Танец Хаоса. Новое время

Осень наступала неспешно, неторопливо, приближаясь вместе с восточными ветрами, укутанная в золотые вихри кружащихся листьев, украшенная драгоценными подвесками из алых ягод рябины, налившихся бездонным небом гроздочек винограда, румяными боками яблок на тяжело обвисших ветвях деревьев. Осень приходила первым морозцем, покусывающим ноздри, перламутром неба, полным усталой отгорающей ласки уходящего лета. Она обратила озерную воду в белогривую бирюзу, черную у самых берегов, усыпанную мелкой порошей золотых березовых листьев. Она обожгла пожаром верхушки кленов, расплескала краски над черными стволами дубов, смеясь, разукрасила листья-перья на длинных волосах ив. Пробежалась морозным ветром по старым паркам, шурша в листьях, волнуя дряхлеющие травы, ероша пожелтевшие макушки высохших цветов. Дохнула Милане в лицо тревогой, от которой некуда было укрыться. Черная ночь несла с собой первый холод, кусачий и злой, будто сорвавшийся с цепи пес. Ледяным ожерельем окантовал он запахи мокрой после дождя прелой земли, листвы и травы, покрыв их острыми иголочками, от которых у Миланы чесалось и свербило в носу. Земля волновалась, переполненная предчувствием чего-то безымянного, нарастающего по краю мира. Леса шумели под неугомонными пальцами ветра, что не давал им уснуть, толкая и пихая их под толстые ветви. Со старого фонтана, в котором нынче плавали в луже дождевой воды багряные кленовые листья, почти полностью слезла краска. Его округлая чаша поднималась над землей на полметра, парапет совсем облупился, и белые шелушки оставались на ее ладонях, когда она опиралась руками о его край. Выгоревший в кровь плющ за ее спиной заплел старую скульптурную группу в центре фонтана, и лишь лицо женщины, держащей в руках чашу, виднелось из-под его густых переливов. В замерших глазницах, обращенных к небу, застыли темными лужицами капельки дождя. Плыл в сумраке ночи терпкий запах цветущих хмельных шишек, наполнял усталый летний воздух над старым имением Эрахиров на северном берегу озера Тон, которое Гаярвион выбрала для проведения церемонии их свадьбы. Милана сидела на самом краешке парапета, втягивая в себя густой вяжущий дым, чувствуя, как он щиплет горло и носоглотку, как обжигает ноздри, скованные ночным холодом. Заросший сад с одичавшими кустами роз прятал ее от чужих глаз, от негромкой музыки, обрывки которой доносил до нее ветер, от чужого внимания, которого ей совсем не хотелось сейчас. Она смотрела на то, как ложится ночь на могучие ветви дубов впереди, как крадется она вдоль зарослей, что когда-то были ровно постриженными кустами роз, как шуршит в траве, наспех выметенной слугами Гаярвион от листьев и теперь казавшейся осиротевшей и замерзающей в этой ночи. И ей было странно болезненно хорошо в этот час, тревожно и ласково в шепоте неумолкающего ветра. Гаярвион рассказывала ей о красотах осеннего Бреготта, не единожды воспетого в песнях и сказках менестрелей со всего мира, и она была права, конечно же. Все это было вокруг Миланы, все это великолепие и буйство золота и багрянца цвело вокруг нее последней любовью женщины на склоне ее лет, горько-сладким привкусом кострового дыма, в который кто-то бросил пригоршню липовых листьев. Но помимо этой красоты она чувствовала и еще что-то, лежащее внутри вещей, а не снаружи их. Что-то, что было под ней, что перекатывалось в груди вместе с то и дело срывающимся с бега сердцем, что звучало в звенящей тишине высокого неба и неумолчном шепоте тревожной земли. Осень приходила в Бреготт, и Милане казалось, что она сидит со своей трубкой на самом ее краешке, свесив ноги в бездонное, неотвратимое и безымянное, что так стремительно наступало на нее, отбирая последние крохи тепла. Оно налетало с порывами ледяного ветра, дышало в лицо насмешливым оскалом неизвестности, не спеша надвигалось, наслаждаясь собственной непобедимой мощью. Оно начиналось, и Милана глядела в его черноту, со всей остротой понимая, что не сможет его остановить, не сможет преградить ему путь, никак не отведет его в сторону. Начиналось Новое Время, и ей было страшно в миг его рождения. Пальцы дрогнули, дрогнула трубка в них, просыпая алые искорки табака вниз, на наметенные-таки ветром листья ей под ноги. Она опустила глаза, часто моргая и глядя на то, как тлеет сушеный лист с запахом лета в почти черном ободке вишневой чашечки. Это чувство, что поднялось в ней, оно было невыразимым, полным рока, полным решимости, полным страха и отчаянной веры в чудо. Оно было таким искренним, будто ее грудную клетку кто-то вскрыл ножом, распорол от пупка до горла, и вся кровь ее сердца хлынула наружу, а ребра раздвинулись, будто руки, распахнутые для объятия, навстречу черной осенней ночи. Она дышала так отчаянно в этот миг прощания и встречи, в этот острый миг, в котором она замерла на грани прошлого и будущего, за мгновения перед рождением Нового. Она дышала и не понимала, что с ней. Тихий скрежет гравия под сапогами тронул ее слух, отнимая у нее это огромное и страшное, которого она так отчаянно желала и так боялась. Милана недовольно пошевелилась, вскидывая замерзший нос и принюхиваясь к ветру, чтобы определить, кто именно сейчас пришел, чтобы потревожить ее уединение. Запах пряностей и одуванчиков, привкус дома и тихого счастья. Хэлла Натиф. Милана только горько усмехнулась под нос, не понимая, рада она тому или нет. Грудь полнилась тревожным смятением, и она не могла сказать, что именно сейчас происходит с ней. Хотела ли она видеть ведьму? Хотела ли она видеть кого-то перед ликом этого огромного наступающего одиночества, таращившегося его в глаза? - Ой! – раздалось из темноты, и Милана повернула голову, глядя на остановившуюся слева от фонтана ведьму. Она кутала худые плечи в шерстяной плащ, бледным пятном маячащий в темноте, совсем крохотная, столь низкорослая, что могла бы сойти за ребенка. Толстая черная коса спускалась ей на грудь, смуглая кожа казалась во тьме почти черной. Два пытливых ореховых глаза как у ягненка поднялись на Милану, и ведьма спросила: - Это ты, Миланочка? Чего ты сидишь одна в темноте? Я тебя ищу, ищу, а ты тут. - Мне хорошо здесь, - отозвалась Милана, закусывая мундштук трубки и чувствуя, что это правда, а затем похлопала ладонью по облупившемуся бортику фонтана, приглашая ведьму присесть. - А что ты делаешь? – любопытно спросила ведьма, подходя к ней. - Курю, - просто отозвалась Милана, затягиваясь трубкой и чувствуя, как причудливо приплетается к запаху табака аромат сладких трав, которыми полоскала свои волосы маленькая ведьма. Она и впрямь присела рядом, будто крохотный воробей на жердочку, подтянула к груди колени, обхватив их руками. – Слушаю ночь. Ведьма затихла рядом, осматривая заросший старый сад. Радужки ее полыхнули золотом, зрачок удлинился, став вертикальным. Милана выдохнула дым, ощутив как отодвинулось огромное безымянное на шаг назад, тараща глаза на молодую ведьму. О, оно не передумало наступать, конечно же. Просто сейчас с ней рядом Милане стало самую чуточку теплее, а потому сосущая пустота внутри перестала терзать, смерив свой пыл, утихомирив настойчивость. - Время меняется, - тихо проговорила ведьма, став какой-то удивительно серьезной и почти торжественной. Она склонила голову набок, прислушиваясь к чему-то, и Милана взглянула на нее, чувствуя, как и она тоже затихает внутри. – Приходит время осени. Тени несут его на своих плечах, видишь? Милана не стала отвечать. Она чувствовала – каждой клеткой своего существа чувствовала эту перемену, ей не нужно было даже на нее смотреть. Все внутри дрожало, будто полотнище на ветру, ходило ходуном, будто лодчонка, подпрыгивающая на штормовых волнах. И ей оставалось лишь изо всех сил хвататься за борта этой лодчонки, надеясь, что следующий налетевший вихрь не опрокинет ее в бушующую бездну. - Хаянэ искала тебя, - Хэлла Натиф взглянула на нее, глаза у нее погасли, зрачки вновь стали обычными, но это глубокое и бездонное выражение так и не исчезло из них, лишь слегка померкнув по краю, как меркнет свет солнца от затмившего его облака. – Хочет, чтобы ты помогла ей выбрать кушанья для завтрашнего обеда, но мне кажется, что на самом деле причина в другом, и она просто волнуется за тебя. Ты так незаметно ушла. - Мне нужно было побыть одной, - пожала плечом Милана, и Хэлла Натиф аккуратно уточнила: - Мне уйти? - Ты не мешаешь мне, сестренка, - отозвалась Милана, и это было правдой. Рядом с маленькой ведьмой ей было тепло, удивительно тепло в этом чужом и неприютном краю, на самом обломке этого странного незнакомого времени. Она будто отодвигала его прочь от нее, отгораживала, позволяя еще несколько мгновений побыть в старом, еще разок вдохнуть его всей грудью напоследок, чтобы хоть немного оттянуть момент этого нового и огромного. – Сейчас докурю, и пойдем обратно. Хэлла Натиф поерзала рядом и затихла, от нее запахло теплым удовлетворением. Иногда она напоминала Милане котенка, пришедшего погреться под человечьим боком, очень деловитого, самодостаточного и довольного. - Ты завтра женишься, - она вдруг повернулась к Милане, лукаво улыбаясь. – Должно быть, ты очень волнуешься, Миланочка? Не волнуйся, это совершенно нормально перед свадьбой! Такое событие, чего уж тут стесняться? Вопрос поставил ее в тупик, и она удивленно заморгала, совсем не ожидая, что ведьма спросит у нее вдруг именно это. А еще – не понимая, что на него отвечать. Потому что удивительно, но это и впрямь было так. Ее свадьба с Гаярвион тоже была частью этого огромного и безымянного, что приближалось, что наступало на нее, неотвратимо и властно, грозя изменить все, что она знала о самой себе и жизни вокруг себя. Грозя изменить все. - Но это так хорошо! – Хэлла Натиф мечтательно сложила руки в замок и искрящимися глазами взглянула на Милану. – Вы такие красивые вместе и так друг другу подходите! Я это с самого начала знала, когда вы еще ругались без конца, как кошка с собакой, а теперь вот, собираетесь пожениться. И это так чудесно! Так про любовь! Что ты чувствуешь сейчас? Милана вновь не нашлась, что ответить ей, рассеяно глядя в тлеющую чашечку трубки. Она не привыкла к таким вопросам – слишком личным, слишком глубоким, слишком ранящим. В ее землях не принято было говорить о чувствах и том, что лежало на сердце. Это безмолвное знание объединяло всех и разбивалось на клочки только во время распускающегося между анай золотого эха. По крайней мере, ее поколение, рожденное сразу после войны, жило вот так, а молодые… Молодые не боялись ничего и только и делали, что говорили друг с другом о чувствах, ранимые и тонкие, будто первые стебельки травы. Милана не умела так, как они, и это тоже было горько. Да и что она могла сказать ведьме? Как облечь в слова то, что разворотило ее грудь надвое, заставив ее чувствовать вещи иначе и изо всех сил? Лишив ее всех ее защит, всех ее опор, всей ее веры, подрубив ее под корень, как еще не успевшее набраться силы молодое деревце? Она больше не верила самой себе. Несмотря на победу в битве с Предательством, несмотря на триумф Гаярвион, несмотря на эту свадьбу, которая должна была состояться завтра. На этот прекрасный день, полный восторга и радости для них обеих, день, в который сердце человечье должно было истекать счастьем, будто спелый плод соком. Вместо этого самого счастья она ощущала лишь боль, потому и сбежала сюда, подальше от них от всех, чтобы никто не увидел того, как ее выламывает, чтобы никто не понял того. Там внутри, на дне, она была сломана на самом деле. Будто доска в центре мостков над бездной, треснувшая посередине, прогнувшаяся, но все еще не рухнувшая вниз, в спасительную и страшную черноту забвения. Авелах сделала это с ней, заставив ее предать саму себя, и там, в самой сердцевине ее души, что-то треснуло тихо-тихо, как трескается лед по весне под ногой. Вроде и неощутимо, вроде и нестрашно, но теперь она больше не могла опереться на это, не могла шагнуть дальше. Потому что то, на что она опиралась, в любой миг могло провалиться под ногой, и что будет дальше, она даже представить себе не могла. Падение, наверное, долгое, жуткое, бесконечное падение сквозь кромешную тьму. И теперь нужно было как-то жить с этим. Делать вид, что с ней все в порядке, смеяться с другими, дарить им нежность, заботу и тепло. Быть для них опорой, в которой они так нуждались, щитом, который укрывал их от беды, при том, что она им быть просто не могла, как бы ни паясничала и не кривлялась, потому что она была сломана теперь. И что ей в таком случае оставалось? Считать дни до того мгновения, когда Гаярвион поймет, что она сломана? Эта женщина, которая вела свою страну на битву с Сетом и Танец Хаоса, не дрогнув и не зашатавшись ни на миг. Что будет, когда она поймет, что Милана не может больше доверять даже самой себе, потому что что-то внутри нее безвозвратно разломилось? Она подняла глаза на Хэллу Натиф, сидящую рядом и с таким участием глядящую на нее. На эту чудесную маленькую девочку, полную заботы и нежности, хрупкую, будто тонкая сосулька на самом краю крыши – тронь пальцем, и зазвенит, сорвавшись с самого края, упав на землю, разбившись на мелкие кусочки. Смогла бы она выдержать правду, которую так жаждала услышать? Выдержать и не сломаться при этом? Глухая боль поднялась внутри с алым пламенем ярости по самому краю, но Милана подавила ее неимоверным усилием воли. - Я рада, что ты осталась на церемонию, зрячая, - как можно мягче проговорила она, накрывая крохотную ладошку ведьмы своей, отчего глаза Хэллы Натиф разгорелись радостью, будто две сверкающие звездочки. – Мне очень дорого, что ты будешь со мной в этом. Спасибо, что приняла приглашение. - Спасибо, что позвала меня, Миланочка, - Хэлла Натиф привалилась к ее плечу котенком, прикрыв глаза и тихонько вздохнув. Ладонь Миланы она накрыла своей. – Я бы с радостью и на восток с вами пошла, ты знаешь, но Хаянэ хочет, чтобы я разбиралась для нее с гномами. - Я верю, что у тебя это прекрасно получится, - проговорила Милана, прикрывая глаза и пережидая приступ подкативших к самому горлу слез. Она чувствовала себя такой хрупкой в эти дни. Только ткни пальцем, и все развалится на кусочки, а сама она утонет в собственных слезах с головой. Но этого нельзя было делать, никак нельзя. Аккуратно выпутав пальцы из ладоней ведьмы, она приобняла ее за плечи и прижала к себе. От ее головешки пахло цветами и домом, почти так же, как пахло от Нави. Все котята этого мира пахли любовью. Милана изо всех сил зажмурилась, чтобы слезы не пролились на щеки, коснулась губами лба этой маленькой девочки, от всей души желая ей мира и любви, и хрипло проговорила, с трудом узнавая свой голос: - Ты – великолепная ведунья, зрячая. Очень могущественная, с искренним и добрым сердцем. Не позволяй никому и никогда заставить тебя усомниться в себе. Знай: ты способна на все, и ты обязательно справишься с заданием, которое тебе доверила королевна. Да и со всем остальным тоже. - Ты что, плачешь? – с подозрением отстранилась от нее Хэлла Натиф, а потом перепугано пискнула, заглядывая ей в лицо. – Ты чего, Милана? Я тебя обидела чем-то? Что случилось с тобой? - Да просто осень идет, сестренка, и я ее чувствую всей собой, - прохрипела Милана, утирая глаза и проклиная себя за эту жуткую минутную слабость. Но уж больно эта доверчивая непрошенная нежность разбередила все внутри, а может, там и бередить ничего не надо было? В груди без конца болело, и Милана не была уверена, что рана затягивается. Скорее уж, она только разрасталась. Проклятая Авелах! Да не возродиться тебе никогда! - Из-за осени так? – Хэлла Натиф заморгала удивленно и почти перепугано, а потом вдруг принялась гладить ее по волосам, приговаривая: - Ну ничего, ничего! Ты ж знаешь, потом обязательно будет весна! Сейчас да, придут дожди и холод, но это же обязательно закончится все! И расцветут сады, и запоют соловьи, и небо будет теплым, будто свежевыпеченный каравай! Я тебе точно говорю, Миланочка, рассвет скоро и весна скоро, и ты обязательно, совершенно точно его увидишь! Просто сейчас трудно, и я понимаю, как трудно. Это ужасное время, никто не должен переживать его. Но мы обязательно справимся, слышишь? Точно тебе говорю! Это было слишком. Эта маленькая добрая девочка, похожая на крохотную певчую птичку, говорила так просто и так пронзительно, что Милана не смогла. Слезы хлынули по щекам, она склонила вниз голову в последней глупой попытке завесить лицо волосами и не показывать ей своего позора, но Хэлла Натиф сделала что-то еще более ужасное. Взяла ее за подбородок, как ребенка с легкостью уложила к себе на плечо и принялась укачивать, обняв и приговаривая без конца вот об этом обо всем. О теплом небе и солнце, о красоте утра над океаном, о новой жизни в глазах народившегося олененка. И Милана заплакала, изливая из сердца своего всю свою нежность, всю свою боль, всю невыносимость той беды, что случилась с ней, беды, которую уже невозможно было обернуть вспять, но можно было выплакать. И научиться жить с ней заново, как учатся люди заново ходить после затяжных болезней и тяжелых ран. И перед глазами у нее стояли теплые сосны на мшистом склоне, который так безрассудно и так самозабвенно целует утреннее солнце. И красные градины брусники, покрытые прозрачными капельками росы. И толстые шапочки торчащих изо мхов грибов, под которыми нашли себе приют чудные лупоглазые слизняки. И шершавые бревна павших деревьев, которые забрала себе земля, которые спят на перине из опавших иголок, греясь под ласковым лучами и жмурясь от щекотки тонких муравьиных лапок, чертящих по ним чудные узоры. В мире было так много зла и боли. Но точно также много в нем было и добра. А может, и самую чуточку больше. Милана всхлипнула в последний раз, а потом подняла крохотную ладошку ведьмы, прижала к губам и поцеловала, чувствуя невероятную, огромную как море благодарность. Не могла эта девочка сломаться от ее боли, потому что в ней было что-то, чего не было в самой Милане, то, что никогда не ломалось. Оно просто не могло этого сделать. - Мы встретимся с тобой снова, когда придет весна, - улыбнулась ей Хэлла Натиф, глядя в самую душу своими светлыми, будто солнечное утро, глазами. – Обещаю тебе. И ты мне тоже пообещай. - Обещаю, сестренка, - всхлипнув в последний раз, кивнула Милана, а затем привлекла ее к себе и обняла. Может, Авелах и сломала ее там, в том страшном дне, что остался позади и с каждым часом отодвигался все дальше и дальше. Но в сегодня она могла выбрать, оставаться ей сломанной или идти дальше. И в сегодня она выбирала идти. - Пойдем к Хаянэ? – будто услышав ее мысли, мягко спросила ее ведьма, улыбаясь ей с какой-то невероятной бережностью. – Я обещала ей, что найду тебя, да и тебе подле нее теплее будет. Она очень сильная, Милана. И у вас обеих обязательно все будет хорошо. Я в это верю. - Спасибо, сестренка, - кивнула ей Милана. – Пойдем. Она выбила трубку и встала, и маленькая ведьма встала рядом с ней и взяла ее за руку. Так и пошли они к особняку сквозь заросший старый сад имения Эрахиров. И наступающая осень глядела своими черными глазами в спину Миланы из-за деревьев, но больше не пугала ее. По крайне мере, сегодня.