Моя женщина будет хозяйка

Капли сползали по самодельному шалашу, точечно бомбили нежную шестилетнюю кожу за горловиной старого отцовского свитера, полного прорех. Земля, казалось, простыла насквозь — вечер сентября, конечно, был не временем для летнего шалаша. Утоптанная глина забирала тепло из босых ног, которые Лен уже не чувствовал — непонятно, сколько времени. С того момента, как начало темнеть — и до бесконечности. Крики из дома то затихали, то взрывали тишину снова. Лен не двигался, превратившись в одни глаза. Через переплетённые прутья было видно освещённое окно кухни, это всегда начиналось на кухне. Иногда он, забывшись, начинал тихо бормотать слова песни: «Его женщина будет жена, его женщина будет хозяйка», — а потом затыкал себя. Конечно, его не слышно из дома, но вдруг они каким-то образом оба вспомнят о том, что у них был сын? И их лютая и крушащая всё вокруг ярость переключится и на него. Такое уже было прежде, и Лен слышал, как доктор говорил «многочисленные переломы». Многочисленные переломы — это когда в такие моменты ты не можешь убежать, только уползти. И тебе везде больно. Так нельзя, так нельзя. Ему нужно было дать себе возможность убежать. Капля упала на шею и поползла по спине, тяжело высвечивая его последнее тепло перед осенней прохладой: забирай, кусай здесь. Лен позволил себе закрыть глаза на секунду. Его женщина будет жена. Его женщина будет хозяйка. У него будет огромный сад, огромный-преогромный. Там будут разные цветы, и больше всего она, его жена, конечно же, будет любить розы. Столько солнца! Деревянная веранда, огромные окна, прозрачные, как будто несуществующие — и через них тоже будет видно солнце. Он не будет бить свою жену, о, нет. Он будет кутать её во что-нибудь тёплое, он видел, как так поступал мистер Фарус, который живёт через два дома — он так нежно укутывает свою миссис Фарус в шаль, словно это не миссис Фарус, а какая-то скульптура из музея. Может быть, его жена тоже будет замерзать, у неё же будут такие тоненькие запястья, такие тоненькие-тоненькие, как игрушечные. И у него и его жены будет красная крыша у дома, а, может, синяя — или крыша вообще будет менять цвет, зачем думать об этом. И если у них будут дети, у его детей будет нормальный шалаш, настоящий. Он сам его построит вместе с ними. Но он и его жена-хозяйка никогда не допустят такого, чтобы его дети прятались осенью в шалаше ночью, пока они бьют друг друга и страшно кричат. О, нет, нет, нет. Никогда. Он так замечтался, что не заметил шаги. И спохватился слишком поздно, когда рука отца, остро пахнущая кровью и ещё чем-то мерзким, словно мамино средство для снятия лака, прорушила его слабую преграду из веток и вытащила его на ледяной дождь через них, царапая его о тополиные прутья. — Вот ты где, — пьяно прорычал отец, размахиваясь. — Щщщщщенок. С матерью твоей я уже разобрался, теперь твоя очередь. Лен безвольно висел перед ним на тяжёлом свитере, глядя в искажённое яростью и ненавистью бордовое лицо. — Папочка, — сказал Лен с улыбкой. — Моя женщина будет хозяйка. — Чтоо… — Моя женщина будет жена. — Да что ты бормочешь там, — мрачно рявкнул отец, размахиваясь ещё дальше и… И закричал. Его рука полыхала огнём. Лен упал на землю и быстро-быстро отполз назад, к шалашу, готовый бежать. Но огонь окружил его. И Лен абсолютно не боялся этого огня — это был его огонь. Огонь охватил отца целиком. И, когда Лен понял, что это того ранит, было уже слишком поздно. Мягко и осторожно он переступил гаснущее кольцо, обошёл дымящийся труп и пошёл в дом. Мать лежала на диване без движения. И Лен понял всё ещё до того, как включил свет через полчаса и увидел кровь и рвоту вокруг её рта и нежной шеи, понял ещё в тот момент, когда увидел стоящую рядом канистру, тёмную от крови с рук отца. Но он не сразу включил свет. Сначала он разрешил себе это — подойти к дивану и сесть у ног матери, как он сидел совсем маленьким, прислонясь к её ноге, пока мама читала ему. Когда это всё ещё не началось. Он сидел и запоминал, но в воспоминаниях всё перекрывал отвратительный запах. И пришлось включить свет. И позвать мистера Фаруса. Лен не плакал. Но очень извинялся, что пришлось разбудить мистера Фаруса среди ночи. Ему не хотелось будить мистера Фаруса вовсе, он мог бы подождать до утра. Все в его доме могли бы подождать до утра, прямо скажем. Но вдруг такие дела нужно решать сразу же? Он не знал пока, как это нужно в том, взрослом мире. Когда мистер Фарус посмотрел на мальчика, он увидел, что волосы у того изменились и стали не коричневыми, а как будто малиновыми или бордовыми — странный яркий оттенок. Но ему не пришло в голову, что так проявилась волшебная инициация. Строго говоря, было не до того. На похоронах маленький Кален тоже не плакал. Он улыбался легко, с отсутствующим выражением. И смотрел на веночек из роз, который сплела для усопших продавщица булочек из ближайшей пекарни. Смотрел и смотрел на этот веночек и как будто думал о чём-то своём. О чём-то замечательном. Кален открыл глаза. Солнце было очень ярким, а ярче солнца в его сердце отозвалось тихое посапывание Марианны рядом. В самом начале, когда они спали на матраце на кухне рядом, и он держал её в объятиях, чтобы она не замёрзла, он иногда не спал всю ночь, потому что обнаружил, что во сне она тихонечко посапывает с открытым ртом, и это был самый прекрасный звук в мире, и он готов был слушать его всю свою жизнь. Всё в Марианне было прекрасно — её коричневые, как будто немного пепельные волосы, огромные глаза, курносый носик, лицо сердечком, тоненькие запястья. Но сама она за этим всем была ещё прекраснее, и каждый раз Кален, казалось, узнавал о ней что-то новое, и это было ещё прекраснее, чем то, что он уже знал. После рождения второго ребёнка Марианна немного набрала в весе, и это, казалось, сделало её ещё более прекрасной, сияющей. Когда мальчики сидели рядом, а она читала им книги или делала со старшим задания, рисовала с младшим, Калену казалось, что вокруг неё всё сияет золотистым светом — всё, до чего бы она ни дотрагивалась. Он не знал, как иначе объяснить то, что ему всегда хотелось на неё оборачиваться. А когда он чувствовал запах роз — запах её духов — он начинал рефлекторно улыбаться, как мальчишка. Он любил и её семью, а её семья обожала его. Они были странноватые люди местами, но кто в нашем мире не странный. Отец сначала присматривался к нему подозрительно, а вот мать сразу приняла его — это был странный момент, когда мать Марианны обняла его в дверях и долго не отпускала, и он чувствовал её дорогие духи и колючий дорогой белый свитер, но ему было так странно-домашне, словно у него появился второй шанс. Второй шанс на что? Может быть, второй шанс на маму. Он всегда вставал рано — в четыре или пять утра. Нежно смотрел на спящую жену, а потом выскальзывал из кровати, проверял, спят ли дети, шёл вниз готовить завтрак. Разбросанные по полу карты и книги о пиратах заставили его улыбнуться — он не мог поверить, что они с Марианной дали жизнь чему-то настолько совершенному, настолько великолепному, как эти два ребёнка. Матиаса недавно больно покусали комары, и Кален подошёл к его кроватке, чтобы проверить, сошло ли покраснение — сошло. На кухне всё лежало по своим местам, Марианна любила порядок и нежно-светлые благородные оттенки — лавандовый, мятный, серый с мраморно-золотыми прожилками. На огромном прозрачном окне цвели белоснежные розы в кремовом горшке, и Кален понял, что слёзы снова, как каждое утро, подступают к его горлу: это было слишком хорошо, слишком прекрасно и хрупко. Иногда ему казалось, что это сон. Он так безумно любил свою семью, так любил работу и друзей, но этот дом и его обитателей — больше всего. Вода в идеально отчищенной кастрюле быстро вскипела — и он добавил туда рис, кокосовое молоко и тёмный сахар, а потом — бананы и варенье из грецких орехов. Закипел кофе, наполнился кипятком прозрачный чайник, сухие листья распрямились, остро запахло бергамотом. Кален оставил кашу и чайник, выложил из холодильника и разрезал фрукты, разложил ягоды, а потом налил кофе в две высокие чашки, в одну добавил корицу, а в другую мятный сироп — и вышел из дома. Осенью уже пахло, но в саду ещё влажно после дождя отцветали многочисленные цветы, падая лепестками и мешаясь с тяжёлыми грушами в жёсткой кожице и манчьжурскими орехами. Кален подул на дорожку — и листья сложились в аккуратные кучки. Марис уже не спала — сидела на крыльце и сонно потягивалась. Она с благодарностью приняла кофе и привычно подвинулась, чтобы Кален сел рядом. Некоторое время они просто смотрели на то, как чёрный дрозд прыгает по траве, выискивая, видимо, слизней. — Ты знаешь, у вас здесь совершенно своя, особая атмосфера, — сказала Марис, редко и глубоко отхлёбывая кофе. — Вы такие все… Как будто нереальные, сказочные. И ты так очевидно любишь Марианну и детей, всё словно сияет здесь от этой любви. Таким бело-золотым светом, знаешь. Как ты этого добился? — Ну, я едва не убил Кельвина, — задумчиво ответил Кален. — Выпил с ним. В результате он подкинул мне идею украсть Марианну и держать её силой, пока она не поймёт, что мы созданы друг для друга. Поэтому я привёз её в заброшенный восемь лет дом моих родителей, в котором отец убил мать, а я убил отца, когда мне было шесть. Здесь был только один матрац вместо кровати и газовая горелка. Мы долго говорили, причём удерживать мне её не пришлось, она сама не хотела возвращаться к прошлому и не видела никакого будущего вовсе, потому что считала, что влюблена в Кельвина. Ну, знаешь, на каком-то уровне я её понимаю — ты знаешь Кельвина, это Кельвин. Поэтому мы поговорили, я описал ей наше совместное будущее и предложил попробовать, терять-то нечего. И я построил ей этот дом. Она создала сад. Мы учились быть друг с другом, взрослели вместе и узнавали всё больше о том, как быть с собой в ладу. А потом в один прекрасный момент она посмотрела на меня и поняла, что никого другого она рядом с собой не хочет, потому что рядом со мной она — хозяйка и жена. Ну и мы поженились. Он повернулся и захохотал: Марис смотрела на него с отвисшей челюстью. — У тебя как хардкор-вариант литературной сказки, — пробормотала Марис, запивая послевкусие кофе. — Знаешь, который был до того, как детям перестали рассказывать про каннибализм. И это то самое место, где твои родители… — Да, — легко ответил Кален. — А Марианна… — Знает, конечно. У нас нет друг от друга секретов. Они некоторое время смотрели на сад, допивая кофе. А потом Кален встал и потянулся. — Ну, что, — сказал он. — Попрактикуемся, пока дети не встали? Что у нас сегодня — огненное кольцо?