Около шести

      Зернистый экран телевизора в дальнем углу комнаты. Полосами идет, иногда тускнеет, но всегда загорается снова, поэтому Макс ничего не предпринимает. Так всегда — наверно, помехи. Здесь очень много помех. Сильных. Пожалуй, если бы он смотрел какой-нибудь фильм, пропустил бы половину, потому что и слышно через раз, и глаза от бесконечного мелькания побаливают — больше часа так и не выдержать.       Но Максу по-своему повезло, потому что и фильмов у него нет, и антенна не ловит ничегошеньки — а, значит, можно в экран не смотреть, сидеть неподвижно, глаза закрыв, слушать только шипение, ждать, когда начнется.       К счастью, для этой передачи антенна не нужна.       Он каждый раз забывает свериться, во сколько же начало — но прикидывает, что где-то около шести. Хорошее время. Не слишком рано, не слишком поздно, самое то для короткой встречи с друзьями. С уважением к чужому — и собственному — времени.       Глупый, глупый, глупый Вершитель.       Макс сидит неподвижно, вслушивается. Сейчас? Уже можно смотреть? Это помехи на миг стихли — или начинается?       — Я не хочу шоколадное, — наконец вздыхает телевизор голосом Меламори, и Макс распахивает глаза. — Я уже ела его утром.       — А такое? — предлагает незнакомая белокурая леди и тыкает изящным пальчиком в меню. — Я как-то заказывала, и…       Макс смотрит сквозь телевизор из-за ее плеча. Картинка рябит и подрагивает, но он видит, как Меламори незаинтересованно провожает взглядом строчку, кривит губы:       — Мне не нравится.       Макс качает головой. Он не видит, куда указывает ее собеседница, и не может прочитать название, но вдруг преисполняется уверенности, что мороженое это на вкус дрянь редкая, оскорбление местной кухни, не иначе.       — А какое тебе нравится?       Звук иногда прерывается, и Макс скорее угадывает, чем действительно слышит слова, но и так неплохо. Даже если бы они и вовсе молчали, Макс все равно рад был видеть жесты, читать мимику и хоть так хоть о чем-то догадываться. Для главной — главной! — ежедневной новости много слов было не нужно.       «Сегодня с сотрудниками малого тайного сыскного войска вновь ничего не произошло,» — сказал бы диктор, если бы новости избрали способ слов. Но они выбрали путь картинок, путь незатейливых образов и тихих ассоциаций, и Макс был благодарен.       Глупый, глупый, глупый Вершитель.       Меламори закрывает глаза, не глядя водит пальцем по странице, наконец, останавливается где-то внизу, почти в конце списка.       — Давай вот это.       Белокурая леди кивает. Говорит ли что-нибудь, Макс не знает. Он моргает, а потом вдруг Меламори уже подают вазочку. Экран идет полосами, и не удается рассмотреть, что же это за вкус, но Макс по-прежнему уверен, что ничего хорошего.       — Кофейное, — шепчет он сам себе, и уже знает, что, конечно, теперь перед Меламори именно такое, и даже почти уверен, что указала она именно его. И подмены не заметит, потому что никто никогда его вмешательства не замечает, когда все вот так, он уже выучил.       Глупый, глупый, глупый Вершитель.       Не совсем поэтому, конечно. Совсем не поэтому.       А картинка плывет, идет полосами, дергается, дрожит, телевизор пощелкивает помехами. Старый совсем. Макс кивает ему — или себе, — мол, не торопись, без паники, сейчас-сейчас.       И вот уже Мелифаро — стоит посреди Джуффинова кабинета, жестикулирует, разглагольствует, да с таким жаром, что Макс усмехается. Как назло он не слышит ни слова, но Джуффин, из-за плеча которого и смотрит Макс, кивает и даже успевает вставить фразу, пока Мелифаро переводит дыхание. Макс не видит, как движутся его губы, но вдруг почему-то совершенно уверен, что тот сказал: «Молодец. Иди отдыхай»       И если бы Макс был павлином, он бы гордо распустил хвост. Похвала не от него и уж тем более не для него, но он так рад, так тронут, что сводит где-то за ребрами, что он вынужден уронить голову на руки, чтобы окружающая его темная пустота не захлебнулась улыбкой.       А они ведь даже не знаю, что он видит.       Не видит, конечно.       Глупый, глупый, глупый Вершитель.       И у Макса мысли перескакивают — и экран изменяется вслед за его желаниями. Избавиться бы от этого, и впрямь стало бы почти взаправду.       — Шурф? — шепчет Макс, устремляя внимательный взгляд в экран. Перед ним библиотека, светлая комната, просторная даже после всех размещенных здесь стеллажей. И книги! Ряды книг, кажется, Макс видит их без счета — а ведь есть еще стеллажи у него за спиной, и, Макс чувствует, у этого места найдется второй этаж, а то и третий, если как следует об этом задуматься.       Макс часто в своих шестичасовых новостях видит Шурфа в библиотеке, или дома, или в саду с его качелями — по крайней мере, Макс верит, что это каждый раз одни и те же библиотека, дом, сад. Очень, очень верит. Старается.       Макс всегда смотрит из-за чьего-то плеча. Человек, служащий его проводником теперь, медленно идет между рядами вперед, на свет окна, Макс слышит, как в тишине по полу ненавязчиво стучат каблуки и позвякивает колокольчик на носках замысловатых сапог. Макс не видит, но знает, что человек этот где-то забыл черный тюрбан — вероятно, здесь же, вот на одном из таких же столов, а, может, и вовсе дома, кто его знает. Добро хоть Мантию Смерти ни с чем не спутал.       Глупый, глупый, глупый Вершитель.       — Эй, Шурф?       Его, Макса, голос, но Макс молчит. Макс смотрит в подрагивающее изображение на мутном экране.       Шурф не откликается — так и сидит с книгой за очередным столом, и падает на него сбоку свет, так ясно, так правильно. И Макс…       Глупый, гл…       И им же самим выдуманная копия заглядывает Шурфу через плечо.       — Пойдем отсюда, а? Обед уже, а я тут новый трактир приметил…       Шурф кивает, а Макс улыбается.       Тот Макс, который сидит возле старого едва работающего телевизора с бесконечными помехами.       Больше Шурф не делает ничего, не поднимает взгляда, не оборачивается, не отвечает. Макс знает, что если сможет заглянуть ему в глаза, то какого-то определенного движения их по тексту не увидит, что взгляд так до конца страницы и не дойдет, и уж тем более никак не будет связан с рукой, страницу переворачивающей время от времени. Макс знает, что если через плечо собственной выдумки всмотрится в текст, в который смотрит его копия, это будет просто набор слов и символов, едва ли имеющих хоть какой-то смысл, не говоря уже о художественной ценности.       Поэтому Макс и придумал старый с помехами телевизор. Когда экран зернистый и иногда рябит, не заметить огрехи несложно. Он знает, что, если бы всмотрелся, позади Меламори не увидел бы ни окон, ни других столиков, ни даже стен, одну лишь пустоту, разбавляемую черно-белыми полосами помех. Макс знает, что если бы читал по губам Мелифаро его пламенную речь, тоже не вышло бы разобрать ни слова. Макс знает, что даже если его копия сейчас падет на одно колено и признается Шурфу в вечной любви, тот и бровью не поведет.       Потому что Вершитель ты или нет, а обманывать самого себя все-таки посложнее, чем окружающих.       Глупый, глупый, глупый Вершитель, который выдумал себе черно-белые картинки, старый телевизор, шум помех, зернистый экран, сломанную антенну.       Глупый Тихий город, который позволил этот странный самообман, но правдоподобностью приправить не изволил.       Макс тянется к кнопке выключения. Завтра, все так же около шести, включит снова, а пока что экран снова искривляет помехами и ворчит надоедливо белый шум. Макс изо всех сил представляет, что кнопка при нажатии щелкает, а пальцы ощущают ее прохладную поверхность, и на какой-то миг ему кажется, что телевизор и правда есть — а не только пустой угол, который он увидит, открыв глаза.