Лютня

Округлый корпус лютни исцарапан — ей, похоже, отчаянно защищались, — покрыт бурыми пятнами крови. Струны порваны. Так странно менять их теми самыми руками, что отняли жизнь их хозяйки. Глупая, глупая Альфира. Он же говорил держаться подальше. Говорил, что путешествовать с ним — опасно. Поддался на уговоры. Согласился. И что теперь? О, как бы он хотел ошибиться. Хотел, чтобы Альфира по-прежнему была здесь, а не гнила в канаве. Шла вместе с ними. Пела, смеялась. Молодая, восторженная, полная жизни. Мертвая, испуганная, глядящая в ночное небо пустыми окровавленными глазницами. Прекрасная. В обеих ипостасях. Неправильно так думать, ненормально. В памяти всплывают темные брызги крови на лиловой коже, открытый в немом крике рот, полный заостренных зубов… Почему мертвых тифлингов нельзя хранить под стеклом, как цветы и бабочек? То, что случилось — ужасно. Трагедия. Бессмысленная, непоправимая. Он должен прекратить думать о ней, как о своем творении. Как о произведении искусства. Кто написал его рукой, что он может стать величайшим убийцей? Кто решил, что это важнее? Лучше? Достойнее? Даже не возможной славы Альфиры — ее жизни? Первые звуки срываются с новых струн. Заставляют поморщиться: он никогда не был музыкантом, и пара уроков Альфиры в безопасности Изумрудной Рощи этого не изменили. — Почему ты не осталась?.. Чудовище внутри приметило ее еще тогда. Нежный голос, перезвон колокольчиков на одежде, слова искренней благодарности. Альфира была такой сладкой. Как леденец, с треском крошащийся на зубах. Как пирог, который хочется разрезать, увидеть сочную бордовую начинку. Попробовать. Растерзать на части. Разбавить сладость соленой кровью. Но это была не его воля. Не его желание. Не его выбор. Не его добыча. Кто-то другой толкал его под локоть, направлял руку. Кто-то, чьи когти и клыки куда страшнее. — Тебе никогда не стоило приходить. Пальцы подкручивают колоки. Пробуют струны заново. Лютня то орет, как коты по весне, то квакает жабьим ансамблем, пока, наконец, спустя бесчисленное множество попыток, не издает знакомые ноты. Мелодию. Жалкую пародию на ту самую. Но он помнит, как играла Альфира. Воскрешает ее в своей голове, раз не может иначе. Это меньшее, что он может для нее сделать. Должен сделать. — В свете звезд танцуй… — он запинается. Собственное пение кажется дурной пародией. Но другого у него нет. Как и нет другого лица — только то, которое видела Альфира над собой перед смертью. В кровавом мареве на фоне далеких звезд. Прочистив горло, он начинает заново: — В свете звезд танцуй, кружась, Улыбнись, пусть боль пройдет. Закрывает глаза. Представляет, что Альфира слушает его — и, быть может, даже прощает. Что она здесь, рядом. Что она видит разницу между ним и тем, кто с ней расправился. Даже если он сам — нет. Он не слышит шагов, вплетенных в шелест жухлой лиловой травы и заглушенных самозабвенной песней. — Это же лютня Альфиры! Вздрогнув, он открывает глаза. Перед ним тифлингша. Другая. Высокая, лицом и рогами похожая на газель, с луком в руках. Охотница? За редкими, искореженными, голыми деревьями угадывается силуэт гостинницы. Здесь почти безопасно. Почти близко к тем, кто сможет, в случае чего, помочь, защитить. Почти. — Где ты ее нашел? — нетерпеливым широким шагом она подходит ближе, тянется к инструменту. — Можно?.. Он послушно передает лютню в подрагивающие руки той, кто прервала его. Лакрисса? Кажется, так ее зовут… Она выхватывает инструмент, прижимает к груди, словно самое дорогое сокровище в мире. И только потом вглядывается в следы, оставленные на нем смертью. — Моя дорогая Альфира, что с тобой произошло? — Ты знала ее? — глупый вопрос. Конечно же знала. — Вы… были близки? Лакрисса только кивает. Ее темные глаза блестят, готовые потечь вниз по щекам чернильными ручьями. Впрочем, нет, это все воображение. Слезы тифлингов прозрачные. А жаль. Почему ты отпустила ее? Почему не пошла следом? Почему не спасла от меня? — Мне так жаль… — он качает головой. Нет, Лакрисса не виновата. Это все он. Его руки. Его нож. Да и что она могла? Умереть рядом с Альфирой? — Что с ней произошло? — в голосе было отчетливо слышно, с каким трудом Лакриссе дается каждое слово. — Альфира… умерла? Она по-прежнему стоит слишком близко — один быстрый и точный удар ножом избавит ее от страданий. Воссоединит с Альфирой. Разве это плохо? — Да. Он знает, что будет дальше. Боится и ждет. — Как? Ну вот и все. Он обязан ответить. Покаяться. И в то же время не имеет права. Потому что Лакрисса никогда не поймет. А значит, и отпустить ее он не сможет. — Как она умерла? — повторяет Лакрисса, ее голос обретает силу, настойчивость. — Прошу тебя! — Это был… Ну же. Давай. Почему она так важна? Не первая жертва. Не последняя. Голова могла забыть, но руки помнят. Не подведут. — Это был… Тогда он не мог себя контролировать. Сейчас же выбор за ним. И третье слово станет приговором для Лакриссы, ждущей его с таким напряжением. Она вот-вот догадается сама. Он качает головой. Боль впивается в виски, усталость ложится на плечи, давит на них, тянет к земле. — Прости. Я не совсем уверен. Я не видел… всего. Его глаза — видели. Но сам он — нет. Впрочем, лукавит: он абсолютно уверен в том, кто убийца. — Думаю, это был своего рода ритуал. Весьма кровавый. Она недоверчиво щурится. Смеряет его взглядом, цепким и внимательным. Ищет признаки лжи? Не надо. Пожалуйста, не надо. Уходи. Каменное лицо Лакрисс, наконец, смягчается. Она поверила? — Знаю, ты и так уже много сделал для всех нас. Избавился от гоблинов. Вытащил меня из Лунных Башен. Но… прошу тебя, найди убийцу. Она поверила! Он кивает. Возможно, слишком поспешно. Клянется, и слова почти не задерживаются в голове. О, он найдет того, кто в ответе. Того, чей голос шепчет ему убивать. Того, кто заливает его глаза кровью. Того, кто сейчас тихо рычит на краю сознания, и все тело отзывается на этот рык болью и слабостью. Почему ты отпустил ее? Был ли это его голос? Его мысли? От собственной слабости тошнит. Как можно быть таким жалким? Таким… сочувствующим? Упустить добычу, что сама пришла в руки? Отказаться от ее крови, плоти, жизни? Живот скручивает острым голодом — он ел не так давно, но не то. Забитое другими, быстро и милосердно. Разве это достойный обед? Разве сам он вел себя достойно? Дыхание сбивается. Сердце бьется чаще. Причин для паники нет, но тело чувствует ее — а следом и больной, насквозь дырявый мозг. Он помнит — это наказание. Но за что? От кого?