Санукай

Манна была связной между ними, пламенными криминальными элементами, и Содружеством любителей шахмат. Ренато долго и упорно отказывался как-то иначе называть тех ребят в возмутительных фраках, но в двадцатом году оказалось, что это один человек, и с метким диалектным матерком Аморет он стал 'Шахматной Башкой'. Потом они все стали уважаемыми людьми, Италия провела грамматическую реформу, и теперь, уже в двадцать первом веке, 'Шахматоголовый' легко и привычно слетало с языка. Содружество, видимо, учуяв связанные с пламенными грядущие проблемы, направило свои денежные ресурсы на обеспечение поддержки не со стороны шатающегося государства, а с низов. С бандитства. Заказало убийство сорока-семи людей работающих в государственных органах, знающих или владеющих пламенем. Срок — пятнадцать лет, без привязки к месту, способу и оформлению заказа. С одной стороны, они узнали, что это пламя, а не черная магия от дьявола и можно прекратить тратить время на исповеди. С другой — отказ агрессивно не принимался. Им действительно угрожали жизнями, и мужики в фраках успели продемонстрировать каждому, вручая письмо, что пытаться даже не стоит — лично Ренато заткнулся после совместной телепортации в ближайший вонючий подвал. Манна извиняюще улыбалась, пытаясь сгладить впечатление, но в итоге всё разрешили деньги. За каждого платили триста лир на команду, с учетом инфляции и всех, абсолютно всех издержек. Лично для Аморет это были гроши, да и остальным такая несвобода вставала в горло, но это было лучшее, на что они могли рассчитывать. Одну послабление выбить, однако, удалось — родителям Лар, британским дипломатам, позволят умереть собственной смертью. Поэтому в ноябре тысяча девятьсот пятого они сели за круглым столом, представились, и, прорываясь сквозь языковой барьер, жестами и вздохами, начали строить планы. — Если тебе действительно, совершенно, абсолютно нечем заняться, иди и спрыгни с крыши. На вторую неделю добровольно-принудительного проживания совместно с — потенциально — сильнейшими людьми планеты и одной беременной женщиной, Ренато был уверен, что ни черта этот Санукай, белобрысый смуглёнок, не гражданский с улицы. Было в нем что-то такое, фальшиво-церковное, отчаянное, проскальзывающее обычно в бывших алтарных мальчиках. Или, может быть, он вырос в семье иллюминатов или каких-то иных современных фанатиков — при всех его языковых талантах он был восхитительно неграмотен, абсурдно убедителен, донельзя разговорчив, и, когда Ренато от раздражения сказал ему прыгнуть с крыши, он без раздумья сиганул «Потому что ты, сэмпай, попросил». Такое могло вырасти только в культе. Хорошо Миншенг оказался достаточно проворным и на полпути к барийской земле умудрился поймать дурака с балкона. Спустя десятилетия и одну Хиросиму стало понятно, что для смерти Санукаю нужно что-то покруче четырёх этажей и старенькой уличной кладки, но тогда все были еще наивными и достаточно нежными. Время было другое. В подвалах крутили французскую плёнку 'Le diable noir', в Америке братья Райт строили самолёты, в Англии начали электрификацию метро, а третьий Вонгола потихоньку расчищали мафиозную нишу от обычных людей. Убийства тоже были попроще, хотя что игрушки, что методы у них тогда все равно были по высшему разряду. Верде, как мастер-оружейник в каком-то там поколении, мог достать, создать и улучшить что угодно и как угодно. Имея собственную молнию под рукой, он использовал её вместо электричества, сварки и светильника. На момент их встречи он был сильнейшим и искуснейшим пламенником. А вот Санукай был большой проблемой. Дамы — Лар, Аморет и Манна, его взрывной энергии справедливо опасались, и вне их ежедневных, очень, очень длинных совещательных сессий держали дистанцию. Можно сказать, единственный, с кем он сразу настроился на одну волну, был Миншенг. Это сейчас Фонг разрешает свои и чужие проблемы хлёсткими пинками, а тогда они со Скаллом стабильно повышали статистику дорожных происшествий. Велосипедами, конями, повозками, каретами и только-только появившимися автомобилями. Между ними как-будто даже что-то назревало. Не совсем понятно с чьей стороны, в каком направлении и как, но с момента знакомства и на протяжении всей жизни этих двоих объединяло странное взаимопонимание. Может, это было то самое атрибутное взаимодействие, слегка дикое и первобытное, изменяющее атмосферу до идеальной температуры, давления и плотности, а может Миншенг, иностранец даже в родной стране, нашел что-то в безродном Санукае. Каждый раз их разлука сопровождалась долгими объятиями, несколько снисходительными с одной из сторон, но все так же искренними, и каждая следующая встреча была теплее предыдущей. Когда Лар удавалось загнать Реборном с Миншенгом на пятичасовой британский чай, разговор, с подачи последнего, обычно шел о Ланге. — Я всегда думал, что цыгане черноволосые, а он? Посмотри, — Миншенг кивает в окно, где Санукай стоит под первым снегом с высунутым языком. Волосы его кажутся по-цыплячьи желтыми, кожа — загорелой, хотя и светлее чем у самого темного среди них Ренато. Он высокий, почти такого же роста как и Верде, и его тень от вечернего солнца пересекает весь двор. — Ну, значит украли парня в детстве, — пожимает плечами Реборн. — И глаза у него такие редкие, такие красивые, — Миншенг улыбается задумчиво, — цвета талой воды. — Эй, — Ренато пинает китайца под столом и хмурится, — Прекращай это, герой-любовник. — Ты ему в отцы годишься, — на корявом итальянском завершает разговор Милч и фыркает в свой чай. На ней мужской верх и узкая длинная юбка. Когда Ренато с Миншенгом выезжали на новеньком туринском Фиате с утра на рынок, в центр города, разговор обычно шел о Ланге. — Знаешь, он мне клянется, что во Франции в жизни не был, — задумчиво начинал Вэнь, рассматривая выложенных на деревянных подмостках луфаря, дораду и сардину. Свежая рыба блестела на солнце, разевала рот и иногда слабо виляла хвостом. Еду им оплачивали, поэтому они не скупясь выбирали самое лучшее. Выходило где-то пол-лиры в неделю, — а у него идеальный парижский говор. Ренато, хотя и провел свое детство на Сицилии, обычно кривил рот и проходил мимо торговцев рыбой к мясникам. — А у улиточников ты сам когда жил-то? — Я там родился, Ренато, — Миншенг фыркает, — и в их церковной книге как 'Мишель' записан. После начала войны стало… неприятно, и мы уехали. Я китайский хуже французского знаю. — То есть три языка. Это столько же, сколько мы на шестерых знаем. — Санукай еще немецкий, польский и японский знает. — Шутишь. — Нет. Они проводят несколько минут в молчании, стоя в очереди за хлебом. Ближе к зиме он слегка дорожал и терял в качестве, но Ренато каждый раз умудрялся выбивать бессмысленную скидку своей белозубой улыбкой. — Санукай как-то умудрился выучить японский, но не английский, — говорит Реборн уже на пути к машине. — Бедняжка Лар. Под крышей Руины они вместе проводят еще месяц, пока не наступает декабрь и не становится слишком холодно. Они успели накидать план почти всех убийств, разослать нужные письма, подкупить с легкой руки Аморет нужных людей и договориться о следующей встрече.