***
Как тебе небо над твоей головой? Юджи посматривает в окно на промозглое сентябрьское утро. Почти октябрь, а золотой осени как не было, так и не видно. Горе стоит за его спиной, мерно дыша в затылок. «Мирное небо над моей головой», — мысль отзывается горечью на корне языка. Хочется сплюнуть, содрать или хотя бы запить обжигающим имбирным чаем. Чай в его руках давно не был хоть сколько-то горячим. Юджи отставляет остывшую кружку на стол, не удосужившись даже вылить заварку: «Кому какое дело, — хмурится он, зябко передергивая плечами, — где-то должен быть свитер». Нужно бы выползти из этой чертовой удушающей конуры. Собраться, вдохнуть полной грудью, и выйти в непогоду. Разряженный воздух после дождя должен остудить его мысли. Горе неслышно, смиренно ступает по пятам, нашептывая откопать тот самый бежевый свитер, взятый когда-то до поры, до времени. Так и оставшийся лежать в его шкафу, бережно хранимый, окутываемый запахом шалфея и соли. Любимый парфюм, да? Юджи замирает на пару мгновений, глупо и нежно сминая причудливо плетеную шерсть в руках. Прижимается носом, в порыве стать ближе к родному запаху, надышаться на часы вперед. Флакончик парфюма падает под ноги — Юджи забыл, что кутает его в этот свитер, только бы запах не выветрился. Горе рокочит под ребрами, обволакивая сердце. Щемит, спирает дыхание, застревая комом в горле — не проглотить, не вытолкнуть. А под ногами слякоть и лужи, Выходя из дома, первым делом Юджи ступает в лужу — не заметил бы, даже если бы не был погружен в себя. Когда он в последний раз смотрел по сторонам? Когда улыбался желтым осенним листьям, высыхающим, шуршащим под ногами? Когда с упоением вдыхал осенний воздух, подставлял доверчиво лицо пробирающему до костей ветру? Честно, Юджи не помнит. Возможно, горе подскажет? Оно ведет его одним и тем же маршрутом — выходит из-за спины, тянет будто за руку, мол, пойдем-пойдем, у меня для тебя сюрприз. Ты не исправил и делаешь хуже. Юджи помнит, что сюрприз этот — вовсе не радостный, не долгожданный. Он знает эти чувства, как свои пять пальцев, знает эту дорогу — может пройти ее с завязанными глазами. Столько раз он ходил здесь, и все же каждый раз — передергивает при мысли о спуске в метро. Горестные мысли душат, не дают зацепиться за что-либо взглядом, стучат в висках — если бы… Если бы я не съел тот палец, то он… Юджи быстро отмахивается от мыслей как от заезженной пластинки, трясет головой — раз, второй, будто в надежде вытряхнуть из головы назойливых мух. Что ж, с двуликим это не сработало — может, хоть со своими мыслями получится. Он идет квартал за кварталом, перешагивая через лужи — попадает на темный асфальт раз через раз, но ему не то чтобы есть дело до промокших кроссовок. Горе рядом тихо вздыхает — с холодным паром изо рта рвется наружу осуждающий вздох, такой же эфемерный, как и силуэт рядом, обхватывающий Юджи за запястье. Рука стремительно холодеет, вынуждая Итадори спрятать ее в карман — не хватало еще и пальцы отморозить, ведь перчаток у него нет — времени, да и настроения на походы по магазинам, собственно, тоже. Натянув бежевые рукава практически до кончиков пальцев, Юджи легко усмехается — свитер ему все еще велик. Пара минут — и вот в поле зрения появляются знакомые здания: они все еще разрушены, все еще заброшены, как и весь район в целом. Единственное, что здесь облюбовано — небольшой каменный памятник, незаметный для чужих, несведущих глаз, огражденный пышными кустами гортензий, любовно высаженных в огромных количествах. Юджи приходит сюда стабильно раза четыре в месяц, стараясь ни в коем случае не изменять себе и не забывать. Он тяжело вздыхает, вновь передергивая плечами, будто сбрасывая наваждение — этой ночью сон был слишком реальным. Сердце замирает, будто ждет чего-то — как и каждый раз до этого. Горе рядом обволакивает его плечи, ни капли не согревая. Когда он последний раз чувствовал себя теплым? Когда чувствовал себя живым? Беря себя в руки, Юджи пару-тройку раз вдыхает полной грудью, отгоняя видения, мельтешащие перед глазами, набираясь смелости подойти ближе. Холодный камень встречает его пустотой, только пара благовоний, все еще тлеющих у подножья, говорят о недавних гостях. «Наверное, Секо приходила, — думает печально Итадори, — больше ведь и некому». Он подходит к могиле, через секунду привычным движением усаживаясь на промозглую влажную землю. Ему не жаль штанов или куртки, непременно запачкавшихся в земле, он не ощущает вмиг намокающую ткань. Юджи прижимается лбом к каменной плите, так, как делал это с живым человеком. Спи, мои окна дремлют в ночи, Так, как нравилось Сатору. Разбиваясь осколками в воздух, Юджи не в силах сдержать задушенный всхлип, удержать разрастающееся чувство пустоты, остановить липкие руки его личного эфемерного горя, обволакивающие его, обтягивающие со всех сторон — они пробираются под любимый, под его свитер, проходясь по трясущейся грудной клетке, пересчитывают ребра. Горе касается его ласково, будто пытается утешить, будто что-то действительно знает — что-то о прошлом, связанном с любимым человеком. Которым ты дышишь. Рваные вздохи вырываются из горла Юджи с попеременным успехом, перебиваются комом из склизкой мокроты, мешающей дышать, с рваным сердечным ритмом и чудовищной нехваткой кислорода. Итадори сжимает кулак на груди, стискивая шерстяную скань, пытается сморгнуть несуществующие слезы — их давно не осталось. Там, за клеткой из ребер, болезненно сжимается, ноет, и Юджи, наконец, воет от боли и горя, накрывшем его с головой — благо, на несколько километров нет ни единой души, чтоб услышать отчаянный крик. Смотри — все моря, обращаясь к луне, просят помощи где-то на дне, Истерика настигает его только здесь — каждый приход сюда ознаменовывается ей, будто Юджи дает себе волю выкричаться только перед ним, показаться слабым и разбитым, не готовым двигаться дальше. Он держится за темный холодный камень как за последнее, что у него осталось, как за самое дорогое. Он прижимает к нему ладонь, шарит нетерпеливо и как-то отчаянно, будто стремится почувствовать тепло и пульс. Горе отдается стучащим в висках грохотом. Может, ты их тоже услышишь? — Привет, Сатору, — сипло сквозь силы, наконец, выдавливает из себя Юджи, — давно не виделись. — Дыхание снова срывается на сухой всхлип, и Итадори вынужден взять паузу в своем одностороннем разговоре. Он все еще предпочитает думать, что Сатору слышит его, все еще представляет в своем воспаленном сознании, что тот где-то рядом, слушает и отвечает. Глаза — это главное, что лишь на миг открывает завесу цепей. Но перед глазами, как бы он не старался вглядываться, как бы не смаргивал пелену, все также никого нет — только одиноко стоящий камень, холодный и молчащий. — Совсем на тебя не похоже, Сатору, — задушенно произносит Юджи, мыслями возвращаясь в настоящее, — обычно ты более словоохотлив. Был. Юджи обессилено скатывается, спиной прижимаясь к гладкой мраморной поверхности, ударяясь затылком о камень. Он сидит так пару минут, собираясь с мыслями. Хоть сегодня и не Обон, он предпочитает верить, что душа Сатору где-то по близости — возможно, спускается сюда, когда видит с небес приход Юджи. Ему бы это было приятно. Отнимая единственный свет, момент, Смерть Сатору все еще, даже спустя почти год, ощущается как отсутствие — смысла, надежд, желаний в жизни Итадори. Он не может вспомнить хотя бы один светлый солнечный день после смерти Годжо, будто их и не было вовсе. Ему кажется, что его мир погрузился в непроглядную тьму и дождливую туманную слякоть. И горе поселилось с ним по соседству — его некому было развеять, некому подарить хоть крупицу тех счастливых минут, что спасали его в прошлые разы встреч с эфемерным существом. — Сатору, ты помнишь, — вдруг тихо, неожиданно даже для себя, начинает говорить Юджи, — помнишь, как мы ездили к морю? Ты тогда так погрустнел, будто призраков увидел. — Итадори улыбается воспоминаниям сквозь ком в горле, говорит быстро и сбивчиво, как будто если перестанет — его мир схлопнется. — Я тогда нашел тебя ночью у берега — всего такого помятого. Ты сжимал маску в руках — так судорожно комкал, кропотливо всматриваясь в небо. Океан приласкает луну, — Помнишь, как я тогда тебя напугал? — тихонько смеется Итадори, прижимаясь к мрамору плотнее, будто пытаясь стать ближе, проникнуть за текстуры и нащупать там горячее живое тело. — Никогда не забуду, как ты вздрогнул, когда я плюхнулся рядом с тобой на песок. Наверное, это было чересчур невежливо с моей стороны, — тихо тянет Юджи, заламывая пальцы, — прерывать твои размышления так. Итадори берет паузу, делая глубокий вдох. Он никогда не думал об этом, на самом деле, но та ночь положила начало их близким отношениям — больше, чем ученик и учитель или жертва и палач, больше, чем наставник и подопечный. Юджи думается, что именно в тот вечер между ними проскочила искра, а души их будто переплелись. — Наверное, ты тоже тогда горевал, да? — голос начинает сипеть от невыплаканных слез, от непроглатываемого горького кома в горле. Горе все же присаживается по соседству, возможно, прижимаясь к нему — плечом к плечу. Будто эфемерные пальцы находят его кисть, сжимают. А потом он упустит момент и пойдёт вместе с нею ко дну. Юджи бы так хотел, так неистово желал, чтобы эти эфемерные пальцы оказались теплыми, настоящими — живыми. Чтобы его утешили, чтобы прижали к широкой груди. Чтобы погладили по голове, проходясь длинными пальцами между розовых прядей, спустились на шею и к подбородку, поднимая его голову кверху — посмотреть глаза в глаза. Чтобы сердце зашлось в бешеном ритме, то и дело замирая от щемящей нежности в этом бездонном голубом взгляде, направленной только на него. Гуляй моё сердце, залитое кровью, — Прости, Сатору, — бормочет Юджи, кусая кулак, давя вновь прорывающиеся уже рыдания, — прости, что не могу быть счастлив. — Сдержаться все же не выходит, и капли соленых слез начинают течь из ореховых глаз, застилая видимость. Юджи как будто в бреду слышит шум океана сквозь собственные рыдания, — или это они так похожи на волны? — все больше сжимаясь в комок, готовый улечься на холодную землю, оставаясь у могилы навсегда. Мне некуда деться — я связан любовью. Итадори действительно не видит смысла существования без Сатору. Юджи думается, что никто и никогда не сможет его заменить — даже близко нет. Никто больше не посмотрит на него так, будто он — весь мир для человека напротив, будто люди вокруг не значат абсолютно ничего, будто единственное, что имеет значение — улыбка на его лице, морщинки вокруг глаз и их отсутствие меж бровей. Будто он — смысл жизни для кого-то. Будто ради него можно перевернуть пол вселенной. Пускай ты не дышишь, пускай солнце светит — — Сатору, как думаешь, — идя на поводу у своих эгоистичных чувств, бессмысленно спрашивает Юджи в пустоту, — ты сможешь простить меня, если я не буду двигаться дальше? — Итадори выдавливает из себя улыбку, будто Годжо действительно сейчас рядом, будто смотрит на него. Наверное, он бы нахмурился от таких слов — весь бы подобрался, сводя брови к переносице, прищурил бы глаза, со всей серьезностью и напряженностью смотря на Юджи — готовый отчитать и, если что, поставить мозги на место. Юджи пробивает на глупый, горький смех от этой мысленной картины. Жаль, что его проклятая техника — не рисование на холсте пространства, иначе он бы запечатлел ее. Может быть, так Сатору бы смог здесь быть? Оно не услышит, как горько на свете, — Сатору, — его имя мягко, сладко и ровно на столько же горько перекатывается на языке — Юджи никогда не перестанет повторять его, с каким-то садистический удовольствием смакуя самые любимые три слога, — я, правда, больше не могу без тебя. Оно не заплачет, на небе сияя, а я подскользнусь, на море глядя. Юджи сновя трясет, его колотит на холодной земле — он больно прикладывается головой о мраморную плиту, но ему все равно, пульсация не ощущается ни на миг. Все, что чувствует Итадори — поглощающее его отчаяние, его дорогое горе, опутывающее тело вдоль и поперек, заливающее легкие будто водой. Его горе зажимает ему рот и нос, душа, не давая сделать вдох, а его уже ледяные пальцы знакомо придавливают к земле, сковывая движения рук и ног. На миг Юджи кажется, что его горе — проклятье, что жило все это время с ним по соседству, питаясь его хлопьями по утрам и выпивая всю теплоту из крепкого зеленого чая. Ему кажется, что он видит проблески шести таких знакомых голубых глаз — Итадори пугается, когда белые бинты опутывают его тело, собирая как пазл, сворачивая в кокон — прижимают к вполне реальному монстру. И Юджи бы, по хорошему, испугаться — включить проклятую энергию на полную, зажечь кулаки фиолетовым пламенем, да пойти в атаку — упокоить, развеять и помолиться за успешное достижение небес. Но Итадори только улыбается — тянется душой вперед, ближе к страшному длинному, но такому будто знакомому монстру, бегает широкими зрачками по всем трем парам глаз, не зная, на какой из — остановиться, всмотреться, увериться. И даже если это всего лишь галлюцинации, он будет действительно счастлив, наконец, умереть — так, как и должно было случится с самого начала их знакомства. И сосны мне скажут: «до встречи у рая, И сейчас, пожираемый проклятьем, он впервые со смерти Сатору действительно счастлив — вечная спутница в лице тенью ходящего горя, наконец, уступает долгожданному свету и спокойствию. Последнее, что проскальзывает в мыслях Итадори: «вот бы оказаться на одном облаке с тобой, Сатору».***
— Юджи! Ты вечностью станешь, но в тебе нет тебя».