Их общие щит и меч

На улице холодно, и Кацуки кутается в теплый шарф с вышитыми BOOM и бомбочками со взрывами по краям, подаренный мамой на прошлый новый год. Эйджиро, как всегда, о здоровье совсем не думает — куртка нараспашку, довольно лыбится, а у самого нос замерзший и щеки покрасневшие от резких порывов ветра. Кацуки хмурится, хочет наорать на него благим матом, но в шуме машин этот идиот всё равно ничего не услышит, поэтому он просто заталкивает офигевшего Киришиму в первый попавшийся магазин. Рычит в лицо, запахивая куртку, и чуть не выдирает молнию, застегивая одним движением до середины. Не хватало еще, чтобы Эйджиро затемпературил и слег следом за Тодороки-младшим, вместо которого явился. С Киришимой его вообще редко ставят в пару. В основном выбор падает на двумордого или Дэку. Так-то с этими двумя Кацуки давно ладит, может, не дружит близко, но не агрится, терпит их извечные закидоны, извинился вот перед Дэку, он это отлично помнит. И всё же причуда Киришимы лучше подходит Бакуго. Они ведь как щит и меч, как бы банально это ни звучало. Как рыцарь и несокрушимый дракон, который сам поймался, приручился и т.д., и т.п. Кацуки до сих пор не понимает, как так вышло, что жизнерадостный, улыбчивый, бесконечно добрый Киришима привязался именно к нему — злобному, вредному, гордому, переходящему на крик всякий раз, когда его что-то не устраивает. А не устраивает его почти всё и почти всегда. За исключением, пожалуй, Киришимы, который частенько выводит его из себя, но при этом не бесит одним своим присутствием. Вызывает уважение и… Кацуки ловит себя на мысли, что добрую пару минут взгляда оторвать не может от выступающих ключиц Эйджиро, которые в тепле круглосуточного Seven-Eleven покрылись мурашками от перепада температур. А этот придурок, так до конца и не застегнувший куртку, лыбится прямо в лицо и знать не знает, как часто Кацуки о нем думает. Во всяком случае, Кацуки так кажется, что он знать не знает, иначе сгорел бы со стыда в пламени похлеще протуберанца Старателя. — Ты чего? Замерз? — спрашивает Эйджиро и тянет его за собой к стойке, где можно попить кофе. И покупает сразу два: себе и Бакуго. Просто достает карточку и оплачивает, Бакуго слова сказать не успевает, только фыркает и протягивает купюру, а Киришима отмахивается — мол, потом мне купишь, фигня вопрос. — Ты чего здесь забыл? — ворчит Кацуки, но это, скорее, по привычке, чем серьезно. На самом деле, он рад, что Киришима рядом, горячий, яркий, соскучившийся. Чертовски влюбленный. Открывшийся всего пару месяцев назад и абсолютно, внезапно забывший, что вообще-то скрывать свои чувства на людях — первое правило профи. — Айзава сказал, что Тодороки с темпой свалился, а у вас последний день дежурств, и кто-то должен его заменить, но он не знал, кого вызвать, так как из вашей группы все заняты, ну вот я и напросился, всё равно в прошлые выходные дежурил, а в эти свободен, — беззаботно тараторит Киришима, с хлюпаньем отпивая кофе. Бакуго морщится. — Мог бы домой сгонять, мать давно не видел. На хрен ты мне тут сдался? Один бы отдежурил: не развалюсь, не сахарный, — ворчит Кацуки, а самому хочется поскорее кофе допить, схватить Эйджиро за руки и сунуть их вместе со своими в карманы парки, чтобы горячо и тесно. Но вокруг люди, и это раздражает, и Кацуки в пару глотков допивает кофе и выжидающе смотрит на Эйджиро, у которого от удивления брови домиком, и вообще на лице вопрос: как так можно горячее пить? Он-то вечно обжигается и жалуется потом Кацуки, что язык щипет. Кацуки терпеливо ждет, пока Эйджиро закончит тянуть горький напиток, вырывает из рук пустой стаканчик и утягивает за собой на улицу, в темноту промозглого вечера. Улица мокрой, сверкающей отраженными фонарями стрелой летит к железнодорожному переезду, вонзается в черноту парка за ним. Через пару кварталов станция, и слышно, как ходят поезда. Они прогуливаются по ней, сворачивают в переулки, обходят квартал по периметру, заглядывают во дворы и на парковки и не замечают, как летит время. Как стрелки часов подбираются к полуночи, и скоро пора ехать в общежитие. После войны с Шигараки и Все за одного всё ощутимо иначе. Они на третьем курсе, уже взрослые, наученные страшным опытом, патрулируют в парах, помогают профессиональным героям, только друг с другом, как назло, их почти не ставят. Дэку-Тодороки-Фумикаге-снова Дэку-снова Тодороки-изредка Урарака или Джиро-еще реже Киришима. Кацуки возвращается к этой мысли, и отчего-то внутри становится нервно и грустно. Никогда ведь не знаешь, чем закончится патруль. Вокруг скапливается тишина, несмотря на отдаленный гул пригородных поездов. Только редкие прохожие, выгуливающие собак в парке, да работяги, запоздало бредущие домой с работы. Косятся на них, но скользят мимо, заметно успокаиваясь. Узнают. Часть Токио по-прежнему в руинах, обоюдоострое недоверие обошлось всем слишком дорогой ценой. Сейчас это многие видят, пусть далеко и не все признают: не будь героев, дела обстояли бы гораздо хуже. Доверие восстанавливается по крупицам, через слезы и боль и несмелую, неловкую радость от спасения, потому что жертв могло оказаться в разы больше, не выступи герои против Все за одного. Профессиональные и те, кто только готовился ими стать. Кацуки смотрит на свое отражение в витрине магазина и опускает взгляд. Правая половина лица и часть шеи до плеча обезображены шрамами, от которых Исцеляющая девочка так и не смогла его избавить. Но Эйджиро смотрит на него глазами, полными обожания и любви, и Кацуки не понимает. Да, он стремится стать лучшим, первым, и он им станет, но это не повод… любить его так сильно? Еще пару месяцев назад он был уверен, что не заслуживает любви, сейчас он так не думает. И знает, что «быть лучшим» — это не тот самый повод для Эйджиро. Единственный повод, которым тот руководствуется, — это его сердце, которое глубже моря и сильнее большой волны в Канагаве. Эйджиро потрясывает от холода, и Кацуки наконец-то хватает его за руки и засовывает их вместе со своими в широкие карманы своей парки. Горячо. Тесно. Интимно. Эйджиро мигает, мимо проезжает велосипедист, который даже головы к ним не поворачивает. Эйджиро утыкается лбом в лоб Кацуки и так и стоит, согреваясь. Они молчат. А когда часы показывают двенадцать, также молча берут такси и едут в общежитие. Кацуки мнется на пороге своей комнаты, а потом хватает Эйджиро за локоть и тянет за собой в уютную темноту. Свет не включает. Просто закрывает за собой дверь и ждет, когда Эйджиро обнимет его и молча ткнется губами в его обожженный правый висок. Обхватит своими ручищами, горячий и такой родной. Кацуки всё еще не догоняет, как так вышло, что их дружба переросла в нечто непередаваемо большее. После финальной битвы Киришима единственный приходил к нему в больницу по три раза на дню каждый день до выписки, иногда вместе с Дэку или с кем-то из их чокнутой тусовки. Но чаще один. Приносил фильмы, книги, учебники и тетради, онигири и любимые сладости Бакуго, болтал без умолку, рассказывал новости, которые не передавали по телевизору в палате. Помогал с изнуряющим курсом реабилитации, восстановительными тренировками, возвращающими его унизительно беспомощному, разбитому телу силу и ловкость, а потом признался, лежа на свободной кушетке, в черноте летней ночи. Признался, как сильно влюблен в Кацуки с первого курса, просто долгое время не понимал этого, принимая любовь за восхищение и дружбу, а теперь… Кацуки помнит, как тихий голос Эйджиро замер. Наверняка он тогда жутко переволновался, не каждый ведь день признаешься лучшему другу в любви. И не каждый день любимые возвращаются с того света. Еще Кацуки помнит, как слез с постели, прошлепал босыми ногами по ледяному полу, лег рядом, придвигая Эйджиро впритык к стене на и без того узкой кушетке, вжался носом ему в шею, чувствуя растерянность — свою и его, да так и заснул, утомленный болезненной тренировкой, в крепких объятиях больше, чем друга, на которого последние полгода старался лишний раз не смотреть, затыкая в себе ненужные, бесполезные, безмозглые, как считал тогда, чувства. С того самого дня они всё делают вместе, кроме злоебучих дежурств. Учатся, навещают родителей, живут. Бледное лицо Эйджиро проступает в ночных сумерках. Холодные пальцы касаются шрамов ласково, бережно, как будто они самое красивое, самое дорогое во вселенной. Эйджиро улыбается, целуя Кацуки, и тот не может сдержаться: сжимает его волосы, вплавляет жесткий поцелуй в мягкие губы. На кончике языка так и не озвученное «люблю», на кончиках пальцев — «хочу тебя сильнее всего на свете». Эйджиро — родной, бесконечно влюбленный и бесконечно любимый им — забирается руками под куртку, гладит спину, сминает в кулаках его геройский костюм и жмется, как будто Кацуки — единственное, из-за чего он всё еще существует в этом мире. В мире, где восприятие героев всё еще искажено ненавистью, трагедией и страхом. Где Бакуго и Мидория — юные герои, которым удалось противостоять Все за одного. Где Киришима практически в одиночку сумел задержать Гигантомахию, но подвиг его так и остался незамеченным. Но Эйджиро не обидчивый, хотя и загоняется периодически о том, что мог бы управиться лучше и быстрее. А Кацуки смотрит на него и любуется, и вспоминает слова, сказанные им, когда в конце первой недели после пробуждения от осознания, какой ценой досталось ему возвращение к жизни, жить совсем не хотелось: — Герой сам выбирает жить ему или умереть. Он выбрал тебя, и ты не должен его подвести. Не должен подвести меня и тех, кто верит, что однажды ты станешь тем героем номер один, который в самый жуткий час, не задумываясь, придет на помощь. Это было до признания. Детские, наивные слова были произнесены так твердо и уверенно, что не поверить в них было бы предательством. И впервые в тишине утопающей во тьме комнаты Кацуки говорит ему так же твердо и уверенно: — Мой несокрушимый. Ты лучше всех, знаешь? Серьезно говорит, нахмурившись, с напором, чтобы у придурка и мысли не возникло, что он просто так его поддерживает. «Люблю тебя», — беззвучно губами в висок. — Люблю тебя, — уже вслух, тихо-тихо, зарывшись носом в колючие красные волосы. Эйджиро молча ревет и лыбится одновременно, как придурок чокнутый. Ну точно чокнутый. И тянет за собой на кровать. А потом они лежат как уже два придурка в куртках, греются, прижавшись друг к другу, пока не становится совсем уж по-идиотски жарко. Пока Кацуки — или Эйджиро? Кацуки, как всегда, не улавливает, кто из них начинает первым — не вспоминает приятней способ согреться. А наутро Киришима дарит ему редкую коллекционную фигурку Всемогущего, которую случайно увидел в магазине раритетных вещей у себя в Шибе. А следом за ней большой магнит Plus Ultra, на котором под девизом Юэй по его просьбе выгравировано: «Потому что я здесь. Red Riot». И снова лыбится во все тридцать два акульих зуба, довольный своей выходкой, наблюдая охреневшую реакцию Кацуки. — До нового года еще далеко, но я больше не мог терпеть, — возвещает Киришима, наклоняется и сгребает его в объятия, мягкие и теплые. Кацуки закатывает глаза, а потом смотрит на него внимательно. Благодарно. — Спасибо, — бормочет. — Потому что ты здесь. У Эйджиро снова глаза на мокром месте, и он жаркий лезет под одеяло. Кацуки по привычке ворчит. Сегодня им не нужно никуда спешить, можно чуть-чуть поваляться в кровати, и Кацуки думает, что по-настоящему мужественные люди вместе с любимыми преодолевают трудности, ничего не страшась. И что он сам любит и готов «быть здесь», где бы это «здесь» ни находилось для Эйджиро. Под кожей электричество от его близости, запаха его тела и ласковых, заботливых рук, в которых безопасно и хорошо, в сердце — теплое, покачивающее на волнах озеро, а в мыслях — уверенность, что вместе они смогут преодолеть всё и даже больше, а еще покалывающее обожанием знание, что теперь они не одни в этом жестоком, непредсказуемом мире. И это «здесь» — их общие щит и меч теперь уже навсегда.