Composer blue

Каждый день Розенберга начинался с кислого лимонного чая, который бодрил, согревал горло, и не давал таким, как мальчишка Моцарт, идиотам, портить настроение. Но сегодня и любимый напиток не уберег от сюрприза ополоумевшего австрийца. Еще на подходе к столпившейся полукругом толпе у какого-то висящего на стене то ли газетного листа, то ли нотного, Розенберг почувствовал, кто зачинщик оказии. А когда глаза его узрели «произведение искусства» вблизи, сомнений не осталось. Как и сомнений по поводу того, что Моцарт сегодня же будет уволен и отправится домой, в Зальцбург. Только въевшийся в подсознание заливистый смех не давал полностью уверовать. Как это — не будет постоянной шумихи в театре? Невозможно. Нет. И все же, Розенберг был директором. Он мог позволить себе уволить негодного человека по предварительному соглашению с императором. Но показывать это императору нельзя — непременно будет расследование. Он с удовольствием посмотрел бы на признавшего свою вину Моцарта, но могло выйти обратное — проверь зоркий глазом человек его шкатулку, стоящую на самом видном месте в особняке, и теплые чувства к Сальери выйдут на всеобщее обозрение и встанут под подозрение. Тогда скажут, что, видимо, была причина у кого-то рисовать постыдную правду. Правду! Розенберг не хотел стать опозоренным на старости лет, и для Сальери такой участи не мог вообразить. Нет уж, пусть лучше все посмеются, а разлетевшийся слух императору он может и не объяснять, когда не станет материального доказательства. Сжечь. Сжечь немедленно. Розенберг напустил на себя задумавшийся вид, постучал по трости пальцами, и резко сдернул вниз пергамент. Ничего не говоря, директор унес с собой собственные мысли и будущее оружие пыток для допроса юного, до ужаса умного и проницательного Моцарта. Он слышал, как зашептались за спиной музыканты, но этот шепот не мог быть опасен без разрешения ему вышестоящих лиц перейти в более ясную тональность. И он, Розенберг, был здесь вышестоящим лицом, которое сделает все, чтобы этого не произошло.

***

Граф Розенберг зашел в приемную герра Сальери, желая немедленно показать ему удивительный предмет. Антонио как раз прихорашивался перед зеркалом, что-то напевая себе под нос. Красивые руки — черный как агат маникюр на одной, темные волосы, которые композитор медленно, любовно перевязывал красной лентой предстали пред взором Орсини. Нужно сказать, у графа был отменный вкус, иначе он не занял бы столь высокую должность в театре. Сейчас он открыто смотрел на всю эту воспевающуюся в ариях красоту, понимая, что гораздо лучше видеть, чем слышать. Редко можно было задержать на Сальери взгляд (только лишь в моменты безмолвной закулисной беседы, когда говорить воспрещается, но для успешной постановки необходимо взаимодействие). В ту же секунду, как он подумал о сцене, мысли его вернулись в приемную. Потому что даже в такой интимный момент, как наблюдение за актерами в тени величественных декораций, с другого конца зала доносился громкий говор Моцарта, раздражающий как воробьи в раннее утро. Розенберг точно не хотел вспоминать о мальчишке с его «подарком» в руке. — Сальери! — со всей силы закричал он, хотя никакой нужды в том не было — спина Антонио находилась перед носом. — Да, господин граф? — Отвлекитесь вы от зеркала! — возмутился Розенберг. — Мы в опасности! — Что там еще? — скучающе поинтересовался Сальери, оборачиваясь. — Моцарт! — разъяренно воскликнул Розенберг, и обомлел, посмотрев на лицо Антонио. Несмотря на привычное холодное выражение, оно как будто посвежело и стало ярче. Это не были румяна или напротив, слои пудры и странно падающий свет огня в канделябрах. Так светился сам Розенберг в момент получения нынешней должности, так светился Иосиф на коронации, в конце концов юные дамы в первую ночь… Розенберг прокашлялся, пока Антонио, губы которого — вдобавок — были красные от помады, а глаза полны прыгающих звезд, силился удерживать лицо. — Ттаа-ак вот… «Так вот какой вы в мое отсутствие, Сальери! А еще прикидывались, что вам дороже поймать с поличным Моцарта, чем пригласить на танец даму! Может, вы не танцуете, зато занимаетесь чем-то куда более интересным» — хотел сказать завидующий граф. У директора Бургтеатра давно не было женщин, и он готов был хоть с кем и хоть где — пусть даже с малоэмоциональным Антонио, или с Да Понте, которого влекут только мадмуазели… — Вы попросили меня прийти сегодня позже! Поэтому! — всучив пергамент в руки Сальери, сказал он. Антонио приготовился ответить, но Розенберг прикрыл его рот ладонью. — Стойте, стойте! Кто эта женщина? Сальери сложил руки на груди и отступил, пытаясь охладить пыл директора потемневшим от напряжения взглядом. — Мои увлечения не касаются ни вас, ни нашей работы, — пожал плечами Сальери, облизывая губы. Яркие, бордового оттенка губы. — Голубчик мой, вы только что смотрели в зеркало. Что с вами, скажите? Умерьте не мое любопытство, но желание помочь! — в сердцах воскликнул Орсини. — У меня было свидание. — У вас было… — Да. — Кто? Ну скажите, скажите! — Я защищаю честь дамы и сказать не могу. Что до меня — я знаю, Орсини, вы простите мне минутную слабость. — Конечно, конечно! Если нужно… Все бывает. Вот, возьмите платок, уберите краску быстрее! Он передал Антонио белый платок, сложенный до этого вчетверо и припрятанный за одеждой. Одной рукой Сальери вытирал губы, другой держал пергамент, на который наконец обратил внимание. — Что это? — Не видите? Моцарт нарисовал. И оставил всем на обозрение! Если бы во дворце, не знаю что бы я сделал. Антонио светло улыбался, разглядывая творение. — Тише. Не горячитесь, граф. — Кто бы говорил… — пробормотал тот. Сальери укоризненно посмотрел на него, Розенберг воспользовался отвлекающим маневром — постучал тростью по полу. — Вы уверены, что это его? — Ноты! — Почерк его. Стиль… Но рисунок может быть чужой. — Как? Кто? Розенберг не мог подумать, чтобы кто-то еще из театра так подло обошелся с ними. — Вы замечали за Моцартом таланты к рисованию? Орсини помолчал. — Вот. — Что если скрывал?! — Моцарт и тайны? — Почему нет! Вы же знаете, отец его не глуп, мог научить не только музыке. Да еще путается с мошенниками. Темная личность, — заговорщически тихо прошептал директор. — Он абсолютно бездарен и не поддается обучению. — Да! — с радостью согласился Розенберг. — Вопрос исчерпан, — откинув запятнанный платок в сторону, победительно сказал Антонио. — Но кто еще мог нарисовать такое? — Кто угодно. Согласитесь, у нас довольно теплые отношения. Розенберг вспомнил, что в прошлом месяце они провели один вечер за десятиминутным разговором по душам. — Конечно. И?.. — Кто-то был пьян и увлекся фантазиями. — О! Распутник! — И мы оставим все как есть. — И мы… А? — Да. — Вы в своем уме? Мадмуазель слишком вскружила вам голову! — Если будем молчать, император ничего не узнает. В противном случае — нам с вами тоже может попасть. Розенберг с надеждой посмотрел в глаза Антонио: — Вы разве не хотите наказать Моцарта? — Он уже наказал себя, — улыбнулся Антонио. Чересчур довольно — на взгляд Розенберга. Но он всегда был рад видеть что-то помимо безразличия на лице своего заместителя. Даже если это была помада. — Он будет думать, что мы ничего не предпримем, тогда как… — Тогда как мы отомстим, когда он расслабится. — Знаете, граф, — помолчав, сказал Антонио. — Поручите это мне. — Хотите лишить меня радости увидеть его смятение? — оскорбился Орсини. — Вы не понимаете, Розенберг. Моцарт теперь не может испортить мне настроение. Сегодня я обрел счастье, которое никто не разрушит. — Слишком вы недооцениваете мальчишку… Антонио недовольно вздернул бровь. — Ну, Сальери… Если так угодно. — Сохраните этот рисунок и думайте о нем как о подарке, Розенберг. Мы ведь с вами и вправду сердечные друзья. — Сдается мне, вы отдали свое сердце другой, — недоверчиво протянул Орсини. Антонио обошел графа сзади, положил руку ему на плечо, сжал его, и наклонился к уху: — Хотите отдать мне свое? Граф резко отпрыгнул от него, оборачиваясь и стряхивая с камзола прикосновение. — Какие у вас своеобразные шутки, Сальери! Первый раз вас таким вижу, — пожаловался Розенберг. — Первый раз, первый раз… — мечтательно возводя глаза со звездами ввысь, протянул Антонио.