серпом ленивой луны тебе поцарапаю грудь
не забывай но пожалуйста не звони
страшнее предательства лишь
может быть пустота
лови мои волны милый волны лови
Дорога не прощает ошибок… Именно эта мысль крутилась в голове Геннадия Ильича, пока они с Лазаревым боролись за жизнь девочки. Худенькая, хрупкая, она лежала на операционном столе – вся переломанная и будто уже не способная уцепиться за что-то в этом мире. Невольно возникал вопрос: ну почему так неосторожно, почему так беспечно вели себя на дороге? Кривицкий знал, что за рулем был отец девочки, – об этом сказали сотрудники скорой. В салоне автомобиля находилось трое: мужчина, женщина и их девятнадцатилетняя дочь. Родители скончались на месте, а девушку, сидевшую сзади, уже несколько часов пытались спасти. Противный писк оборудования, словно ножом по сердцу, заставил хирургов отойти от стола. Реанимационная деятельность результата не дала. – Время смерти 20:57, – устало произнёс реаниматолог, поняв, что смысла в его попытках больше нет. Выходя из операционной, Кривицкий снял шапочку, утерев вспотевший лоб. Влажные кудри в беспорядке распластались по лбу. – Мы сделали, что смогли, – похлопал его по плечу Костя. Он знал, что коллега воспринимает каждую смерть на столе как личную трагедию. – Почему так происходит, Кость? – вздохнул Геннадий Ильич. – Такая молодая… И в один миг жизнь обрывается. Это так нечестно! Лазарев не знал, что ответить. Казалось, Кривицкий давно должен хотя бы попробовать примириться с несправедливостью жизни. Казалось, это не он, вчерашний ординатор, должен объяснять старшему товарищу, что в жизни так бывает. Но хирург и не ждал, что ему что-то скажут: ополоснув руки и лицо, Геннадий вышел из предоперационной. Дорога не прощает ошибок… Его смена подходила к концу, а дома ждала та, кто тоже стал жертвой фатальной ошибки. Больно, нелепо и до невозможного обидно: она не была достаточно внимательна, телефон зазвонил не вовремя, водитель легковушки не увидел ее на пешеходном переходе из-за стоявшей у обочины фуры… Все произошло так внезапно, но так неотвратимо, что Гена до сих пор иногда думал: авария с участием Иры – дурной сон, который вот-вот прервется. Но это не было сном. Поэтому сейчас, спешно переодеваясь и надеясь, что Константин Германович сам разберется с полицией, Кривицкий готовился вернуться к своей главной пациентке. – Уходите, Геннадий Ильич? – устало спросила Нина. Она тоже собиралась сдать смену, но Таня, как это часто бывало, задерживалась, поэтому Дубровская продолжала сидеть за стойкой, оперевшись о сложенные в замок руки подбородком. – Да. По результатам операции я там черкнул, Галя забрала карты. – Конечно, бегите домой, вас же ждут, – мягко улыбнулась Нина. – Я тоже сейчас пойду, надеюсь. Вы знаете, оказалось, авария ваша произошла из-за такой случайности. У водителя инфаркт случился, вот он руль и выкрутил. Из авто по встречке мужчину Брагин оперирует. Тоже тяжёлый. Кривицкий вздохнул. Да, он ошибся в своём предубеждении, но от новых подробностей история стала лишь печальнее в глазах врача. – Да… Меня ждут. До завтра, Ниночка. В точности Гена не знал, действительно ли его ждут. Он определённо был нужен Ире, Кривицкий даже иногда замечал подобие благодарности в ее взгляде, однако всерьёз не надеялся, что Павловой искренне необходимо ощущать конкретно его присутствие. Она совсем ушла в себя. Конечно, проблески случались, но в основном в критические моменты. На прошлой неделе, например, он сам сорвался на Ирину Алексеевну в кабинете – и за это до сих пор было стыдно. Сев в такси, Кривицкий прикрыл глаза и погрузился в воспоминания, словно желая добить себя ими. В ушах стоял собственный взволнованный голос, ее всхлипы, ее жалобы и мольбы… И хриплый отчаянный шепот, которому, Гена надеялся, женщина внимала. «Ира! Ирочка! Прекрати! Ты убиваешь себя! Ты и меня убиваешь! Я же с ума сойду, я погибну, если с тобой что-то ещё случится!» Ему хочется кричать, но нельзя. Нельзя ее ранить. Поэтому Кривицкий сжимает зубы до боли, до скрипа. Знает: уже то, что назвал любимую дурой, схватил за челюсть, выдавливая из упрямого рта таблетки, было травмирующе для неустойчивой сейчас психики. Он видит слезы в красивых, но таких пустых глазах Павловой. Глубоко и старательно дышит, подбирая нужное состояние и правильные слова: – Мы справимся... Мы обязательно справимся, надо только набраться терпения. Ира будто не понимает, но слушает внимательно, не перебивает. Так вслушивается в спокойную человеческую речь раненое животное, и это страшно осознавать. По щекам катятся крупные слезы. – Ну пожалуйста, – шепчет Гена. – Мы все преодолеем... Убеждает в этом и себя тоже. Он знает, что пойдёт на все ради Ирины. Буквально. И в ее взгляде в этот момент возникает понимание. Она теперь верит ему, пусть ещё несмело. И тогда она доверчиво жмётся к Кривицкому и впервые за долгое время тянется к его губам в поцелуе... И это невинное, исполненное боли движение доверчивой души Иры действует на страдающее сердце Гены исцеляюще. Она вообще всегда обладала даром залечивать его раны на сердце. Иногда ранила сама, но это Кривицкий ей прощал, стоило только нежным рукам взъерошить его волосы на затылке и спуститься лаской к скулам. Поцелуй солёный и недолгий, но тем он дороже. Кривицкий сохранит его в памяти навечно.мы спали с тобой одним сном
целовались под одной звездой
иноки в ночи жонглеры любви иной
Но этот подарок судьбы, это возникшее между ними понимание продлилось недолго. Иначе Гена бы не обнаружил Ирину спустя пару дней полностью разбитой, потерянной, практически предавшей себя агонии. Иначе не оказалось бы этого пустого пузырька из-под таблеток на полу, а Кривицкий не был бы вынужден промывать Ире желудок и в очередной раз вызывать на помощь Брагина. Весь вечер после Ирина была замкнута, молчалива и задумчива. За всю ночь, кажется, не поспала и пятнадцати минут – лишь сверлила отрешенным взглядом потолок. А со звоном будильника Гене с боем пришлось поднимать свою самую невыносимую пациентку с постели. … Этим утром она была особенно вялой, ни на что не хотела реагировать. Ее руки безвольно поднимались и опускались, как плети, пока Гена помогал принять ванну. Обычно Ирине Алексеевне не составляло труда самой помыть голову и остальные части тела, до которых она могла безболезненно дотянуться, однако на этот раз сил не было ни на что. А желание помыться оставалось. Гена выдавливал из себя улыбку, пока старательно массировал кожу головы Павловой, следя, чтобы пена не попала ей на лицо – словно она была его неразумным ребёнком, – но в ушах все ещё звенела тихая, звучащая хрипло просьба: «Я хочу принять ванну, Ген, очень». Это был первый день после истории в кабинете, когда Ирина заговорила первой. Первое утро, когда она попросила сама, а не молча согласилась, что просыпаться и идти в ванную действительно уже пора. И снова повторялся ритуал: помочь раздеться, приподнять Иру над коляской и, собрав силы и волю в кулак, не ожидая и тем более не требуя хоть какой-то помощи, попытки сдвинуться, поддаться ему, подхватить женщину на руки. Лёшка был прав, когда утверждал, что Геннадий Ильич взял ношу не по годам. Будь они лет на двадцать моложе – любимая казалась бы ему пушинкой, лёгким перышком. Но сейчас каждый раз, когда Гена тягал на себе неподвижное тело, он чувствовал, как тянет поясница, как болят руки, как сбивается дыхание… как ноет сердце – то ли от физической нагрузки, то ли от отчаяния, которое нельзя показать. Это был словно день сурка, но Ирине во что бы то ни стало важно было чувствовать хотя бы небольшую динамику, а потому Кривицкий разбавлял их одинаковые дни процедур шутками, байками и обещаниями. Из кожи вон лез, лишь бы доказать: эти трудности временны. Именно трудности – не проблемы, лишения. Не беда и не трагедия. Ванна подействовала на Иру чудотворно: жмурясь, пока мужчина держал над ней лейку, смывая пену, она даже улыбнулась. – Полегче? – осторожно спросил Геннадий Ильич. – Да, – кивнула Ирина. Встрепенувшись, она потерла щеки, шею, плечи ладонями, будто помогая воде смыть с себя все дни, когда ощущение потерянности и отсутствия смысла всего сущего не позволяли чувствовать себя живой. Кривицкий вытащил из слива пробку, дав этим понять, что пора заканчивать. Дождавшись, пока сойдет вода, Гена подал женщине полотенце – она, окончательно выйдя из транса последних дней, тщательно вытерлась и сама потянула к мужчине руки. Подхватив ее под мышками, он в очередной раз задумался, насколько проще было бы – для самой же Иры, – если бы в квартире имелся душ. – Иди ко мне, моя девочка, – пробормотал он одну из своих любимых фраз. Это сочетание нежных и игривых слов нравилось ему потому, что Ирина Алексеевна чаще всего смущалась и хихикала. Кажется, в такие моменты она даже ненадолго забывала о самобичевании, веря, что Геннадий искренен, что она желанна. Даже когда он вынужден стоять рядом и придерживать ее, пока Ирина не помоется. Даже когда приходится помогать усесться в коляску. Даже когда нужда заставляет помогать ей посетить уборную. И в такие моменты, как в это утро, когда Кривицкому в очередной раз пришлось достать с полки чистые вещи, помогая Ире натянуть сперва тонкий подгузник, затем – джинсы и теплые носки. Ирина не чувствовала этого, но ей казалось, что Гена очень нежно приподнимает ее ноги, пока ткань идеально не налезет на непослушные недвижимые стопы. И она делала вид, что почти не стесняется его. Казалось бы: давно нечего стесняться – не перед ним! Но грудь Ирины сдавливали тиски, когда она понимала, что Геннадий Ильич буквально командует ее телом, видит ее немощь и будто бы воспринимает свое положение как данность. Словно она болезнью привязала мужчину к себе. Словно в ней самой не осталось прежней прелести, которую Кривицкий ещё мог замечать когда-то, а он все притворяется, что все осталось, как раньше. – Не надоело тебе так возиться, – скорее удивленно, чем с интересом протянула Ира. – Ну что ты, – улыбнулся Кривицкий, глядя на нее снизу-вверх. – Как может надоесть такая куколка? – М-м? – Ну в детстве мальчики во что играют? В солдатиков, машинки… А в кукол не играют, чтоб не засмеяли. А сейчас у меня такая кукла, – объяснил Гена. Он выдумывал новую нелепую историю на ходу – лишь бы увлечь женщину, которой в голову снова полезли какие-то недобрые мысли. – Вот наряжаю тебя, Ириш, как лучшую куколку в мире. Сейчас на работу красивые такие поедем. Поедем же? – Это в джинсах красивая? – скептически приподняла бровь Павлова. – Ну конечно! Самая красивая, – убеждённо заявил Геннадий Ильич и поспешил уточнить. – Так что, на работу едем? Или погулять сходим? Куда хочешь? – На работу, – махнула рукой женщина. – Давно пора проверить, не разворотили ли там мое отделение. Извечный интерес к работе, в последнее время заглушенный болью и страхами, был хорошим знаком. Гена направил коляску к выходу, выискивая взглядом Иринины демисезонные ботинки.не рви себя милый не рви
когда танцуешь со мной
иноки в ночи жонглеры любви иной
***
Кривицкому показалось, что рабочий день не слишком впечатлил Ирину Алексеевну. Она не могла оперировать, не могла и шустро передвигаться по отделению, чтобы в полной мере помочь больным – или хотя бы проконтролировать работу ординаторов. На продуктивное чтение скопившейся документации у заведующей не хватало сил. – Голова как-то гудеть начинает, – пожаловалась она. Гена тут же поднялся с места и налил в граненый стакан прохладной воды. – Брось. Пусть Лазарев поработает, – заявил мужчина. – Придётся так и поступить, – вздохнула Ира. – Но мне захочется за ним все проверить. – Вот и проверишь! Потом. Ирина Алексеевна перехватила пальцами переносицу. Все было как-то бессмысленно. Ее присутствие в отделении было бесполезным. Смирившись с положением вещей, Павлова произнесла, словно пробуя эти слова на вкус: – Хватит. Поехали домой. От-ды-хать. Гена лишь улыбнулся и подошёл к шкафу, чтобы забрать пальто. Дома их вновь ждала рутина: Ира захотела ещё раз принять ванну, и мужчина не смог отказать ей в этом желании. И вот уже одежда блондинки была аккуратно сложена поверх стиральной машины, а сама она сидела в горячей воде, удерживаясь руками за бортики. Ее глаза были закрыты, и благодаря этому Кривицкий мог позволить себе то, чего не разрешал обычно: мужчина жадно, с какой-то отчаянной, жалостливой любовью в глазах рассматривал изможденное скованное тело. Пристальный взгляд подмечал, как от глубокого дыхания Иры вздымается ее грудь, как по покатым плечам и хрупким ключицам скатываются, огибая темные соски, крупные капли, как подрагивают губы – нетерпеливо и будто обиженно. Перехватив лейку, Гена крепко зажмурился и мысленно отругал себя: отвлекаться на созерцание прекрасного было нельзя. Это приближало его к краю пропасти. Кривицкий четко осознавал свои чувства. Он знал, что любит Ирину. Был убеждён, что теперь уже ничто, кроме ее твёрдого уверенного слова, не заставит его покинуть этот дом и эту женщину. Однако, довольствуясь редкими взглядами, расшифровку которых был рад сочинить самостоятельно, Геннадий Ильич не получил ещё ни одного вербального подтверждения того, что его любовь взаимна. Что Ира не считает себя пленницей обстоятельств, что не оказалась заперта – в своём теле и со своим бывшим возлюбленным. – Знаешь, я всегда боялась несвободы, – будто услышав его мысли, произнесла Ирина Алексеевна. Кривицкий вздрогнул. – Свобода есть сущность каждого, и потому все, что ее ограничивает, должно быть отметено прочь – будь то традиция, суеверие или любое другое ограничение в какой угодно форме*, – пробормотал Гена. – Это что? Твоя философия? – Это строчки одной хорошей повести, – покачал головой мужчина. – Как-нибудь почитаем. Мне ещё одна цитата оттуда нравится. В ней говорится о том, что если на дружбу влияют такие условности, как пространство и время, то люди могли бы разрушить все, преодолев эти ограничения. Но «здесь» и «сейчас» беспредельны, а потому у по-настоящему близких людей всегда остаются шансы на встречу. – Ты всю книжку наизусть знаешь? – Ира хмыкнула, но по ее глазам было видно, что женщина не осталась равнодушной к романтическим фантазиям Кривицкого. – Нет, не всю. Но я читал ее очень много раз. В ней множество мудрых мыслей и идей. – Всё так, как ты любишь, – вздохнула Павлова. Геннадий улыбнулся. Действительно: все было так, как любил он. Любимая женщина сидела рядом и слушала его со вниманием, пока мужчина размышлял об одном из самых замечательных, на его взгляд, произведений. О повести, слова которой во многом так ярко перекликались с историей их жизней – проведённых по большей части врозь, но сплетенных в такой удивительный общий узор. Облачившись при помощи Геннадия в пижаму, Ира продолжала увлечённо болтать – и это не могло не радовать. Пока она говорила что-то о дружбе и свободе, Кривицкий усадил Ирину Алексеевну в коляску и повёз в спальню, по пути собрав с полок нужные баночки. – Ну что, моя дорогая, приступим к моей любимой части дня, – игриво улыбаясь, произнёс мужчина, когда Ира удобно устроилась среди подушек. – Так прямо и любимая? Ира скептически приподняла бровь. Ещё недавно она сказала, что это унизительно. Что она себя чувствует именно такой – униженной, беспомощной, пока ее недвижимые стопы массируют ловкие длинные пальцы. Пока Гена лезет вон из кожи, чтобы сделать для нее все лучшее, а она даже поблагодарить нормально не всегда может – и главной неблагодарностью женщине казалось то, что ее состояние оставалось без изменений. Ей, привыкшей каждую деталь жизни подвергать контролю, было невыносимо осознавать: здесь нет ничего, что могло бы зависеть от самой Павловой. А вот от Кривицкого, вероятно, что-то и зависело. Все же его действия не могли навредить – они могли только поддержать состояние Иры или приблизить ее к хотя бы незначительным улучшениям. Но пока, по ощущениям, лучше себя Ирина Алексеевна не чувствовала. Только… зациклившийся на одном мозг быстро подкинул набившее оскомину слово: униженной. «А я чувствую себя возвышенным», – так он ей сказал в ответ. А сейчас с искрящимся взглядом заявлял, что это чуть ли не самое любимое его занятие. Хотелось верить, что Гена не лукавил. Хотя, кажется, этого он совсем не умел. Не умел лгать и притворяться, не умел угождать без искреннего желания быть полезным. Он был честным, пусть иногда и хитроватым, но хитрость его не была злой и ищущей незаслуженную выгоду. Гена был… настоящим. Поэтому Ира, отбросив стеснение, махнула в сторону своих ног руками: – Хорошо, приступайте, Геннадий Ильич. Делайте, что вам нравится. И снова крепкие руки надежно держали непослушные ступни, и снова Гена, глядя ей в глаза, старательно массировал ноги Ирины Алексеевны. Его упорству можно было позавидовать: Ира сомневалась, что кто-то, кроме него, был бы способен так с ней нянчиться. – И все-таки почему ты это делаешь? – внезапно услышал Кривицкий. – Что? – не понял он. – Ну я не верю, что тебе приносит удовольствие эта возня с моими ногами, признайся, что ты это на самом деле не любишь, – как-то тоскливо усмехнулась женщина. – Опять ты за свое? В голосе Гены сквозила непривычная для слуха усталость. Обычно он пристально следил за каждой своей интонацией, самого себя убеждая, что он не устал, не расстроился, не разочаровался. Когда верил сам, проще мог убедить Иру. Если она его, конечно, слышала. – Не так важно, люблю я какие-то занятия или нет, – Геннадий Ильич бросил свое дело и подвинулся на диване, подползая ближе. Он прикоснулся к плечу Иры. – Я тебя люблю, понимаешь? Тебя. Я очень хочу, чтобы у тебя все было хорошо. Даже если ты сама об этом перестала мечтать. Я намерен стараться дальше, и ты меня не остановишь, даже не пытайся. От его слов в горле появился ком. Предательское сердце тянулось к Кривицкому, отчаянно жаждало верить его словам и поступкам, но собственная скованность обрубала крылья. – Любишь? Я сомневаюсь, что меня такую, – она сглотнула, – возможно хотя бы терпеть. И как жить дальше нормально? Я ничего не смогу дать тебе. – Я и не хочу ничего брать, – в его голосе зазвучало отчаяние. – Мне всего достаточно! В уголках глаз Ирины скопились слезы. Она никак не могла произнести фразу, которая могла бы разрушить все: женщина ждала, что в глазах Кривицкого она заметит все недосказанное, когда ещё одно из возражений прозвучит. То, о котором она задумывалась уже не раз, когда поняла, что так просто ей от Гены не отделаться, а как раньше – как он привык в отношениях с ней – ничего уже не будет. – Всего ли? А как быть с… Ее рука уперлась в грудь Кривицкого. Слова отказывались складываться в предложения. – Когда тебе захочется… Большего, когда тебе захочется нормальных плотских отношений, я ведь не смогу, Гена. Или, – она нервно сглотнула, готовясь озвучить один из своих страхов. – Или, наверное, меня сейчас уже очень тяжело захотеть. Да. – Дурочка ты, – нежные пальцы заправили одну из белокурых прядей за ухо Ирины. – Вот об этом ты должна думать в последнюю очередь. – Но я думаю! – возразила Павлова. Пусть она во многом была зациклена о себе, не хотелось, чтобы Гена думал, что она совсем не печется о нем. О самом близком своем человеке. О том, кто ежедневно борется за нее. – Для меня это не самое важное, – покачал головой Кривицкий, а затем приблизился ещё больше и зарылся носом в ее волосы, опаляя дыханием шею. Затем он пробормотал ей в плечо: – И ты все ещё желанна. Всегда будешь. Пальцы продолжали играться с прядями растрепанных волос, когда горячие губы опустились на оголенный участок шеи. Лёгкие поцелуи проследовали к ключице, после чего Геннадий отстранился и вопросительно посмотрел на Ирину. Это нормально? Может ли он продолжить? Кажется, она окончательно разомлела в этот вечер. Пристально вглядываясь в карие глаза напротив, она задумчиво закусила губу. – Можно я покажу тебе, что может доставить нам вполне ощутимое удовольствие? – осторожно спросил Гена. Он так сильно хотел, чтобы она почувствовала, насколько она нужна ему, насколько любима! Получив еле заметный кивок головы, Кривицкий снова прикоснулся губами к тёплой коже, одновременно с этим начав расстегивать пуговицы на пижаме Ирины. Ласки, в которых невинность граничила с кричащей откровенностью. Поцелуи, танцующие на лезвии: с одной стороны тянула к себе нежность, с другой же – всепоглощающая страсть, которую необходимо было сдержать. Сегодня она не была им спутницей. Его рот будто впервые исследовал полную, налитую грудь, язык, прежде чем его сменят осторожные губы, обводил влажной лаской соски, поцелуи обрушивались на чуть торчащие ребра, живот, вновь поднимались к ключицам и сводам плеч. От лопаток до кромки волос на шее Ирины рассыпались мурашки. Она не знала, как себя вести, и до конца не понимала, что она чувствует. Хотелось, чтобы этот вечер дал больше эмоций, ощущений, чтобы она могла по достоинству оценить старания Кривицкого и подарить ему самому наслаждение тоже, дать тот искренний ответ, которого он заслуживал. Но сейчас Ирина Алексеевна была на такое не способна. Однако ее положение открывало множество новых истин: например, женщина могла уделить больше внимания тому, как именно ведёт себя Геннадий Ильич рядом с ней – в ещё одном проявлении своей заботы о ней, в новом воплощении своего трепета перед ослабевшим, не готовым поддаваться всем желаниям разума телом. Павлова всем своим нутром тянулась к робким и осторожным, но в то же время настойчивым, непрерывным ласкам. Она стремилась прочувствовать каждое прикосновение влажных теплых губ, уловить каждый легкий, почти невинный поцелуй. Она плавилась под чуткими пальцами, отводящими с плеч края расстегнутой ночной рубашки, с каким-то странным упоением позволяла Гене увеличить доступ к своей обнажённой коже, зацеловать свое истосковавшееся по нежности тело. Тело... Оно привыкло к боли, привыкло к тому, как тяжело даётся большинство движений и как непослушно под руками ее помощников, а о том, какими ласковыми могут быть прикосновения к нему, почти забыло. Да, были лёгкие поглаживания и старательные разминки, оставалась бережная помощь с принятием ванны и порывистые рукопожатия, сопровождаемые пылкими словами, но томительной неги, подаренной целующими губами, путешествующими по каждому сантиметру ее рук, груди и живота пальцами Ирина Алексеевна не ощущала уже очень давно. И ощущала ли это именно так хотя бы раз в жизни? Ей не хотелось углубляться в подобного рода рассуждения. По щекам наперегонки бежали крупные капли, соединяясь в узкие влажные дорожки. Это были слезы освобождения. Окончательно облегчение ещё не наступило, но Ирине Алексеевне казалось, что сейчас она готова к новому витку в их борьбе. Хотелось принять одно из сотен заявлений Кривицкого о том, что она со своей бедой не одна. Хотелось… просто жить. Но один из вопросов все же не переставал возвращаться к ней, волнуя и заставляя сомневаться в будущем. – А если я навсегда останусь в коляске? Тогда что? – спросила она чуть позже, когда Геннадий просто приобнял ее за талию, уткнувшись носом в теплый бок. Он лежал на диване в скрюченной неудобной позе, но ни за что не хотел отодвигаться. – А что тогда? Тогда мы будем учиться жить так всегда. – Мы будем учиться? – Конечно. Мы будем учиться. Ириш, ну ты чего? – он наклонился ближе. – Я же обещал. Я тебя ни за что не брошу. Никогда. – Ты можешь забрать свое обещание, я не обижусь. Слушай, у нас ведь была надежда, что я встану! Ты не... ты не подписывался всю жизнь возиться с инвалидом. – Ты не инвалид! – жёстко прервал ее речь Гена. – И я останусь с тобой, потому что с самого начала я здесь не из чувства долга или ещё чего-то, что ты там себе напридумывала. Я здесь, с тобой, потому что я люблю тебя. Я тебя до конца своих дней на руках носить готов, лишь бы ты жила, Ира, понимаешь? Чтобы ты жила. Такая у меня простая мечта. Можешь пообещать, что эта мечта исполнится? Ира поджала губы и едва заметно кивнула. – Да? – Да. – Вот и хорошо! Гена, удовлетворенный ее послушанием, ушел на кухню, и уже минут через пятнадцать женщина почувствовала приятный аромат бекона и специй. Видимо, Кривицкий решил устроить поздний перекус. Он часто так делал, когда пытался окончательно успокоиться сам и показать свою непоколебимость Ирине Алексеевне. Сложив руки под подбородком, Павлова стала задумчиво вглядываться в свое отражение в оконном стекле. Собственные черты искажались в свете единственного фонаря, направившего свой взор в комнату, где сейчас пыталась не чувствовать себя такой же одинокой Ирина. Она ведь не одинока в действительности, как бы ни накатывала временами тоска? Гена ведь всегда рядом, без досадных исключений. Сейчас, конечно, женщина принимала его заботу в благодарностью, ждала поддержки и помощи, даже если внешне оставалась той, кто стремится быть самостоятельным из принципа. На самом деле без Кривицкого она давно бы сдалась. Он тянул ее со дна, и непонятно было, осознавал ли он до конца, какое значение имеет его твёрдое плечо рядом, каково влияние его слов и поступков на Ирину Алексеевну. Теперь – хотя бы самой себе – блондинка могла признаться, что значил для нее Геннадий очень много, что его жертва – а Ира считала, что мужчина действительно многим жертвует ради нее – неоценима. Некоторое время назад мысли Павловой уже были направлены в эту сторону. Тогда она так же смотрела в окно, шел противный дождь, какой обычно бывает в зимнюю оттепель, и поэтому было достаточно занимательно следить за тем, как по запотевшему стеклу стекают капли. А в каплях отражается, поблескивая, свет ее вечного соседа – уличного фонаря. Кривицкий тогда ушёл на встречу с коллегами, праздновали юбилей института Склифосовского. Отпрашивался он, словно мальчишка, одновременно желая развеяться и боясь уходить. Пытался уговорить ее поехать вместе, но в этом Ира была непреклонна. – Хочешь? Иди. Я уже хорошо себя чувствую, как-нибудь справлюсь одна на вечерок. – Точно? – с сомнением спросил тогда Кривицкий. – Ну конечно! Сходи, Ген, отдохни. В конце концов, ты ко мне сиделкой не нанимался. В ответ на это он лишь недовольно промычал. Сам Геннадий Ильич считал уход за Ириной своим священным долгом. Это было абсолютно искренне, и переубедить мужчину, наверное, не смог бы никто. Оборачивая вокруг шеи шарф, Гена заявил: – Ты мне звони обязательно, если что-то… ага? Я на телефоне. Если что, сразу… – Идите уже, Геннадий, – уставшее лицо озарила легкая улыбка. Стоило двери закрыться за Кривицким – и она исчезла. Павлова вернулась в комнату, стараясь не позволять неприятным и, главное, неуместным эмоциям завладеть собой. Не должно было ей становиться тоскливо, как только она оставалась наедине со своей бедой. Нужно было учиться жить так, как ей было уготовано, и Гена не должен был стать тем, от кого зависело бы, способна ли Ирина Алексеевна жить и – что немаловажно – уживаться с собой. «И ведь правда», – думала Ирина. – «Он не обязан возиться со мной, он не должен положить жизнь на уход за больным человеком. Кто я ему, в конце концов? Не жена, не любовница. Просто бывшая. Пусть мы и близки до сих пор. Но в то же время далеки». Павлова, глядя на стекающие по стеклу капли дождя, пыталась убедить саму себя в том, что отпустить Гену было бы правильно. Что и без него она бы справилась, а человек стал бы свободен. В конце концов, они ведь действительно ничего друг другу не обещали, но Кривицкий день за днем носился с ней, как с маленькой беспомощной девочкой, и ни на что не жаловался. И Ирина Алексеевна именно такой себя и чувствовала: бесконечно несамостоятельной и очень-очень маленькой и хрупкой. Фарфоровой статуэткой в теплой и крепкой мужской ладони, но не самодостаточной волевой женщиной, которой считала себя когда-то. Отпустить Гену – не то слово. Больше подошло бы слово «прогнать». Наверное, он бы оставил ее только в случае, если бы Ирина жестко, грубо, непреклонно заставила Кривицкого сделать это. Но это было бы слишком... слишком несправедливо и жестоко. Более несправедливо, чем держать Геннадия Ильича возле себя и втайне наслаждаться его заботой. Женщина вновь не смогла прийти к четкому решению. Было сложно разобраться в себе, сложно понять, как лучше для нее, для Гены, для них обоих. Что она могла бы сделать, чтобы по-настоящему облегчить жизнь своего – кого? Друга? Родного знакомого? Все ещё любимого? – Егорова, это я! – услышала она звонкий, с искорками радости голос Геннадия Ильича. – Купил твои любимые груши! Она не сразу поняла, что больше не одна. Почему он пришёл, сколько прошло времени? Разве так много?.. Мерно тикающие часы показывали, что прошло не более четырёх часов с ухода Геннадия Ильича. По ощущениям же прошла пара мгновений. Кажется, она, запутавшись в своих мыслях, задремала – собственная потерянность во времени и пространстве даже слегка напугали Ирину. Не обращая внимания на то, что Павлова как-то притихла, не показалась из-за угла комнаты, не крикнула ничего в ответ – так в последнее время она делала часто, – Кривицкий прошелестел пакетами в сторону кухни и продолжил: – Ещё отличную рыбку урвал, даже в сыром виде аппетитная! Сейчас под лимоном запеку, как ты любишь. Ир, с картошкой поедим? Теребя нижнюю губу, Ирина Алексеевна все так же молчала. Рой мыслей в ее белокурой голове продолжал невыносимо зудеть, слова слабо складывались в предложения, все больше сталкиваясь друг с другом и разлетаясь, имитируя непонятный лепет. Зажмурившись, Ира сжала руками виски, потерла их подушечками пальцев. Хотелось ударить себя по лбу, чтобы остановить этот ураган сомнений и страхов, но Гена не любил, когда она истязала себя. Пока пыталась восстановить ясность ума, Ирина не успела заметить, как в дверном проеме появился знакомый силуэт. Она резко распахнула глаза, когда услышала: – Ну чего ты молчишь? Все нормально? Болит что-то? Взгляд Гены был обеспокоенным. Ира покачала головой и сделала несколько глубоких вдохов и шумных выдохов. – Нет, не болит. Выбирай сам, что хочешь поесть. Все подойдёт. Гена слабо улыбнулся и вновь исчез – направился на кухню. Спохватившись, женщина окликнула: – Гена? – Да. – Спасибо! И не нужно было объяснять, за что конкретно она благодарит. Гену нужно было благодарить за все, что он делал для нее. Сейчас Ирина Алексеевна вновь отбросила мрачные мысли и жалость к их общей судьбе: она видела, что Кривицкий раз за разом, день за днем делает этот выбор в ее пользу. Она видела, что он беспокоится. Она понимала, что просто не в силах и не в праве прогнать мужчину: кажется, так было бы только хуже, больнее и страшнее. Кривицкому тоже было нужно все то, что он делал для Ирины. С этим она решила смириться. Вот сейчас приблизится к нему и спросит: «А что, вечеринка уже закончилась?» Очень приятно будет увидеть легкое смущение на его лице, когда мужчина начнёт объяснять, почему не стал задерживаться на мероприятии, куда так хотел попасть ещё совсем недавно. Воспоминание согрело не меньше, чем прозвучавшее между ними сегодня откровение. Дополняя слова, искренняя отчаянная нежность Геннадия окончательно растопила лед, сковавший сердце в том месте, где Павлова хранила жажду принимать чужую любовь и трепет. Пусть она не ощущает себя полноценной – ее любят такой, в нее верят. В то, что все ещё может измениться, верят сильнее, чем она сама. Пусть она саму себя порой не выносит – есть тот, кто любит ее, неидеальную и сложную. Есть кто-то, кто хочет, чтобы она жила и была с ним рядом. И тут возникло ещё одно осознание. Будто внезапно Ирина поняла: это чувство клубилось где-то в воздухе уже давно, будто и не прекращалось никогда, но сама женщина оказалась готова признаться только сейчас. Она в задумчивости посидела ещё пару минут, смакуя свою мысль, и все же, в решимости прикусив губу, направила коляску в сторону кухни. – Гена, – тихо позвала она, но Кривицкий услышал. Кто-то говорит, что в одну реку дважды не войти. Но трижды? И если это не река, а бескрайний морской простор?.. Возвращается ли прежней волна цунами, поглотившая тебя однажды? Перерождаешься ли ты сам, превращаясь в брызги морской пены, когда находишься в центре чего-то необъятного, сильного, вечного? – Все в порядке, Ириш? – он обернулся. На животе забавно топорщился фартук, в руке Кривицкий сжимал лопаточку. Под сковородой уже был отключён огонь. – Я… я тоже тебя люблю.лови мои волны милый волны лови
волны не могут бежать назад
волны не могут бежать назад
волны не могут бежать назад
____________________________*Повесть «Чайка по имени Джонатан Ливингстон» Ричарда Баха.