуверенно. Сукуна запрещает себе на этом зацикливаться – лишь замирает в ожидании ответа. А тот не заставляет себя долго ждать. – Я не был уверен, что ты не жалеешь об этом, Сукуна, – привычно спокойно отвечает Фушигуро-сэнсэй, и – ох. Сердце Сукуны – подпрыгивает. И от его собственного имени, сказанного этим хрипловатым, уверенным голосом – хер знает, сколько должно пройти времени, чтобы Сукуна к этому привык; кажется, и вечности будет мало. И от того, что Фушигуро-сэнсэй в принципе об этом подумал. То есть, с его точки зрения Сукуна, который последние две недели морозился прямо отвечать на приглашение; который пытался поменьше с Фушигуро-сэнсэем контактировать; который тут же отворачивался, стоило их взглядам пересечься; который старательно пытался не следить за возней Фушигуро-сэнсэя с мелким на наказаниях – тогда как до этого не мог перестать пялиться; да и сейчас не мог, просто чуть более скрытно не мог… Наверное, со стороны он вел себя отстраненно. Ну, или по-мудачеки, ага. Наверное, и впрямь можно было решить, будто Сукуна о чем-то жалеет: и о коте, и о просьбе с именем… В грудной клетке неконтролируемо, страшно-страшно теплеет. И как вообще у Фушигуро-сэнсэя выходит быть настолько внимательным к деталям? Как вы можете быть таким гребаным совершенством? – безнадежно думает Сукуна, вновь сражаясь с желанием сорваться в жалобный скулеж. А Фушигуро-сэнсэй удивленно моргает. – Что? – переспрашивает он, чуть подаваясь вперед, будто пытаясь лучше расслышать… Когда до Сукуны доходит, что последнее он не подумал – а сказал, черт возьми, вслух, – по его гребаным, бедным ушам никакое не тепло разливается. Их, кажется, масштабно опаляет. Блядь! Теперь идиотский рот Сукуны совсем из-под контроля вышел?! Ну, по крайней мере, Фушигуро-сэнсэй, кажется, ничего не расслышал. – Э-э-э… Ничто… – нелепо и сбивчиво выдавливает из себя Сукуна, пока мысли окончательно путаются, и он в душе не ебет, что дальше-то делать и говорить… Но в эту секунду в кабинет врывается гиперактивный вихрь по имени Юджи – и когда внимание Фушигуро-сэнсэя перескакивает на него, Сукуна разрешает себе с облегчением выдохнуть. Чуть не спалился же – вопрос правда, на чем именно чуть не спалился. На том, что считает Фушигуро-сэнсэя совершенством? Ну так это факт, бля! Неоспоримый и объективный. Но Сукуна бы землю пробил, чтобы в нее провалиться – если бы он и впрямь услышал. Так что мелкий паршивец становится его спасением. Момент заминается. Сукуна выдыхает.***
Сукуна выдыхает – а потом он говорит Юджи, что в воскресенье они отправятся к Фушигуро-сэнсэю, навещать Жопу. И мелкий, вполне предсказуемо – от такого заявления тут же загорается ярче, чем солнце за окном; самое время глаза закрывать, чтобы не сжечь себе сетчатку к хуям – но хер там Сукуна станет это делать. Хер там он добровольно проебет хоть секунду счастья своего братца-засранца. Вот только затем Юджи вдруг оборачивается к Фушигуро-сэнсэю – и выпаливает радостно: – Так вы согласились? А Фушигуро-сэнсэй, у которого радужки успели залипательно смягчиться и потеплеть – поднимает на Сукуну взгляд и вопросительно вскидывает бровь. Его глаза так и орут… Какого хуя? – но только на цензурном, да. И почему ребенок думает, что я согласился – тогда как я сам это предложил? Но пока Сукуна застывает чуть испуганно, не зная, как ему это объяснять – уже в следующую секунду Юджи уже вновь перетягивает внимание Фушигуро-сэнсэя на себя. И тот не допытывается. Позволяет еще одному неловкому моменту замяться.***
И может ли Сукуна уже перестать гребаные неловкие моменты создавать? Кажется, рядом с Фушигуро-сэнсэем он наверстывает эти моменты за всю жизнь, потому что раньше такой херни никогда не случалось – и накапливает с запасом на многие годы вперед. Те самые, которые у Сукуны едва ли будут.***
Блядь.***
А в воскресенье они с Юджи действительно к Фушигуро-сэнсэю едут. На машине Фушигуро-сэнсэя. В дом Фушигуро-сэнсэя. Ебаный же пиздец. Охуенный пиздец. И Сукуна заранее предупреждает деда, что их с мелким сегодня не будет; сжато пересказывает, что к чему. Вся ответная реакция… – Шерсти мне котячьей сюда не занесите, не хочу потом чихать. …старческое брюзжание. Пока Юджи хихикает, Сукуна только закатывает глаза. Вот же гремлин, а. И все-таки, несмотря на все проебы Сукуны – когда дело касается Юджи, дед ему и его мнению доверяет. Прекрасно знает, что Сукуна скорее сам сдохнет, чем подвергнет мелкого опасности. И от этого против воли внутри теплеет. Бесит. Но вот Сукуна уже усаживается на заднее сидение машины Фушигуро-сэнсэя, к уже заскочившему туда мелкому – и совсем чуть-чуть жалеет, что не может сесть на переднее. Но Юджи одного лучше не оставлять, эта гиперактивная, взбудораженная грядущей встречей с Жопой юла наверняка будет по сидениям только так носиться из стороны в сторону. Тем не менее – Сукуна попросту не может удержаться. И пока они едут, то и дело бросает взгляды или на переднее сидение, или в зеркало заднего вида. То и дело против воли залипает на ведущем машину Фушигуро-сэнсэе – с его сосредоточенным взглядом, направленным на дорогу; с его закатанными манжетами, оголяющими крепкие предплечья; с его длинными пальцами, обхватывающими руль… Ох. Сукуна очень, очень старательно отворачивается – чтобы раз за разом ловить себя на том, что опять начал пялиться. И снова, и снова, и снова сглатывает сердечный ритм, проваливающийся в истерику то ли от открывающегося вида на уверенно ведущего машину Фушигуро-сэнсэя, то ли от предвкушения грядущего, то ли от гребаного страха. Блядь. А затем они наконец останавливаются возле дома Фушигуро-сэнсэя. Останавливаются перед самым обычным многоквартирным комплексом – что вполне логично, вообще-то. Фушигуро-сэнсэй не создает впечатление человека, падкого на роскошь или еще какое подобное дерьмо. И Сукуна не испытывает разочарования – ему просто… немного странно. Странно, что такой человек, как Фушигуро-сэнсэй, живет среди обычных, ничем не примечательных людей. Но чего он ждал вообще? Огромного баннера: Здесь живет Фушигуро Мегуми. Преклоняйте колени, смертные, боги и демоны. Или какого-нибудь подобного дерьма в таком же духе? Представив себе, как сам Фушигуро-сэнсэй отреагировал бы, предложи ему Сукуна устроить что-то такое – он тихо фыркает себе под нос, не удержавшись. Наверняка была бы непередаваемая смесь отвращения и недоумения – только если бы ей удалось пробиться сквозь обычную невозмутимость, конечно. Но это все напоминает ему, что Фушигуро-сэнсэй, вообще-то, самый обычный человек и никогда никакого особого отношения к себе не требовал, какие бы там мысли на его счет в голове Сукуны ни крутились. Дышать почему-то становится чуточку легче. Вот только сердце поддаваться и успокаиваться напрочь отказывается. А когда они наконец оказываются у порога – это сердце уже совсем ритмом захлебывается, окончательно в истерику проваливается, своим грохотом почти заглушая мир вокруг. К счастью, только почти – Сукуна все еще может не просто расслышать, что говорят мелкий и Фушигуро-сэнсэй, но даже обработать это своим сбоящим мозгом. Успех, хули. И Сукуна оторопело смотрит на открывающуюся дверь. Совсем уж пришибленно пялится на дверной проем, пока мелкий и Фушигуро-сэнсэй заходят внутрь. Видимо, тупит он куда дольше обычного и того времени, когда даже Фушигуро-сэнсэй готов милостиво стремные моменты Сукуны не замечать – потому что Сукуна вдруг ловит на себе его взгляд, где сквозь обычную невозмутимость пробивается легкое недоумение и намек на беспокойство. И понимает, что так и не зашел за ними следом. Еблан. Так что Сукуна, глубоко вдохнув, наконец порог все же переступает – и замирает. Сердце истерит – но не обрывается. Мир, кажется, не рушится. Жизнь на планете Рёмен Сукуна все еще существует. Пиздуем дальше. Пока они разуваются в гэнкане – он уже принимается украдкой оглядываться. Быстро понимает, что квартира Фушигуро-сэнсэя оказывается одновременно очень, ну, Фушигуро-сэнсэевской – но одновременно с этим в чем-то и абсолютно внезапной. Но не успевает он толком осмотреться и мысль обдумать – как Юджи, как до конца и не раздевшийся, уже с визгом бросается вперед. Обычно он, предельно вежливый, себе подобного не позволяет – но тут… Ага. Ну да. Из-за угла показалась наглая жопья морда. И морду себе эта Жопа успела изрядно отъесть за то короткое время, что они не виделись – ровно, как, собственно, и жопу. А еще, кажется, еще сильнее успела обнаглеть, хотя тут пока что судить сложно. Но в грудной клетке у Сукуны против воли теплеет. То, что этот кусок шерсти живет тут в полном довольстве и обожании – уже и так очевидно. Вот только Фушигуро-сэнсэй, кажется, совсем не спешит Юджи отчитывать – напротив, он лишь с мягкостью во взгляде и теплой, притаившейся в самых уголках губ полуулыбкой смотрит на все эти счастливые визги и обнимахи с котярой, который смотрит с обреченной мордой морды, но терпеливо все сносит. Очевидно, Юджи он за такой короткий период не забыл. Сукуна же считывает это краем сознания, пока сам завороженно смотрит на Фушигуро-сэнсэя – и… И заставляет себя резко отвернуться, ощущая прилившее к ушам тепло. Да прекрати ты уже пялиться, Рёмен! Ну сколько можно-то, а?! Так что он решает сам поиграть во взрослого – вот еще не хватало, ну! – и, наскоро раздевшись, идет вылавливать Юджи, злорадно щекотать его под заливистый хохот и отправлять дальше снимать верхнюю одежду. Ну хоть разулся прежде, чем за Жопой погнаться, паршивец. Они же в гостях, в конце-то концов! А когда Сукуна опять перехватывает взгляд Фушигуро-сэнсэя – то обнаруживает, что он стал еще мягче. Черт. Дурное, истерящее сердце из этой передряги вообще выберется-то, а? Но момент опять разряжает Юджи, который уже подскакивает к Фушигуро-сэнсэю, взгляд которого тут же на него смещается – и принимается виновато извиняться. Потому что большую часть времени он все же вежливый, воспитанный ребенок – ключевое здесь большую часть времени. Очевидно, это не распространяется на те моменты, когда в происходящее вмешиваются всякие пушистые жопы. Но пока Фушигуро-сэнсэй от этих извинений отмахивается – Сукуна наконец получает возможность отвести от него взгляд, чего в этот раз сам сделать оказался нихрена не в состоянии. Наконец получает возможность медленно выдохнуть – а еще мысленно на дурное сердце заорать. Бесполезно. Оно грохочет так, что Сукуна и сам-то собственный мысленный крик едва ли слышит. Но, тем не менее, теперь, когда они все разделись и проходят вглубь квартиры – Юджи окончательно отвлекается на Жопу, а Фушигуро-сэнсэй говорит что-то о чае, на что Сукуна только рассеянно отвечает, потому что сам он… Ну, он наконец получает возможность по-настоящему оглядеться – и тут же ею пользуется. Квартира Фушигуро-сэнсэя – предсказуемо-минималистичная и идеально-чистая, но при этом она остается светлой, пропитанной теплом. Пространство не ощущается слишком большим, чтобы в нем затеряться – и не ощущается слишком маленьким, чтобы начать душить. Но Сукуне почему-то кажется, что дело здесь совсем не в метраже – скорее, в ее хозяине. Потому что тут и там можно уловить детали, которые вдыхают в нее жизнь и становятся отражением этого хозяина; которые наполняют уютом каждый угол и делают пространство именно таким – ощущающимся абсолютно идеальным. Но уютно-идеальным, а не стерильно-идеальным. Тут и корешки книг на полках, и щербатая кружка на столе, и стоящие в разных уголках растения. И фоторамки на стене. Сукуна подходит ближе, чтобы посмотреть. Против воли выхватывает взглядом одну. Ту, где рядом с каким-то ебланистым мужиком в очках, щерящимся на все сто восемьдесят, по которому Сукуна лишь вскользь мажет взглядом – стоит крохотная, пухлощекая копия Фушигуро-сэнсэя. Смотрящая на мир так же хмуро и непроницаемо, как и взрослая его версия. Дурное сердце страшно-страшно екает, и Сукуна ловит себя на том, что тепло фыркает – и тут же слышит совсем рядом с собой: – Что-то смешное увидел? Этот голос Сукуна узнает сразу – поэтому ни на секунду не пугается даже от неожиданности. Не дергается. Вот только моментально начинает чувствовать себя виноватым – что в принципе Сукуне ни черта не свойственно. Но он едва-едва успел порог переступить, а уже проебался, уже свой любопытный нос сунул, куда не просили. Так что резко оборачивается к Фушигуро-сэнсэю, уже готовый извиниться, если надо. И обнаруживает, что тот смотрит привычно твердо и невозмутимо, без какого-либо намека на осуждение или обвинение – разве что с легким, едва уловимым любопытством. Хотя Сукуну накрывает толикой облегчения, он также почему-то ощущает потребность оправдаться. – О. Нет. Я… – Все в порядке, – милостиво обрывает его никчемный, бессвязный лепет Фушигуро-сэнсэй. – Ты можешь смотреть. Я же сам вас сюда пригласил. После чего он протягивает Сукуне кружку – тот немного оторопело ее принимает. Кажется, он увлекся и потратил на зырканье по сторонам больше времени, чем думал – Фушигуро-сэнсэй вот, чай уже успел сделать. Пока пальцы Сукуны согреваются о тепло керамики – ему очень хочется сделать вид, что тепло внутри него тоже лишь чаем вызвано. Он даже глоток ради этого делает; убедить себя все равно не получается. Сукуне кажется – его скоро утопит в том тепле, которое за ребрами разливается. Сукуне кажется. Он будет за это только благодарен. Повернувшись к фотографиям, Сукуна вновь смотрит на хмурую и пухлощекую, маленькую версию Фушигуро-сэнсэя – и решает рискнуть. В конце концов, Фушигуро-сэнсэй нормально отреагировал и когда Сукуна называл его лицо мордой-кирпичом, и когда назвал его самого засранцем. Вряд ли это закончится чем-то плохим, да? Так что, указав на фотографию, которую только что рассматривал, Сукуна ухмыляется с беззлобной ехидцей и с такой же беззлобной насмешкой произносит: – Вы были таким улыбчивым карапузом, просто поражает. Когда Фушигуро-сэнсэй присматривается, на что там он указывает – то действительно не реагирует злостью или раздражением, как и ожидалось. А та реакция, которую Сукуна получает – стоит абсолютно всего, потому что до него доносится этот хрипловатый, тихий смех, который немного сводит с ума. Прекрасным образом сводит. – Компромат на меня собираешь, значит? – теперь беззлобная насмешка слышится уже в голосе Фушигуро-сэнсэя, смех которого уже, слишком быстро сходит на нет – к разочарованию Сукуны; но его обычная, редкая полуулыбка кажется чуть шире обычного – к восторгу и ужасу Сукуны. У него ж сердце так точно не выдержит. – Хм. Спасибо за идею, Фушигуро-сэнсэй, – тем не менее, каким-то образом удается ему произнести максимально расслабленно и псевдо-задумчиво – а Фушигуро-сэнсэй опять парой коротких, охуительных смешков отзывается. Сукуна немного сходит с ума – вместе с глупым сердцем. Ему приходится сильнее вцепиться в кружку в попытке отыскать хоть какую-то точку опоры и к чертям не обрушиться. Вместе. С глупым. Сердцем. А дальше Фушигуро-сэнсэй спрашивает, что они хотят заказать на ужин – Юджи, который не перестает возиться с жопой и ярко хихикает на фоне, еда пока что мало его волнует, но Сукуна знает, что скоро это изменится. И все равно пытается отказаться – он совсем не хочет навязываться и надоедать еще сильнее, а поесть они могут и дома. Но вот в этом Фушигуро-сэнсэй какие-либо отговорки слушать отказывается и твердо припечатывает: – Нет уж. Я вас пригласил – и голодными точно не отпущу. Но в холодильнике у меня даже мышь не повесилась бы – не на чем. Может, разве что какая-нибудь древняя упаковка печенья отыщется, которую я ни за что не рискну скармливать Юджи или тебе. Так что – выбирайте. Это заставляет уже Сукуну от души расхохотаться. Надо же – оказывается, Фушигуро-сэнсэй не такой уж и идеальный! В холодильнике вот у него мыши не на чем повеситься, а древнее печенье даже не факт, что найдется. Правда, смех этот приглушается, стоит Сукуна только задуматься о том, а чем же тогда Фушигуро-сэнсэй питается – неужели, постоянной доставкой? У Сукуны, конечно, недостатков дохуя и с хуйцом – но вот дома за готовку отвечает он, иначе старый гремлин и братец-засранец точно питались бы сплошной вредной дрянью, вроде той же доставки. А так он может быть уверен, что мелкий не посадит себе желудок уже с детства. Звучит так, будто Сукуна какая-то гребаная беспокойная наседка – но… Это важно – правильно питаться! Он совсем не хочет, чтобы Юджи тоже пришлось по больницам таскаться, и… Да уж. Кажется, и впрямь наседка. Что его репутации плохого парня точно повредило бы, так что никто никогда не узнает. И все-таки Сукуне вдруг жутко хочется предложить приготовить что-нибудь и для Фушигуро-сэнсэя – но он прикусывает язык, останавливая себя. Границы, – напоминает Сукуна себе. Гребаные границы, чтоб тебя, не становись еще более стремным. По той же причине он заставляет себя и не спрашивать, что же Фушигуро-сэнсэй ест обычно – гребаные-границы и не-его-гребаное-дело. Остается только надеяться, что пустующий холодильник – это исключение, а не правило. Но остановить это беспокойное копошение у себя внутри Сукуна не может. Вот дерьмо. А еще не может остановить себя от мыслей о том, как сильно ему хотелось бы накормить Фушигуро-сэнсэя чем-нибудь собственного приготовления. Как сильно хотелось бы увидеть его реакцию на свою стряпню. Не то чтобы Сукуна гребаный гений готовки – но получается у него, вроде бы, вполне сносно. Едва ли не единственное в этой идиотской жизни, что у него выходит хотя бы сносно. Хотя судить по тому, что приготовленное им вполне охотно едят дед и Юджи – все же так себе идея. У этих двоих желудки, кажется, бездонные и способные поглотить что угодно. Особенно у Юджи. Его «это вкусно!» сопровождает съедение абсолютно любой дряни, которая только к нему в рот попадет. Именно поэтому Сукуна вынужден следить, за тем, что паршивец ест, черт возьми! Но, в целом, против доставки он ничего не имеет – если это не на постоянной основе, Сукуна же не какой-то там безумный, повернутый на правильном питании. И поняв, что Фушигуро-сэнсэй действительно голодными их не отпустит – это гребаное тепло за ребрами, да чтоб его! – уступает и зовет Юджи. Тот, наконец в еде заинтересовавшись и поняв, что сегодня можно повредничать и выбрать чего-нибудь эдакого – тут же останавливает выбор на пицце. Сукуна закатывает глаза – ну кто бы сомневался, у мелкого к этой ерунде слабость. Но уступает. А дальше вечер продолжается за возней Юджи с котярой, распитием чая, поглощением доставки – включающей, конечно же, пиццу, – и смехом, и улыбками, и разговорами, разговорами, разговорами. Разговорами ни о чем – но в то же время обо всем. И все это кажется таким уютным, мирным и правильным, что Сукуна окончательно забывается. И ощущается так, будто он узнает о Фушигуро-сэнсэе за этот день больше, чем за все предыдущие месяцы – хотя, вроде бы, и не узнает ничего действительно существенного. Но одновременно с этим Сукуна просто не может считать несущественным то, какие фильмы Фушигуро-сэнсэю нравятся; или какую музыку он слушает; или историю скола на той самой, щербатой кружке, которую он заметил одной из первых. Или то, как у Фушигуро-сэнсэя линия плеч становится не такой напряженной, когда он находится в привычной обстановке своего родного дома; или то, как он рассеянно постукивает по кружке своими длинными, охуенными пальцами, когда о чем-то задумывается; или та очаровательная морщинка, которая пересекает его лоб, когда он морщится – в школе Фушигуро-сэнсэй почти не позволяет себе такое проявление эмоций, как поморщиться, так что раньше Сукуна не замечал. …он что, и правда сейчас подумал «очаровательная»?.. Не было такого. Показалось. Почудилось. Вычеркнуть и забыть. Здесь и сейчас Сукуне слишком хорошо, чтобы задумываться об этом и загоняться. И в этой атмосфере он лишь лениво задумывается о том, что если – если – у них с Юджи будет шанс еще раз к Фушигуро-сэнсэю прийти, то заваливаться надо не с пустыми руками, раз уж готовить для него это уже перебор. И Сукуна с теплой улыбкой и теплом за ребрами наблюдает за тем, как Юджи возится с куском шерсти, который покорно позволяет делать с собой все, что мелкому вздумается. И когда Юджи наконец все же устает достаточно, чтобы Жопу отпустить – этот пушистый поганец подходит сначала к Сукуне, бодает его мордой в бедро, мол, я тебя помню, придурок. А потом идет к Фушигуро-сэнсэю, укладывается пушистым, сложенным пледом у него на коленях и наконец расслабляется, совершенно определенно и без сомнений принимая его, как своего хозяина. И как только эти чертовы пальцы зарываются в шерсть, принимаясь поглаживать и почесывать – кусок шерсти сходу начинает муркотеть маленьким мотором. Нет, Сукуна куску шерсти совсем не завидует. Не дождется. Абсолютно. За исключением того, что судя по ехидному прищуренному взгляду, который эта наглая морда на него бросает – даже Жопа знает о том, что Сукуна бесстыдно сам себе пиздит. Блядь. Но потом он замечает, что Юджи уже не просто устал – его откровенно клонит в сон, и бросает взгляд за окно, чтобы только теперь осознать, как же сильно они засиделись. Потому что там, за стеклами – на землю уже рушатся сумерки. Вот блядь. Сукуна пиздецки, пиздецки забылся во всей этой атмосфере уюта, тепла и правильности. Тут же вскочив на ноги, он начинает спешно собираться, сглатывая рвущиеся наружу извинения – Фушигуро-сэнсэй наверняка их принимать не станет, и такое с Сукуной впервые. Чтобы ему приходилось заставлять себя не извиняться, потому что извинений не примут – а не чтобы его пытались заставить извиниться, получая на такое в лучшем случае мат. Пф-ф. Смешно. А когда Сукуна говорит, что они могут добраться домой и сами – Фушигуро-сэнсэй отказывается что-либо об этом слышать, отвозя их назад на машине. И Юджи отрубается еще в начале дороги, пуская Сукуне на плечо слюни. И Сукуна замечает мягкие, теплые взгляды, которые Фушигуро-сэнсэй бросает на них в зеркало заднего вида. И удивительно вообще, как мелкий не просыпается от этого сумасшедшего сердечного ритма, беснующегося в грудной клетке Сукуны – впрочем, он всегда отрубался быстро и тотально, так что, наверное, на самом деле ничего странного. В этом – ничего странного, зато другое страшно до пиздеца. Потому что творящееся за ребрами Сукуны – определенно страшное. Там какие-то монолитные процессы, фундаментально перестраивающие внутренности. Процессы, которые Сукуне очень хочется игнорировать. Игнорировать. Игнорировать. …вот только нихуя не получается. Да, мир не рухнул, да, сердце не оборвалось – но все равно Сукуне кажется, что в атмосфере уюта и тепла квартиры Фушигуро-сэнсэя все же случилось что-то непоправимое, что-то, что откатить назад уже никак не выйдет. Хотя, вероятно, Сукуна немного драматизирует. Потому что, глядя на Фушигуро-сэнсэя в зеркало заднего вида и пересекаясь в этом зеркале с его теплым взглядом, он думает, что, кажется, ничего откатить назад уже давно невозможно. Блядь. Сердце – беснуется. Сукуна – беснуется тоже. Что за нахуй с ним происходит?!***
Когда они наконец оказываются у дома – Сукуна осторожно подхватывает на руки спящего Юджи, не желая его будить, и лишь отмахивается от тихих предложений Фушигуро-сэнсэя помочь. Уж с этим он точно может справиться сам. Напоследок бросив еще один взгляд на Фушигуро-сэнсэя – Сукуна едва слышно, почти одними губами говорит ему: Спа-си-бо. В ответ Фушигуро-сэнсэй просто улыбается почти неуловимый, припрятанной в уголках губ – но теплой, искренней улыбкой. А у Сукуны от этой улыбки сердце – еще на шаг ближе к пропасти.***
Ох блядь.***
И чуть позже, в темноте ночи, в свете Луны и звезд, которые все равно никому не расскажут – и что за хуета вообще в голове, – Сукуна разрешает себе. Разрешает себе вспомнить яркость и глубину глаз. Разрешает теплу растечься в пространстве за своими ребрами. Разрешает своему сердцу провалиться в истерику – хотя не то чтобы ему это разрешение хоть сколько-то нужно. Разрешает себе… что-то. Что-то, о чем при свете дня планирует не думать. Не думать. Не думать.***
…или хотя бы пытаться не думать.***
А потом они с Юджи приходят к Фушигуро-сэнсэю снова. И еще раз. И опять. И Сукуне приходится все настойчивее себе напоминать – если он начнет напрашиваться каждый день, то это будет уже слишком, да. Охуеть, как слишком. И эти посиделки у Фушигуро-сэнсэя становятся все более теплыми, все более открытыми. Юджи, кажется, окончательно к нему привязывается – и в какой-то момент начинает больше говорить о том, сколько всего хочет обсудить с Фушигуро-сэнсэем, когда они снова к нему поедут, чем о том, как сильно он хочет затискать Жопу. И Сукуна видит, как здесь, в стенах этой квартиры, когда весь мир сужается до них троих – взгляд Фушигуро-сэнсэя все сильнее смягчается, он все более тепло, все менее официально ведет себя с Юджи. И Сукуна ловит любые новые оттенки, любые проявления вот этого, более расслабленного, даже домашнего Фушигуро-сэнсэя. А иногда осколки его тепла достаются и самому Сукуне. Но он не совсем идиот – поэтому не обманывается. Поэтому понимает – на самом деле тепло и мягкость Фушигуро-сэнсэя предназначены Юджи, а сам Сукуна просто оказывается в зоне поражения. И он не хочет задумываться о том, почему эта мысль так до пиздеца душит. Не хочет задумываться о том, почему, когда Фушигуро-сэнсэй все же смотрит на него почти так, как смотрит на Юджи – как смотрит на ребенка – от этого нихуя не легче. Почему от этого все более горько.***
Все более тоскливо.***
И однажды, в один из вечеров-посиделок у Фушигуро-сэнсэя, в то время, пока Юджи неутомимо возится с котярой, а Сукуна с теплом за этим наблюдает, украдкой все равно поглядывая на своего сэнсэя – тот вдруг спокойно говорит посреди их легкого, уже привычного разговора ни-о-чем-и-обо-всем: – Ты мне нравишься, Сукуна. И Сукуна тут же замирает. И Сукуна резко поворачивает голову, оторопело на Фушигуро-сэнсэя глядя. И Сукуна ощущает, как внутри у него все от этих слов что-то фундаментально переворачивается. И у Сукуны на долю секунды – всего на гребаную долю секунды, – но сердце проваливается в истерику основательно, кажется, без возможности возврата. И в горле расстилаются пески. И что-то неверяще-восторженное, концентрированно-счастливое просыпается в диафрагме… – Ты хороший мальчишка. Да-да, знаю, вся эта твоя репутация плохого парня, я не собираюсь ее рушить. Но ты так заботишься о своем брате и заслуживаешь всего хорошего. …чтобы тут же схлопнуться во мрак и в пустоту, когда Фушигуро-сэнсэй продолжает без паузы, абсолютно невозмутимо и искренне говорить. Блядь. Блядь. блядьблядьблядьблядьблядь Успевший воспарить мир тут же обрушивается, рассыпается по земле руинами, и Сукуна заставляет себя дышать, дышать, дышать, черт возьми, уверенный, что и за ребрами у него тоже – сплошь руины, судорожно пульсирующие и кровоточащие. И… И что это за херня вообще?.. Что за нахуй это в принципе сейчас было?! Почему Сукуна подумал… Почему он так отреагировал на свои глупые, бессмысленные, совершенно неуместные мысли?! Хотя даже мыслей не было, если уж честно – только… Ощущения. Потому что, если бы Сукуна, черт возьми, хоть на секунду задумался – то понял бы, что Фушигуро-сэнсэй просто не мог бы иметь ничего такого в виду! Обратил бы внимание на его доброе выражение лица, на тепло в его глазах – то самое, с которым он обычно смотрит на Юджи. Да блядь же! Как можно было не догадаться сразу? И это… это чувство… Сукуна что, на что-то понадеялся?.. Да на что он вообще мог бы надеяться, а? Что за нахуй с ним не так?! Он ведь для Фушигуро-сэнсэя – всего лишь хороший мальчишка. Фушигуро-сэнсэй ведь просто – хочет для него всего хорошего. Потому что относится к нему так же, как к Юджи. Как к ребенку – и это логично. Последовательно. Тогда какого хуя так больно?! А искренность и доброта в выражении лица Фушигуро-сэнсэя уже сменяются хмурой складкой между его бровей; а мягкость в его глазах уже вытесняется беспокойством – потому что Сукуна, очевидно, нихрена не смог свой разрушенный мир скрыть, нихрена не смог заставить свое тупое лицо ни черта не выражать. И Сукуна не может на эти изменения смотреть. В принципе не может сейчас на Фушигуро-сэнсэя смотреть – и такое с ним впервые. Потому что обычно-то он как раз не может не смотреть. Атмосфера, до этого уютная и правильная – начинает душить, душить, душить. Душить – удавкой поперек глотки. Душить – удавкой поперек сердца. Так что Сукуна резко отворачивается и вскакивает на ноги. И бормочет какую-то невнятную отговорку о том, что обещал деду сегодня вернуться пораньше. И сбегает, в этот раз не позволяя их с Юджи подвести, не оставляя возможности это оспорить – на улице еще светло, в конце-то концов. В очередной гребаный раз, старательно на Фушигуро-сэнсэя не глядя. Сбегает.***
И пока они едут в метро – Сукуна ловит на себе хмурый и обеспокоенный взгляд Юджи, мимо которого, конечно же, не проходит то, что с ним что-то не так. Но он ничего не спрашивает. Лишь в какой-то момент придвигается к Сукуне ближе. Тянется вверх своими крохотными ладонями. И обнимает его за шею крепко-крепко. И прижимается к нему тесно-тесно. В глазах появляется жжение – но Сукуна его смаргивает, осторожно притягивая к себе мелкого и утыкаясь носом в его розовато-рыжую макушку. У Юджи всегда отлично работала интуиция, и он прекрасно знает, когда нужно просто… Быть рядом. Черт. Давление в грудной клетке становится чуть слабее. Сердце начинает колотиться чуть менее истерично.***
Сукуна не хочет ничего знать о том, что за нахуй с ним происходит. Не хочет, черт возьми.***
На следующий день Сукуна улавливает легкий оттенок беспокойства в направленном на него взгляде Фушигуро-сэнсэя – и это нихрена не помогает. Не помогает после бессонной ночи, наполненной попытками не думать, не думать, не думать. Не помогает после того, как Сукуна с таким огромным трудом вытащил себя из постели и заставил плестись в школу. Не помогает, черт возьми. Вот только в первую очередь не из-за того непонятного дерьма, которое внутри него самого творится – а потому что совсем не хочется, чтобы Фушигуро-сэнсэй думал, будто сделал что-то не так. А он ведь наверняка именно это думает. Но Фушигуро-сэнсэй не виноват в том, что Сукуна такой… Сукуна. Еблан, в общем. И хер пойми, что с ним вообще не так. Ну то есть, да, конечно, с ним не так абсолютно все – но блядь. Фушигуро-сэнсэй ведь действительно не сделал ничего плохого – наоборот, пытался быть добр к нему так, как никто и никогда не был. И совсем не виноват в том, что в первую долю секунды Сукуна понял его слова хуй знает как. Так что он пытается вести себя максимально обычно. Для себя привычно. Пытается. Правда, черт возьми, пытается. Но в ушах продолжает эхом отдаваться вот это хороший мальчишка – и горечь лишь множится, множится, множится; кажется, с каждой чертовой секундой множится. И, помимо всего прочего – Сукуна также в какой-то момент задумывается о том, насколько же мало к нему эти слова относятся. Он не знает, как ему так удалось обмануть Фушигуро-сэнсэя, чтобы тот решил, будто Сукуна хороший – не пытался ведь даже этого сделать, бля! Ну а его отношение к Юджи… Если Сукуна не настолько уж отбитый, чтобы своего мелкого младшего брата с грязью мешать – то это нихрена не показатель хорошести. Но Фушигуро-сэнсэй все равно… Все равно… И Сукуне вдруг хочется, чтобы его вчерашние слова имели под собой хоть какое-то основание. Чтобы эта вера Фушигуро-сэнсэя в него стала хоть немного, хоть капельку оправдана. И Сукуна решает, что лучше уж думать об этом. Но не о том, какого черта он вчера так отреагировал. Какого черта с ним не так. И когда Сукуна вспоминает про очередное наказание сегодня, после уроков – ему вдруг становится до пиздеца стыдно, что этих наказаний не становится меньше. Потому что Сукуна, мудак такой, за гребаные прошедшие месяцы так и не попытался сделать хоть что-то, чтобы у Фушигуро-сэнсэя появилась причина количество чертовых наказаний уменьшить. А еще потому что… Черт. Ну, Сукуна не думает, что он в состоянии продвигаться по учебе самостоятельно – а о помощи он никогда не просил. И когда Фушигуро-сэнсэй помочь пытался сам в те, первые недели, когда пытался что-то объяснить, втолковать – Сукуна же только рычал на него. Больше Фушигуро-сэнсэй не пытается. Очевидно, понял, что это бесполезно. Может, в пустую, дурную голову и реально какие-то знания впихнуть – но нужно хотя бы, чтобы эта голова позволила в нее что-то впихивать. Так что Сукуна сжимает челюсть крепче, решает – ладно. К черту. И просит Юджи сегодня после уроков пойти сразу домой самому – тот чуть хмурится, но просто кивает, опять ничего не спрашивая. Лишь тихо-тихо просит: – Только не вредничай, ладно? А Сукуна глухо, чуть-чуть надломленно смеется в ответ и взъерошивает ему волосы на макушке. Все-таки этот паршивец слишком умный – может, не в плане учебы, хотя и здесь просто нужно быть с ним терпеливым и направлять. Зато в жизненном плане… А еще он слишком хорошо Сукуну знает – и всегда понимает, когда не нужно настаивать, когда лучше сразу уступить. Но вот приказать не вредничать – это, конечно, никогда не помешает. Ага. И тем днем, придя на наказание – усевшийся за парту и разложивший конспекты-учебники перед собой Сукуна дает себе пару секунд на то, чтобы вдохнуть-выдохнуть, чтобы сглотнуть сердечный ритм, чтобы окончательно решиться. Он может, черт возьми, хотя бы попытаться быть действительно хорошим. Никогда ведь до этого не пытался – вот и проверит уровень собственной безнадежности. И либо окончательно разочарует Фушигуро-сэнсэя, продемонстрировав, насколько безнадежен, насколько тех слов не заслуживал – либо… Мысль о хотя бы капле гордости Фушигуро-сэнсэя отдается уколом в сердце. Ради этого можно было бы и вытерпеть тот факт, что была бы такая капля гордости лишь как за ребенка, как за ученика, как за хорошего мальчишку. Ради такого можно сглотнуть непонятную смесь горечи и тоски и сделать вид, что их вовсе нет – конечно же, он для Фушигуро-сэнсэя просто мальчишка, иначе и быть не может, и не думай, не думай, не думай, Сукуна, какого хера тебе от этого так больно. Тут вопрос только в том, чтобы суметь заслужить хотя бы эту чертову каплю. Так что Сукуна наконец, черт возьми, решается. И зовет: – Фушигуро-сэнсэй, – а когда тот вскидывает свой пронзительный, препарирующий взгляд – он опять с силой сглатывает и заставляет себя продолжить так твердо, как может: – Вы… Могли бы мне кое-что объяснить? На секунду во всегда непроницаемых глазах Фушигуро-сэнсэя мелькает отголосок удивления – Сукуна даже возгордился бы, что смог его на хоть какие-то эмоции раскрутить; охуеть же, какая редкость. Но слишком отвлечен на свое дурное сердце, которое где-то в глотке колотится. А затем Фушигуро-сэнсэй моргает. Удивление уходит. Привычная непроницаемость – возвращается. Коротко кивнув, он поднимается со стула, идет к Сукуне. Садится рядом и принимается объяснять так же терпеливо, как всегда делает это для сегодня отсутствующего здесь Юджи – так, будто для них это что-то привычное, нормальное; так, будто Сукуна, который просит помочь – это что-то привычное и нормальное. И Сукуна… И Сукуна ощущает, как страшно-страшно теплеет, как страшно-страшно колотится за ребрами – от того, что Фушигуро-сэнсэй принимает все со своей обычной невозмутимостью. Что не устраивает сцены, не устраивает события из Сукуны, который впервые о чертовой помощи попросил. И Сукуна понимает, что совершенно не может на этих ебучих объяснениях сосредоточиться. У него сердце все отчетливее с ума за ребрами сходит. У него мысли отчаянно в голове скачут. У него взгляд от Фушигуро-сэнсэя оторваться не в состоянии – Сукуна все скользит и скользит по его сосредоточенно-острым чертам лица; по его длинным опущенным ресницам; по его тонким и сильным, музыкальным пальцам, сжимающим карандаш; по крохотному кусочку ключицы, выглядывающему из-за ворота рубашки, расстегнутой на несколько верхних пуговиц. Красивый… …мелькает в голове оторопелое. Восторженное. И у Сукуны шире распахиваются глаза. И у Сукуны сердце – куда-то обрывается. Ох. Ох. Вот только этого ему не хватало, блядь! А сердце тем временем с ума сходит все отчетливее – и Сукуна вдруг отвлекается от Фушигуро-сэнсэя, отвлекается от своего озарения, когда осознает, что его бешеный ритм уже какое-то время трансформируется в боль. Очень знакомую, все нарастающую, удушающую боль – и Сукуна захлебывается следующим вдохом. Захлебывается сильнее, когда понимание – вот же она. Та самая разница между тем, как сердце беснуется из-за Фушигуро-сэнсэя – и тем, как оно беснуется, потому что слабое, бесполезное и готовое в любую секунду предать. Внутренности начинает затапливать паникой. Блядь. Блядь. Блядь. Фушигуро-сэнсэй, до этого что-то объяснявший, вдруг замолкает. Вскидывает взгляд. Хмурится и сдержанно интересуется: – Ты в порядке? Нет. Нет, Сукуна нихрена не в порядке. И сердце его, проваливающееся в истерику теперь уже совсем не из-за глупых подростковых переживаний – нихрена не в порядке. Сукуна с каждым прошедшим мгновением все отчетливее ощущает себя так, будто сейчас сдохнет – по-настоящему, совсем не метафорично сдохнет. Судя по тому, как всегда непроницаемые глаза Фушигуро-сэнсэя тревогой загораются. Он тоже это понимает.***
Идиотское слабое сердце Сукуны, в любую секунду готовое его подвести. Готовое его предать. Идиотский тупой Сукуна, который так от приступов отвык. Который так привык к тому, что рядом с Фушигуро-сэнсэем сердце сбоит совсем иначе – пугающе, но приятно, сладко сбоит. Что совсем забыл – позволил себе забыть, – каково это. Действительно быть на грани того. Чтобы сдохнуть.***
Блядь.