***
Мягкие шаги уже не причиняют боли — ожоги сошли вместе с волчьей шерстью. Микелле садится подле Астариона. Наклоняется и видит свое отражение в распахнувшихся алых глазах. Эльфы никогда не спят по-настоящему — только медитируют. Чутко. Микелле усмехается. Вспоминает, как сам проснулся посреди ночи. Касается двух маленьких ранок на шее. - Что-то не так, моя радость? - Астарион сладко улыбается, пряча удивление и недовольство прерванным отдыхом. - Ты весь в крови. Должно быть, изображает заботу. Микелле отчетливо слышит голод. Видит, как двигается чужое горло — Астарион сглатывает. Его жадный взгляд прикован не к лицу — к крови на нем. - Идем. Пока другие не проснулись. Я поймал… кое-что. Еду. Нарушителя. Но признаваться, что речь не о кролике, боязно. Легче показать. - Приглашение на ужин? Да ты романтик. Микелле беззвучно смеется. Какими были его свидания в прошлом? Что он дарил тем, кого обожал? Букеты из ребер? Еще бьющиеся сердца? Любил ли кого-нибудь достаточно, чтобы хотеть испачкаться одной кровью? Разум говорит, что так рассуждать — ужасно. Что речь о живом, мыслящем, чувствующем существе. И от этой мысли рот наполняется слюной. Хищная часть души трепещет в предвкушении. Лучше уж кобольд, чем один из их лагеря, верно? Союзников, друзей, близких, почти родных. Микелле подает Астариону руку, помогает подняться. За плотным ароматом духов почти теряется его собственный запах — праха, склепа и смерти. - Веди. Ту же гордость испытывает кошка, принесшая своему человеку задушенную мышь. Даже лучше: в отличие от кошки, Микелле мог надеяться, что его подарок примут. Разделят с ним. И уж точно не будут визжать от ужаса. При тусклом лунном свете их цель легко принять за холм, поросший колючей лозой. Шевелящийся глухо кряхтящий холм. Кобольд уже пришел в себя. Дергался, пытаясь освободиться, но только глубже загонял шипы под шкуру: в воздухе пахнет кровью. Не спасла даже чешуя. Длинная морда — жалкая пародия на драконью — перемотана лозами так, что не открыть. Не закричать. Не разбудить лагерь по соседству. Не позвать на помощь. Другие… они не поймут. Устроят еще одно судилище, где каждый потребует больше никогда не подходить к нему на расстояние прыжка — и первый же забудет о том, чтобы держать дистанцию. Так было, когда все узнали, что Астарион вампир. Так было, когда Микелле убил Альфиру. Они оба были неправы. Никому из них не стало легче от упреков и осуждения. - Так-так-так, что тут у нас? - в голосе Астариона отчетливо слышна улыбка.- Какой чудесный небольшой подарок. Ему нравится. До последнего Микелле переживал: достаточно ли хороша его добыча? Он предпочел бы изловить человека, но горный перевал не баловал ни охотниками, ни бандитами. Только зенты да культисты Абсолют держали путь в Лунные Башни, но их и разыскать, и одолеть было куда сложнее. - Это для нас обоих. Астарион удивленно вскидывает брови, красивые губы приоткрываются, выдыхая неясное: «О», - то ли вопрос, то ли разочарование. В темноте не видно цветов, и красное кажется серым. Бесцветным. Скучным. - Никогда не откажусь от хорошей компании, - мгновение, и на лице Астариона расцветает одно из его идеальных, заученных выражений. - Но ты же не… Не что? Не откусывал под его смех пальцы вопящим гоблинам? Не забирал мясо, заготовленное для варгов, отлично зная, что это не свинина? - Мне доктор прописал диету из мяса разумных. Говорит, помогает при заражении личинками иллитида. Особенно мозги. Внизу, на земле, затихает кобольд. Он больше не бьется. Понимает, зачем ему сохранили жизнь. Понимает, что не сбежит. Вертикальные зрачки расширяются, превращая радужку в узкое кольцо. Страх сделает жестким и без того жилистое и сухое мясо. Но цель Микелле — не набить живот. Он еще плохо понимает свой голод — чует лишь, что должен выпустить потроха жертвы и изваляться в них. И не видит ни единой причины сдерживаться. - Что же это за чудесный доктор? - мурлычет Астарион, и Микелле готов биться об заклад, что тот уже знает ответ. - Возможно, мне тоже стоит ему показаться. - Я сам. И я с удовольствием взгляну. Но сперва… - Микелле указывает взглядом на кобольда. Чары скоро развеются. Он не хочет снова перекидываться, бежать. Давать добыче шанс. Из сжатых лозой челюстей вырывается тихий тявкающий звук. Астарион начинает трапезу первым. Когда Микелле присоединяется, кобольд еще в сознании, но силы его уже покинули. Он дергается всякий раз, когда Микелле вырывает из него куски мяса. Что случается в такие моменты с его тупыми, человеческими зубами? Почему следы от укуса всегда выглядят так странно, так… чудовищно? Микелле не знает, но... это почему-то ощущается правильно и естественно. Физиологично. Словно он был рожден терзать добычу, пожирать ее заживо, жадно глотать сырое непрожеванное мясо. Пробовать на вкус смерть. Делиться в жадном поцелуе кровью на языке.***
Объедки, оставшиеся от их ночного пиршества, так и не нашли. А если бы и нашли — что с того? Лесной зверь задрал кобольда. В двух шагах от лагеря. И никто ничего не услышал. Бывает и не такое. Следующий день не так богат на дичь: на привале Астарион допивает кровь зайца. Даже в сравнении с кобольдом, так себе угощение. Сказывалась близость пораженных проклятьем земель, населенных тенями да беспокойной нежитью. - Эй, солдат. Карлах машет когтистой рукой перед лицом Микелле, привлекая внимание. Пригибается, заглядывая в лицо. Для огромной пылающей женщины, способной одним ударом снести крепостные ворота и еще половину стены, она выглядит удивительно дружелюбно. Безопасно. Она похожа на дьявола не больше, чем плюшевый медведь — на настоящего. - Слушай, такое дело. Ты же, ну, друид, - она медлит, подбирая слова. Боится обидеть? Тогда, на утро после последней ночи Альфиры, ее это не беспокоило. - Тебя не смущает, что Астарион, ну, животных ест? Прям тут, в лагере. Живьем. Микелле долго смотрит на Карлах, пытаясь понять, шутит она или нет. Но ее глаза светятся адским пламенем и искренним, почти детским, любопытством. К тому же… это Карлах. Выросшая на улицах Врат Балдура, проведшая долгие годы в Аверно. Кто знает, может, в Аду колбасы и свиные рульки действительно растут на деревьях? Городские часто представляют себе природу как нечто мудрое, миролюбивое, доброе. Но истинная гармония — это равновесие между хищником и добычей. Жизнь произрастает из чужой смерти. Лань кормится травой, волк задирает лань, круг замыкается, и, удобренная гниющей плотью, из сытой земли пробивается новая трава. Для Микелле такие вещи — очевидны и непреложны. Он прекрасно видит каждое звено пищевой цепи — и себя на ее вершине. - Скажи… ты считаешь, что я — вегетарианец? - Теперь, когда ты спросил… Выражение лица Карлаз обретает глубокую задумчивость. Ее отвлекает звонкий смех Астариона. Даст Сильванус, она никогда не узнает, что его так развеселило. Или, может, в прошлой жизни Микелле молился Малару?