Дуэнде

      Горько-розовый закат заливал площадь, на которой они танцевали, и нити Джокера, спустившегося на сцену с неба, глухо, дробно дрожали вокруг, вторя плачу гитар. Король хотел веселиться и танцевать, по своему обыкновенью все превращая в шоу. Весь мир — театр, арена Колизея.       Из толпы то и дело раздавались крики: «Халео! Оле!» Люди рукоплескали, выбивая ритм. Плыла песня, тяжелая и горькая, как аромат розы, зажатой у Виолы в зубах.       Она дробила эту песню каблуками. Дофламинго повторял ее движенья с точностью человека, безупречно владеющего своим телом, и грацией петуха. Напрягал спину, выгибал грудь колесом и, верно, напрочь отбил ноги, печатая шаг в своих совсем не танцевальных туфлях. Виола вдвое, почти втрое уступала ему ростом — чтобы пройтись пасада грудь к груди ему приходилось наклоняться, а ей — вытягиваться на мысочках. Они сходились точно волна и берег, оба в белом и оба — в багряном, омытые кровью заката.       Гротеск этого танца увлекал, уродливый и прекрасный.       Горели глаза — Виола смотрела на него поверх бронзовой линии плеча и не думала ни о чем. Дофламинго возвышался над ней, над толпой, трибуной, заслонял собой целый мир.       Серп улыбки сверкал ярче солнца на смуглом лице.       В своих мечтах Виола не раз широким резким взмахом перерезала ему горло — зияющая рана как вторая улыбка, тоже от уха до уха, и Дофламинго больше не мог скалить зубы.       Он сам вложил кинжал в ее руки.       Вложил, зная, как женщины Дресс Розы мстят своим обидчикам. Вложил, зная идеалы ее семьи, и сам кропотливо вылепил из доброй и невинной девочки искусную убийцу.       Виола смирилась.       Обагрила руки кровью, узнала, на какие подлости и ужасы способна.       Когда он в танце вскидывал руки и крутил кистями в флорео, изображая раскрывающийся-закрывающийся веер, ей казалось, что он кукловод, а она — его марионетка.       А он смеялся и говорил: я прав, и ты знаешь, что я прав, и Дресс Роза — моя по праву. Говорил одними губами, одними глазами, скрытыми за извечными очками, радужно отсвечивающими в лучах заходящего солнца — Виоле ее способности позволяли разглядеть что там, за стеклами. Смотри, говорил ей Дофламинго, невесомо и жарко скользя ладонями по ее телу, смотри на этих людей, ты же видишь, видишь, какие они на самом деле, как они пьют кровь с моих рук — потому что хотят пить ее, и кто я такой, чтобы им отказывать? Это всего лишь люди, всего лишь их истинное лицо.       И Виола смотрела, и плакала слезами тяжелыми и злыми, как свинец: она видела.       Видела больше, чем Дофламинго, видела насквозь. Каждого. Весь свет и всю грязь, из которых сделаны люди.       Все люди. Ее люди. Люди Дресс Розы.       Здесь и сейчас она танцевала вместе с тираном, узурпатором и убийцей, лгала и страдала вместе со своим народом, который он порабощал и растлевал вседозволенностью и кровавым благоденствием. Гнев и разочарованье кипели в ее жилах. Близость Дофламинго, жар его тела — все пело, все существо ее пело в истоме и буре танца, и казалось — сцена танцует под ними.       Дуэнде.       Шумела толпа, захлебываясь зрелищем как настоявшимся вином. Шумела кровь в ушах. Серьги били по шее. Платье и волосы липли к коже — пот тек ручьями, не только с нее, с Дофламинго тоже. В танце повисла естественная пауза — гитарист умолк, вторя им, слышались только аплодисменты и одобрительный гул голосов. Едва отдышавшись, они вновь вступили в танец, почти сплетясь в объятьях. Арриба, кричали люди, акуа, как они танцуют, это настолько горячо, что без воды не пережить!       Они оба танцевали с равным пылом: Дофламинго делал с полной самоотдачей все, за что брался, Виола уже много лет не знала иной жизни, чем отдавать себя всю.       Гудели струны раскаленным нервом.       Гнали вперед неутолимая жажда и смертельная обида, и сердце сгорало — тугая, острая боль засела в нем как лезвие, и не достать его, и не избыть его.       Это роднило ее с Дофламинго теснее и ближе всех остальных уз. И с каждым годом Виола все сильнее ненавидела и себя тоже.       Последняя фигура танца. Почти канувшее за горизонт солнце очертило их силуэты. Горели губы — Виола не срезала шипов с роз, с которыми танцевала; Дофламинго знал, и все равно перехватил стебль у нее изо рта. Для этого пришлось пасть на колено; Виола поставила каблук ему на второе и уперла руку в бок, — юбка каскадом стекала с задранной ноги.       Тяжелое дыханье, его и ее. Дофламинго встал, улыбаясь под ее иступленным, измученным взглядом. Не в первый раз. Не в последний. Сегодняшнее представление окончено, но завтра будет новый день. Следующий акт спектакля, которым Дофламинго развлекал себя, и Виола продолжит играть свою роль.       Насколько было бы проще, если бы страсть смерти толкнула Дофламинго грудью на ее кинжал, но увы: Дофламинго желал мирового пожара, он желал уничтожить мир и смеяться на его развалинах. В нем достаточно ненависти и уязвленности, чтобы спалить все, и достаточно жадности, чтобы любить жизнь остервенелой, злой любовью. И даже желать себе бессмертья — как капризный ребенок желает утереть нос обидчикам.       Было ли все это — танец, война, зарево новой эпохи — лишь бешеной детской прихотью? Прихотью взрослого, приведенного в отчаянье миром? Виола не знала. Сердце Дофламинго, спутанный клубок чумы, рока и изобилия, само не ведало точного ответа.