Meet me at the coffee shop

      Всегда одна и та же рутина.       Бывает, что повторяемые движения со временем становятся механическими и потому бесяче скучными, вводящими в тоску, впрочем, как и любая ежедневная обыденность бытия.       Смолоть зёрна после простоя и выбросить; отмерить точное количество кофе в портафильтр — и плевать на загруженность потока: погрешность кофемолки также была недопустима; точно стабильно темперовать, сделать холостой пролив, аккуратно вставить холдер и затянуть. Покоситься на Нотта, в который раз поставившего чашки дном книзу, и вздохнуть: тот знает верный способ, но отвлекается. Поставить чашку. Незамедлительно пролить и выключить при определённом весе на выходе — переэкстрагированный напиток никому не нужен.       Том любил эту рутину. Она снимала и напряжение, и раздражение, которое стало его незаменимым спутником по утрам ещё со студенческих времён. Тогда он продирал глаза, хлопая по телефону, так же пихал тост в рот, на автомате жуя, пока листал ленту новостей, и с каждым сообщением одногруппников бесился всё сильнее. В таком же состоянии смотрел пробки, осознавал, что на машине доедет разве что к следующему году, спускался в метро, терпел пятнадцать минут тряски и толкотни, выходил, обязательно застряв в какой-нибудь очереди, которая его не касалась. Далее улыбался в течение трёх-четырёх лекций, строил из себя саму любезность, нахваливал мерзкий кофе из кафетерия, который заваривали, скорее всего, в бочке, мешая ногой и неделю назад, с неизменной улыбкой высиживал какой-нибудь семинар, отвечал на нескончаемый поток вопросов разной шкалы тупости, снова пил кофе — теперь уже из машины. Забегал в библиотеку, силясь не шикать на каждого второго болтающего меж рядов дебила, брал пару книг, позволял библиотекарше флиртовать с ним, снова пил кофе и возвращался домой или на метро, или отец подбирал.        Том жил в состоянии непрерывного раздражения и переживал затянувшийся конфликт со своей жизнью, в которой ему не нравилось абсолютно всё: от людей, что его окружали, до дерьмовых тостов на завтрак.       Жизнь всего одна, чтобы проживать её в постоянной ненависти ко всему, что тебя окружает, — так Том решил в своё время. Однако с собственным нравом сладить непросто: ему многое действовало на нервы, и так было всегда. Если раньше изо дня в день Том прятал своё не самое лучшее настроение под маской, то теперь нужда в столь неисчислимых жертвах пропала.       Небольшой мирок, что он когда-то приобрёл, полностью принадлежал ему, и в нём царили его правила; в нём он был самим собой: исполнительным мудаком — такое бы определение Том дал бы сам себе. Вторая характеристика относилась к жизни, первая — к работе: потому что во всём, что её не касалось, он был редкостным раздолбаем. Плюс заключался в том, что работал он пиздец как много, а потому небрежность в остальном не сильно и волновала.       Что до перемен, Том пересёк определённую возрастную отметку, когда важные ранее события и детали становятся незначительными. Они тускнеют, и, сколько мысленно ни полируй и ни крути заезженную пластинку, но поверхность продолжает мутнеть и царапаться со временем – начинается своеобразная переоценка ценностей.       Первый кризис с ним случился посреди третьего курса университета, когда он буквально выбросил своё прошлое «я» в мусорный бак и плотно придавил то крышкой. Сверху навалил ещё кучу дерьма в виде планов на будущее — несомненно, великое будущее в глазах собственных вечно срущихся за закрытыми дверями родителей. Следом в мусорку полетели и «друзья», которые на деле оказались лишь знакомыми. Том забыл о них через неделю, а они — о нём.       Перемены, особенно такие радикальные, бывают болезненными. Ими заболеваешь, как гриппом. Чувствуешь себя хуёво, голова чугунная, насморк на малейшую проблему, чихание при любом упоминании, глаза слезятся от временной ностальгии по тем-самым-денькам… Симптоматика отторжения прошлой жизни; жизни, которая Тому на хуй не сдалась. Для родителей это стало обратной метаморфозой: превратился он из сраной бабочки в гусеницу. Для Тома это стало едва ли не перерождением: приятным и освобождающим событием. Тогда он впервые ощутил облегчение; ощутил, как удавка на шее слегка ослабла и раздражение пусть и ненадолго, но отступило.       Это оказалось чертовски приятно — слать всех в пешее эротическое. А после он пошёл и набил первое тату. Именно с того самого момента Нагини плотно оплела его правую руку рукавом и никогда его больше не оставляла.       Разумеется, когда рукав был закончен и замечен — аллилуйя! — родичи снова пересрались. Сначала они обвинили друг друга в том, что допустили, что их идеальный сынок вновь вошёл или никак не мог выйти из пубертатного периода — ведь чем ещё могла быть наколка, если не буйством гормонов и желанием привлечь к себе внимание?       Бытует мнение, что хорошие мальчики чаще и легче прочих срываются в бездну. Том же никогда хорошим мальчиком и не был — он вечно притворялся. Играл роль, которую ему навязали ещё с пелёнок словами: «Ты должен быть хорошим, Том». Раз должен, Том и был. Пока ему это не осточертело. В силу неидеальности своих родителей, их требования казались ему едва ли не насмешкой.       Второй экзистенциальный кризис случился чуть позже.       Новую перемену в жизни — уход из дома — ознаменовала Хашеи, что расположилась на его левом плече, струясь чешуйчатым узором вдоль ключиц и шеи. После этой перемены последовал ультиматум: или он должен был восстановиться в университете и прятать эти «клейма позора» на своём теле, или же мог катиться к чертям собачьим из их дома. Том решил, что лучше катиться, чем позволять им и дальше проходиться катком по своей личности.       С ультиматумами он всегда плохо уживался.       Началась новая пора. Сложная пора в его жизни. Ввиду того, что друзей у Тома не оказалось и он не мог перекантоваться пару дней у кого-нибудь из них, как делали многие в его возрасте. Банковские карточки тоже в тот же момент оказались заблокированы — родители не пропускали ни одного клише, — а собственных денег у него было не так и много, чтобы позволить себе оплату депозита и пары месяцев проживания в съёмном жилье. А потому выбор был не так уж и велик: он устроился в первое попавшееся место, где в обмен на существенную часть зарплаты предлагали ночлег. И тогда второй кризис с головокружительной скоростью перетёк в третий.       Том предстал перед собой чистым листом бумаги и совершенно не понимал, что ему вообще нужно было от новой жизни, в дверь которой он влетел с ноги. Казалось, он пуст; казалось, что всё, чем он был наполнен до недавнего времени, лишь труха и опилки. Иллюзии, мечты, надежды других людей — не его собственные. Он жил, будучи карикатурой самого себя, и её же методично взращивал год за годом. Занимался всем тем, что нравилось другим, ведь так якобы было правильно; брал уроки игры на фортепьяно, чтобы матушка каждое воскресенье могла похвастаться юным дарованием в его лице; одевался так, как было модно и, главное, прилично; смотрел фильмы, которые нравились другим, слушал музыку, которую подобало слушать «культурной и высокоразвитой личности»; изучал языки, чтобы отец за ужином мог козырнуть знаниями, заговорив с ним на арабском… Каждый шаг Тома был таким, потому что кто-то тянул за верёвочки; каждый его поступок сквозил фальшью: чем-то механизированным и отлаженным до идеала. И, оставшись наедине с самим собой, он даже не смог определить свои собственные желания — ответить на жизненно важный для каждого человека вопрос: чем бы ему хотелось дышать в этом мире?       Четвёртый кризис не заставил себя ждать.       Тому захотелось кофе.       Именно так.       Каждый день, единственное, в чём он был уверен, так это в желании выпить чашку крепкого кофе, что готовил бариста и по совместительству владелец заведения, где он работал.       – Интересно? — спросил однажды тот, заметив, что в свободные между заказами минуты Том наблюдает за каждым его движением.       — Интересно, — подтвердил он.       — Это, сынок, настоящее волшебство, — улыбался Гораций. — На секунду дольше — совсем другой напиток; на удар меньше — совершенно другая крепость.       Из кризиса Том вышел с желанием обучаться этому волшебству, которого ранее никогда не замечал. Как и не замечал того, насколько в действительности дерьмовым был тот кофе, что он пил всю свою сознательную жизнь.       — Алхимия вкуса — почти что наука, — приговаривал Гораций, оставаясь после закрытия кафе.       Науку Том ценил, поэтому сам не заметил, как втянулся, как перешёл за стойку, как стал заменять старика Горация, вечно жалующегося на боль в суставах и коленях… Как сам стал бариста в этом небольшом кафе.       До того, как Тому стукнуло двадцать пять, он пережил ещё три кризиса, отпечатавшихся на теле новыми чернильными разводами змей. Что удивительно — и его родителей точно удар бы хватил, — подружился Том как раз-таки с людьми из того тату-салона.       Братья Блэки и их неуёмная кузина держали бизнес; муж последней — Родольфус — также работал там, и именно он завлёк когда-то замершего напротив вывески Тома. Младший из братьев, Регулус, вместе с парочкой других мастеров мерно журчали машинками, творя с людьми разное непотребство — для кого-то, чудо — для Тома.       Он, конечно, не планировал подобной дружбы, но та сама как-то завязалась. Скорее всего, из-за периодичности, с которой Том у них зависал, покрывая кожу чешуйчатыми созданиями, чьё авторство как раз приписывалось Регулусу.       — Подготовлю нового друга для тебя, — усмехался Блэк, когда видел тот самый взгляд: взгляд змеи, как называл его почему-то Регулус.       И Том сразу знал, что дизайн будет великолепен. А хороший тату-мастер был на вес золота. Как и хороший бариста. Именно поэтому Том, можно сказать, преуспел и к своим тридцати двум годам открыл собственное заведение, в котором не просто следил за тем, как делались дела, а работал.       Всё тем же бариста.       Конечно, не каждый день, но график был плотный. Или место он выбрал удачно, или же — что нашёптывали ему опыт и отчасти эго — напитки, что выходили из-под его бережной руки, были выше всяких похвал, но поток людей не прерывался.       Клиентура была разной. Пусть Гораций и говорил, что работа с людьми — важная составляющая этой профессии, что и демонстрировал сам, едва ли не сердечно приветствуя каждого, кто переступал порог его заведения, однако Том предпочитал заниматься делом, а язык держать за зубами. Разговоры отвлекали, а любое отвлечение могло вылиться в ошибку в той же дозировке, например.       Только со стороны могло казаться, что грамм больше грамм меньше ничего не изменит, но вкус существенно отличался. Поэтому Том столь же тщательно подбирал своих сменщиков и следил за ними всю стажировку так пристально, что вечно заглядывающие по дороге домой Блэки говорили, что у бедолаг из-за него нервный тик начинается и поэтому они постоянно лажают.       Что ж, это была плата за отменный кофе, который поднял его заведение с колен. Такова была цена определённой репутации, что он достиг, работая не покладая рук. И портить её Том не хотел: это было его детище, то, к чему он шёл неторопливо, но уверенно. То, чего сам хотел.       Не каждый сможет работать с ним; не каждый сможет просто разносить кофе, и, кажется, Нотту недолго осталось у него работать с подобной невнимательностью; не каждый выдержит его ужасный характер.       Вот только клиенты на его кошмарный характер слетались, как мухи на говно. Это ему не льстило: себя Том в зеркало видел. И объективно понимал, что видят девушки, которые постоянно маячат за стойкой, отвлекая его раз за разом и тем самым дико раздражая.       Сириус частенько слал ему разные фото из сторис — «да ты у нас звезда!» — под хэштегами #нямбариста #когдабариставкуснеепирожки… И как только люди не изворачивались, чтобы избежать запрещённых хэштегов.       В мире, где любой мог стать грёбаной сетевой знаменитостью, Том был объективен. Он старался затмить себя собственным продуктом, как бы высокомерно это ни звучало. Поэтому у кафе появился свод правил, блестевших на стене потёртыми буквами. И первое из них: сделал дело — гуляй смело. За порогом его заведения, понятное дело. Том не приветствовал посетителей, протирающих штаны с пустыми чашками часы напролёт. Потому что чаще всего именно они и были авторами тех сторис, на которых он мелькал то со спины, то вполоборота.       Расширение меню и начало сотрудничества с новичком в этой сфере кондитером Рабастаном Лестрейнджем, являющимся по совместительству младшим братом Родольфуса, усложнило применение этого правила. Том же решил, что сам сможет на глаз определить, кто наслаждается трапезой, а кто — видом. Второе, конечно, не запрещалось — на чужие взгляды ему было насрать, — пока совмещалось с первым. Всё просто: хотите смотреть — платите; пейте один кофе за другим, ешьте одно пирожное за другим… и смотрите — любуйтесь вдоволь. Тому было не жалко. Своего отношения Том не скрывал, да и любое заведение прогорело бы, занимай клиенты столики просто так, чтобы «отдохнуть» полдня.        С пополнением меню его заведение вошло в новую для себя эпоху. Рабастан был похож на него: упорный, внимательный и полностью влюблённый в своё дело перфекционист. Они оба творили и, наверное, именно поэтому Родольфус, когда Том начал искать кандидата на роль повара, представил ему именно брата.       Иногда сам Том ловил себя на заковыристой мысли, что мог бы глядеть на витрину с десертами вечность: та пробуждала голод не столько физический, сколько эстетический. Пусть он ценил больше мясные блюда, и тем не менее ему приходилось — и хотелось, справедливо будет заметить — пробовать все творения Рабастана. Именно так сформировалась их кондитерская линейка, подобранная под меню напитков, которая пополнялась или менялась и следовала, по словам самого Лестрейнджа, авангарду кондитерского искусства. Наплыв клиентов «навынос» только подтверждал это. Том, который долго упрямился и протестовал против кофе в стаканчиках, сдался. Загруженность возросла и штат пришлось расширить.       Однако не только его творения, но и сам Рабастан вскоре оказался в центре внимания. С неожиданной, чтоб их, стороны. Блэков это забавляло, Том же не совсем понимал, как относиться к #милашкиизкофейни #любовьвитаетввоздухе #мужскаялюбовьхот и прочей чепухе, начавшейся с фотки, где он наблюдал за тем, как Рабастан выкладывает десерты. Том не заметил на снимке ничего необычного — это было частью их ежедневной рутины, — но каким-то образом увидели другие. Он отказывался вспоминать, что там писали в комментариях о том, где он, кого и в каких позах жарит, когда на дверях меняется табличка с «открыто» на «закрыто», и просто попросил девушку-клиентку удалить фотографию, так как Рабастана это смутило, а его девушку — и вовсе взбесило. Видимо, Том ошибся, потому что удаление только поспособствовало возросшему к ним интересу.       — Увидишь, — хохотнул Сириус, — скоро про вас фанфик напишут.       Том приподнял бровь.       Какой ещё, блядь, фанфик?       — Ну, знаешь, как про разных блогеров и актёров. Народное творчество многогранно, — добавил Сириус с поощрительной усмешкой.       — Оставь ты его, — махнул Родольфус, прижимая к себе смеющуюся Беллу. — Где Том и где фанфики? Он ведь и слова-то такого не знает.       — Фан… что? Это меня рисовать, что ли будут? — захлопал Том глазами и осклабился, заметив, как в него полетела трубочка от напитка. — Это ты на подработку уборщиком так напрашиваешься?       — Брюзга, — фыркнул Родольфус.       — Вам смешно, — скривился подошедший Рабастан, — а мне вчера Изольда сказала увольняться к чертям собачьим, потому что эта хрень уже у неё поперёк горла стоит. Её считают нашим прикрытием и спрашивают о деталях нашего с Томом «романа»!       И он повернул телефон экраном ко всем.       Конечно же, там была фотка. На ней Рабастан склонился к Тому, что-то явно говоря. Том даже помнил, что именно.       — Скупили всю партию «Кокосового латте». Выставим круассаны пока?       — Выставляй.       — Это самый популярный десерт, — заметил озадаченно Рабастан. — Завтра будет готова новинка. Попробуешь?       — Конечно.       — Не знаю, может, повременить с «Хазлнат» и удвоить партию кокосика, пока он на пике популярности?..       — Все твои творения становятся популярными, — пожал плечами Том. — Ротация этому способствует.       — Ты прав, — со вздохом согласился Рабастан. — Если надоест, будет хуже.       Лестрейндж ушёл, а Том включил кофемолку.       Этот же момент теперь был запечатлён на фотографии и подписан как «любовь бывает разная» вместе с тегами #милашество #хочувидетьпоцелуй #поцелуйтесьуже.       — А может, уже где-нибудь и есть фанфик по вам, ребята, — многозначительно протянул Регулус.       Настроение подскочило, налетев на сраную кочку в виде чужого идиотизма. Тому было плевать на внимание, пока оно не переходило черту.       — Надоело, — поднялся он и подошёл к стене правил, вписав туда новое: «Внутри помещения запрещено делать фотографии обслуживающего персонала».       — И что это?       — Что-что, новые правила, — раздражённо ответил он.       — И как ты за этим уследишь? — со скепсисом уточнила Белла.       — Ты ещё запрети использовать внутри смартфоны, — хмыкнул Регулус. — И фоток станет вдвое больше. Закон Мерфи.       Двое сидящих неподалёку от их столика клиентов подняли руки, словно школьники, и тихо уточнили:       — А тарелки можно фотографировать?..       — Можно, — сдержанно ответил Том, силясь не поднимать голос.       И почему им нужно всё постоянно фоткать, блядь?       — Зря ты это, — покачал головой Сириус.       — Только подстегнет интерес к вам, — кивнул его брат. — Знаем, проходили. Просил я как-то не фоткать процесс нанесения рисунка, так чел снял всё на видео. Мол, я сказал не фотографировать, а не не снимать.       — Или можешь судиться с ними, — предложила Бэлла. — Обращайтесь. Отвоюю вашу честь в суде эдак лет через пять.       Том скривился, дёрнул за резинку на затылке и заново собрал волосы в хвост.       К вечеру было более разгружено, поток немного стихал, но люди продолжали заходить. Как сейчас. Дверь открылась, дверь закрылась. Клиент оглянул кафе, уставился на него и тут же отвёл взгляд.       Парниша показался ему необъяснимо странным. И знакомым, и в то же время нет.       Лица клиентов расплывались — слишком часто они сменяли друг друга. Даже постоянные. Пусть на память Том никогда не жаловался, но в силу обстоятельств иногда не мог сказать с уверенностью, видел ли человека раньше или же тот подходил к кассе впервые. Сейчас он будто припоминал чужое лицо, но, как и многие остальные, то оставалось размытым. Но личности клиентов были не так уж и важны, важными являлись исключительно их вкусовые рецепторы, на которые Том воздействовал с помощью своих навыков.       — Я сейчас, — вышел он из-за стола, направившись к принимающей заказ Винде.       — Кокофе, — бросила та ему.       Том лишь кивнул.       — Навынос.       И он снова кивнул, тут же отрешившись от всего происходящего.       Два эспрессо, десять миллилитров текилы, десять — ликёра «43», тридцать — кокосового молока, пять — сахарного сиропа, пятнадцать — цветочного и миндального сиропа. Сливки. Немного загустить, вылить на обратную сторону ложки так, чтобы они попали в кофе, не перемешиваясь.       Отточенный до совершенства процесс, что в уме отнял пару секунд, на деле занял куда больше.       — Готово.       — Хочет, чтоб ты имя написал, — шёпотом выдохнула ему на ухо Винда.       — Зачем?       — Какая разница?       — Он один в очереди.       — Ладно, сама напишу, — потянулась она к стаканчику со своей уродливо-синей ручкой, которой она чиркала все чеки.       Сейчас она напиток встряхнёт, смешает ему всё, ещё и блядскими чернилами закапает.       Ещё чего.       — Руки, — предупредил он.       — Тогда сам пиши.       Том обернулся. Парень замер в ожидании у кассы, но стоило их взглядам встретиться, как тот сделал вид, что разглядывает вовсе не его, а меню над их головами.       — Ну хочет клиент, чтобы ты имя написал, — зашептала Винда, хмуря тёмные брови. — Тебе сложно, что ли?       — Нет, не сложно, — буркнул Том. — Имя?       — Гарри.       Том чиркнул на фирменном стикере имя и аккуратно прицепил его на бок стаканчика, а затем сам поставил кофе перед клиентом. Он понимал, что его педантичная аккуратность в напитках навынос смешна — сейчас парень подхватит кофе и каким только боком его не повернёт ещё до выхода из заведения, — но Том ничего не мог с собой поделать.       — Ваш заказ, — произнёс он, плавно передвигая напиток.       Клиент уставился на стаканчик, будто на седьмое чудо света, а затем поднял взгляд на него.       — Можно ещё «Бейзи Фрейз»? — указал он пальцем на пирожное в форме сердечка за витриной.       Ответили они с Виндой одновременно:       — Оно не сочетается с выбранным вами напитком.       — Да-да, сейчас заверну.       Повисла секундная пауза.       — Прошу вас, не обращайте внимания на нашего бариста, — улыбнулась своей дежурной улыбкой «я и мать свою продам выгодно» Розье и извлекла картонную упаковку для одного пирожного.       Именно для этого он её и нанял. Для работы с клиентами. У Тома это получалось так себе. Очень средне. Почти не получалось.       Парень повернул стакан к себе и уставился на имя. Уставился и помрачнел.       — Вы написали неправильно, — перевёл он водянисто-травянистый взгляд на Тома. — Меня зовут Гарри.       — А я что написал? — уточнил он для вида.       — Холли.       — Вы знаете, что это ваш кофе, — терпеливо начал Том. — И я знаю, что это ваш кофе. Потому что за вами никто не стоит.       — И все же попрошу вас переписать. Я, как вы верно заметили, тут один.       Раздался взрыв хохота со столика Блэков, и Том на мгновение отвлёкся, вновь сфокусировав внимание на кудрявом зануде, застывшем соляным столбом перед ним.       — Тогда выберите другой десерт, — опёрся Том на стойку, отчего парень слегка отступил, уставившись сначала на его руки, а затем и на шею.       Изучал тату. Все так делали. Том знал этот внимательный взгляд.       — Вы разве не слышали поговорки, что клиент всегда прав? — поджал паренёк губы.       — Не-а, не слышал.       — Удивительно, что вас ещё не уволили… с таким-то отношением к клиентам.       — И правда. Как же так, — хмыкнул Том.       — Что-нибудь ещё? — плавно, но настойчиво оттеснила его Винда, поставив рядом с кофе коробочку.       Парень сорвал стикер с кофе, тряхнув стаканчиком, конечно же, отчего Том скривился, и демонстративно приклеил бумажку на край подноса, который брать не собирался.       — Ничего больше.       — С вас тринадцать фунтов и пятьдесят пенсов.       — Совсем забыл: у меня купон есть, — с наглой ухмылкой полез парень в карман.       Помятый, будто кем-то пожеванный купон, который он извлёк на свет, тут же отдав Винде.       — Тринадцать фунтов, — озвучила та новую цену. — Карта клиента есть?       — Нет.       — Хотите завести?       Парень помедлил, но тут же покачал головой, будто говоря, что возвращаться не собирается.       Малышня обиделась.       — Картой или наличными? — продолжила Винда.       — Наличными.       Он достал и начал прямо там отсчитывать монеты по пятьдесят и двадцать пенсов с явным наслаждением, хотя Том прекрасно видел банкноты.       — Займись делами, — глянула в его сторону Розье.       Том приподнял брови, и та скорчила злобную гримасу, пока зануда считал:       — Четыре пятьдесят, пять, пять двадцать, пять семьдесят, пять девяносто, шесть десять, шесть тринадцать…       — Надеюсь, вы успеете пересчитать всю мелочь до того, как кафе закроется, — не выдержал Том этого мерного бубнежа.       Паренёк вскинул взгляд, приподняв бровь, и спокойно прокомментировал:       — А вы, надеюсь, к следующему разу научитесь писать правильно. Это несложно.       Взгляд Винды стал страшным, не сулящим ему ничего хорошего после.       Поэтому Том смотал удочки, выходя из-за стойки и направившись к столику друзей.       — И — барабанная дробь, — ударил по столу Сириус, — с тебя двадцать фунтов, Белла!       Том нахмурился.       — И на что вы поспорили?       — Что парнишка посмотрит тебе вслед, — доверительно шепнул Регулус.       С непониманием оглянувшись, Том вновь наткнулся на пристальный взгляд тут же отвернувшегося зануды. И до него донеслось:       — Восемь сорок, восемь девяносто, девять десять…       Том цокнул и пожал плечами.