прирученный

      все дело в том, что дворняжке не по пути с волком.       так было изначально заложено – если не природой, то всеми этими изменениями в экосистеме и чем бы оно еще не называлось, – и так должно было оставаться. нельзя было перелезать эти невидимые стены и тем более – рушить их. подчистую, под самое основание, да так, что пылинки под подошвами кед не найти. этого нельзя было допустить, но, видимо, они живут в каком-то сломанном мире, где даже любой дворник с президентом якшается, а деревья растут под землю, потому что – против природы.       его место – это улица, радости жизни – теплый ужин с матерью и минуты отдыха перед сном после тяжелого дня. и в этом списке никогда не должно было появляться огромной дорогой квартиры с пустыми стенами, глупых вечеров с глупой готовкой у глупой навороченной плиты и бессмысленных звонков, в которых всегда слышится бесстыжая ухмылка, что телефон противно у щеки держать – клацнет зубами ведь. но оно появилось. причем основательно так, пустило корни, которые с готовностью оплели все важные для жизни органы, а сами как чертова гидра: отруби – вырастет еще больше и крепче. пытался же: выпутывался и вырывался, угрожал – может, словами понятнее – и ставил на место, – но все это происходило как под толщей воды. да еще и с корочкой льда сверху. бьешься-бьешься, а тебя не слышат.       и может…       может, стоит ударить посильнее – свобода прыгнет в руки, крик из жалких молчаливых пузырьков разнесется по округе, но это дело настолько запуталось, что даже с ножницами в руках он не сразу бы избавился от камня, привязанного к ноге. он бы теперь замешкался.       да потому что поздно. потому что он, как глупая рыжая дворняжка, снюхался с не просто породистым псом – это бы куда ни шло, – а с чистых кровей волком. щетинился, слюной брызгал, обнажая клыки, но – спутался, и это ощущалось как точка невозврата. признать, что стал зависим, – никогда. до тех пор, пока можно отбиваться, уворачиваться и злиться, до одури злиться и почти-ненавидеть, можно думать, что все еще исправимо. можно думать, что эта муть – в твоих руках, и эту муть можно развеять, забыть, как страшный сон. до тех пор…       он понял, что разум уже не под управлением и летит без остановок на красный, когда сидел на обочине, вдавливая пальцы в затылок, что перед глазами, крепко зажмуренными, сверкали цветные пятна. он понял, что никогда еще так сильно не пытался себя обманывать, как все эти недели. было ли оно на самом деле под контролем? в какой момент он пропустил ход и теперь раз за разом терял пешки? какое слово его отвлекло и сменило – сбросило к черту – алгоритмы в его голове? все, шах и мат. гейм овер. вы в невесомости.       он чувствовал себя так, будто находится в какой-то изощренной ловушке, где каждый шаг ощущался ошибкой. не жизнь, а игра в сапер: либо взлетай на небо, либо разорвись на куски – впрочем, все одно. и это так бесило. то, что он не может контролировать свои желания, выбросить и забыть весь хлам, разбить уже чужое довольное лицо, потому что правильно – так, а не то, что получилось в итоге. не то, что он сейчас сидел на улице и переживал кризис, просто потому что «хочу» и «надо» не соотносятся. это тихое, бесплотное «хочу», которое приводит в ужас и которое жутко где-то даже на краю мозга как осознанную мысль сформировать. еще немного, и это доведет до самой настоящей паники.       ему было страшно, как не бывало еще никогда. проблемы всегда можно решить: для него – чаще кулаками, но можно. а сейчас перед глазами стояла неизвестность, обрыв, еще незнакомый своими краями и уступами, и тонкий звон тревоги, просачивающийся в самое нутро как червь. какая же это дикость, думал он. ведь все дело в том, что им изначально было не по пути. и нет ничего сверхъестественного в том, что вот они должны разойтись: волк, нагулявшись один, – в стаю, а дворняжка к себе в рваную коробку – грызть кости и зализывать раны. да только сколько не лижи, до сердца не достать.       Хэ Тянь сообщил, что уезжает – бросил невзначай, как обычно говорят «сегодня солнечно», или «ой, забыл маме позвонить», или «черт возьми», – а потом продолжил что-то болтать, так много, что слова все смешивались в одно больше бла-бла-бла, пока вконец не превратились в писк. или это Гуань перестал что-либо понимать. потому что его как ватой облепили, сначала грузно так ударив ровно в солнечное сплетение. и либо ребра внезапно заострились, следом вмиг растерзав грудную клетку, либо что-то там реально поломалось, ведь таких ощущений еще никогда не бывало.       какой-то колледж, какой-то бизнес, какой-то там дядя, или друг, или сын… «я уезжаю». пару лет обучения, деловые встречи, партнеры… «я уезжаю». сессии, менеджмент, образование… «я уезжаю».       а потом предложил стандартное чай или кофе. и все стекла воображаемых окон в мире Рыжего лопнули и рухнули под ноги.       с языка рвалось истеричное «что?», но в горле стоял хрип. кислород, что ли, выкачали из этой квартиры, из этой планеты? и самое страшное – непонятно, к чему это вроде конкретное, но такое широкое «что?». нахер ты мне об этом пиздишь – мне плевать на твои планы? какого хуя ты валишь, бросая всю свою жизнь? а че, с еще более безразличным ебалом мне об этом сказать не мог? и а я? глупое, глупое а я? долбило в мозг, в сердце, заставляя пальцы дрожать ни то в гневе, ни то в страхе. зачастил он с этим – с боязнью-то. как маленький, честное слово. с этой нелюдью в принципе раскрылись и дали о себе знать такие чувства, о которых Рыжий понятия не имел и которые теперь душат и выбешивают. хотелось головой приложиться обо что-то твердое, чтобы очистить разум, выровнять дорожки бесконечного лабиринта и увидеть уже выход. вот он, впереди, как свет в конце тоннеля, как освобождение от всех грехов, как пробуждение после кошмара и возвращение в реальный – адекватный – мир. но приходилось и дальше жить в этом абсурде: стоять, застыв в неверии, а на ладонь на собственном предплечье взглянуть как на гадюку, чтобы потом с силой отшвырнуть.       тогда все было в вакууме. удалось выровнять дыхание, почувствовать ритм, с каким кровь билась по венам, даже сделать вид, что тебе так же – невзначай – плевать. ага, флаг те в руки, отдохну хоть от твоей тупой рожи, а щас я сваливаю – у нормальных людей дела бывают. а у самого города рушились, заваливая обломками все старательно и так тяжело выращенное. сейчас он понял, что это: он чувствовал себя преданным.       это было двойным откровением. не просто кулаком в челюсть – еще и коленом – под дых. сначала остро, внезапно, до прикушенной щеки изнутри: я чувствую себя преданным, – а затем оглушающе, чтоб перекрыть весь кислород мира: потому что привязался. жестокая истина, о которой Рыжий, может, никогда бы и не узнал, если бы его не окатило этой внезапной волной-новостью. и это тупо, это так тупо, потому что больше всего он хотел, чтобы Хэ Тянь исчез, и Рыжий не должен был испытывать ничего, кроме облегчения. парадокс – это синоним отчаяния, ведь лучше бы он никуда не уезжал, а я никогда ничего не осознавал.

* * *

      а потом лед треснул.       неделю им удалось не пересекаться, и каждый день – как один – казался шагом по замершей реке. хруст-хруст, а одно неверное движение – задержись здесь, появись там – тебя поглотит. Рыжий говорил себе я его не избегаю, а затем чувствовал особенно сильный тычок в ребра – изнутри, – стоит заприметить знакомый силуэт, и скорее уходил, пока в груди не успел начаться целый концерт на ударных. это пошло на пользу – время всегда помогает успокоиться, и даже самое паршивое через пару дней кажется надуманным бредом. но здесь же утаилось еще одно открытие: он заскучал. до скрежета зубов, до хмурых бровей, до зажмуренных глаз: видеть тебя не хочу не хочу не хочу хочу хочу хочу. смеялся над собой, стыдился, ругал. презирал. так и получалось, попеременно: то Тяня, то себя. а потом. лед все-таки треснул.       сначала ведь как оно: секунда всего тревоги и сразу – тишина, ты под водой, и звуки все пропадают где-то вдалеке. и бьется, бьется изнутри отчаянно, просит вдоха, режет, колет, хочет жить. и вырывается, борется, ищет спасения – это все после. вот только у Рыжего всегда все не по-человечески. потому что когда его окатило ледяной водой, когда он оказался в объятиях смерти, он сделал глубокий вдох и сдался.       Хэ Тянь с ним попрощался. Гуань вовсе не хотел считать, но спустя ровно семь дней Тянь дал о себе знать, хотя знать его особо тогда не желали. рука на плечах, запах одеколона и ненавязчиво-насильная смена маршрута – я тебя не заставляю идти туда, просто подталкиваю, идешь ты сам. был задний двор, были лучи солнца между листьями, было тихо, еще что-то было, но Рыжий уже потерял концентрацию. а еще было нервное «хей, послушай». и это действительно – как бы глупо ни звучит – обратило на себя внимание, потому что раньше Тянь просто говорил, плел словами лабиринты, путая в ухмылках и грязных шутках, не заботясь о том, насколько прилежно ему внимали. и Рыжий прислушался. не изменяя себе: оттолкнуть, наорать, затоптать в грязь, – но это все – дежурное, без чего все совсем стало бы неправильным. а потом Хэ Тянь с ним попрощался, и Рыжий, смотря в его глаза, будто в зеркало глядел: то же отчаяние, то же смятение и – надежда. тогда в его «я уезжаю» не было неистового обещания, как в «вернусь» сейчас, не было яростной просьбы, как в «дождись», и голос не хрипел, как в «пожалуйста». и не блестело так в глубине, обрушивая все это на Гуаня, и без того обездвиженного от накрывших чувств.         за-тре-ща-ло. как там было? секунда тревоги и – тишина, ты под водой?.. в прощании Тяня не было льда – лишь огненная горечь. прощание Тяня было крепким, всепоглощающим. было почти больно от сжимающих лицо ладоней, было почти приятно. и действительно: резало, кололо, хотело спасения. спасения от всей этой тревоги, от ненужных мыслей, от страхов и их главной причины. а еще Рыжий уже знал, что привязался и скучал. поэтому сдался острой боли от нехватки кислорода, расслабился в давящей глухоте под водой и схватил за запястья Тяня, кусая в ответ, делая шаг, чтоб сделать два назад, потому что тот оттеснял, напирал – как всегда – и это хорошо, это привычно, и, если и похоже на полет, то спиной вниз, вниз, вниз, глубже, ярче, мучительно, остро, дико, идеально. это слово взорвалось в голове Рыжего, обжигая искрами, разрезая осколками, заставляя приоткрыть глаза в неверии. а у Тяня перед ним – впритык, кожа к коже – крышу так и сносило, срубало, рушило в маленьких землетрясениях. а это ведь заразно, как пить из одного горлышка, как одну сигарету на двоих выкуривать, как смотреть и выть на одну и ту же луну на небе – такая вот инфекция, внутренняя чума. Рыжий понял: это вовсе не погружение в пучину и он далеко не утопленник, потому что не его заглатывало, а он – вбирал в себя. пил и не мог напиться, притворялся черной дырой, жадной такой и разрушающей, разрешающей – трогать себя, гладить и пытаться приручить. домашняя темная материя, великая неизвестность в чужих ладонях. вот кто он теперь.       а Тянь смеялся, запомнил Рыжий. тише шелеста листьев над головой, с закрытыми глазами и пальцами большими, что очерчивали скулы. трещиной пустил по лицу свою ухмылку – однако без наглого взгляда губы сложились во что-то мягче, покорнее, – и Гуань на себя принял упавшие с плеч Тяня горы, когда тот выдохнул счастливо:       – не оттолкнул.       краской тогда залило все лицо, ведь добровольно сложил оружия, самолично снес баррикады, и хоть наполовину бы злиться… казалось, будто наоборот все встало на свои места. вкрутилось, въелось, вдавило откровением в землю – осталось сверху присыпать, чтоб кучкой могильной прикинуться. следующие слова могли бы с этим помочь, потому что:       – я серьезно, – и взгляд от одного зрачка к другому метался, – машина уже ждет.       …внезапно сейчас семьдесят девятый и в Рыжем – Помпеи. неестественно тянуло улыбнуться, кивнуть понимающе с оттенком иронии, а потом плюнуть прямо в лицо, потому что сам получил – в душу. все ведь у него устроено не как у людей, и он даже не удивлен: вот он, как пес, знает уже, что такое бросили. ведь бросают, если обязательно чей-то, иначе – не в счет. бросают, если обязательно односторонне, иначе – не было бы так горько. бросают, если обязательно не нужен… и будто значение потеряли слова «вернусь», «дождись» и «пожалуйста», потому что так не поступают, так – только в горло впиваться, разжевывая плоть, чтобы потом выплюнуть.       у Рыжего мысли отставали от рта. он подумал, и нахуй:       – … все это было? – и заткнул себя удивленно, сжимая челюсть и проглатывая обиду. ответов не хотелось, хотелось злиться, вскипеть, чтоб выплеснуть все эмоции, и он мотнул головой, вырываясь из клетки пальцев, сбросил руки с холодных запястий.       – зачем тебя поцело-       – завали.       диалог у них был короткий, как обычно и бывало. вряд ли они вообще способны на что-то большее – только и рычать умели друг на друга. в голове потяжелело от навязчивого что же делать?, которое было обращено в никуда. что делать сейчас, будучи обманутым, раскрытым, потерянным? или что делать потом, когда он уйдет? хотелось завыть от сумбура, что творилось в межреберье, остановить поезд мыслей, летящий слишком стремительно и без маршрута – он сошел с рельсов так же, как эти вдвоем. Тянь опять говорил, быстро и четко, а Рыжий запомнил только то, как горло сжималось и луч света падал на плечо Хэ, а еще – как тот застыл при:       – знаешь что? пиздуй, уебок, и лучше далеко и надолго.       резало, кололо, хотело спасения, но Гуань не выбрался, а сверху затянуло корочкой льда.