Пугало исчезает в полночь

Нужный дом стоял здесь, недалеко от большого притока реки Чикамаука, в окружении мощных старых дубов и буков. Эти деревья обступали плохо отремонтированную, в рытвинах и дырах, дорогу к хозяйству, которое принадлежало Джону Ли, как его звали все местные — хотя, по-честному сказать, чаще кликали просто «Ли». Для своих же он был Сонука Вышитая Куртка — только вот своих-то у него за столько лет почти не осталось, вот в чём дело, и его настоящее имя подзабылось. Но Сонука знал Мистера Полночь, когда тот был ещё только безмолвным и неподвижным пугалом, которое действительно наводило страх на округу, гуляя по ночам и в жаркий полдень, а Мистер Полночь знал его именно как Сонуку Вышитую Куртку. Сам он полагал, что те, кто знает истинные имена друг друга, враждовать не могут. Да и Сонука в своё время сделал для него много хорошего. Много дурного — тоже, но и много хорошего, а хорошее Полночь предпочитал не забывать. У таких, как он, не принадлежавших себе телом, оставались свободными только лишь память и сила духа, и больше — ничего. Другого выхода у него тоже не было. Он не доверял здесь никому. А из никого доверял хотя бы чуточку старому чероки. Кто лучше него присмотрит за растерянной, раненой Салли — этот мерзкий Слышащий, Тимми-мать его-Миллер, желающий с юношеских лет напустить девчонке слюней в рот? Салли давно уже присмирела у себя на заднем сиденье, в первое время внимательно наблюдая за Полночью и Тимом. Пугало на неё совсем не глядел, однако серп свой всё же опустил. Он положил его на колени, готовый в любой момент схватить и воспользоваться, и поглаживал кончиками пальцев ручку с кожаной обмоткой. Тим чувствовал колкую, искристую опасность, которая исходила от него, как набегающая волна. Всё это время он мог бы поговорить с бабушкой Эм, но не решался, как бы сильно ему ни хотелось этого сделать. Если прежде, в первое время, Тим её избегал, теперь она была его лучшим другом, его путеводной ниточкой. Она знала, как ему быть: всегда знала. И она подсказала бы своему Тимми, как справиться с этим ублюдком в рванье. Но в его присутствии — проклятого пугала огородного, которое может отчекрыжить башку, как капустный кочан — Тим предпочитал помалкивать и не взывать к Эммелине Миллер. Кто знает, вдруг оно способно слышать мертвецов не хуже него. Так они и ехали в молчании. Пускай Салли было не по себе, а нога чудовищно болела, но дорога оказалась чарующе прекрасной, несмотря на всю её запущенность и неухоженность — и заворожила Салли настолько, что она хотя бы на несколько мгновений позабыла о своих бедах. Джип то и дело подпрыгивал на кочках, и всё здесь веяло неблагополучием, и всё было таким старым, таким захолустным. Но Салли смотрела на скромные поля справа и слева, прикрытые стеной из мощных дубов, тем не менее уступавших в величине и возрасте тому самому дубу, который так любил Полночь и в своё время не дал срубить. Их кроны смыкались над машиной, точно крыша, и резные листья, шепчущиеся под осенними ветрами, бросали на джип такие же резные тени. Наконец, вдали показался скромный дом в один этаж, с чердаком, к которому была приставлена наружная лестница, с первого взгляда не внушавшая доверия. В этот момент Тим сбавил скорость, и Полночь резко взглянул на него. — Живее! — каркнула Стекляшка его хриплым голосом. — Если не поторопишься, я погляжу, каков ты изнутри, Тим Миллер. Салли не стала ничего говорить — только поджала губы, и Полночь оскорблённо вздёрнул подбородок: он знал, как ей это не нравится. И пусть не нравится. Она должна понимать, что этот негодяй тащится, как еле живой, нарочно, чтобы выиграть время. Пошевелив рукой и побарабанив по колену пальцами, Полночь успокоился. Хорошо. Пока ещё он не цепенеет, хотя чувствует, как по плечам и мышцам спины бегут знакомые мурашки, похожие на те, когда всё тело немеет и покалывает, если сидишь долго неподвижным. Он не желал оставлять Салли здесь, наедине с ним, и оставаться самому на поруки. Мало ли, что может с ним сделать этот мальчишка. Полночь вспомнил, как некоторое время назад его пытались обложить ветошью и сжечь, и вздрогнул: огня он боялся пуще всего остального. Тим, вняв его угрозе, сжал челюсти так, что на них заиграли желваки, и прибавил газу. Тогда джип здорово тряхнуло на большой кочке. Подымая вокруг себя облачка пыли с дороги, он устремился к дому быстрее прежнего и выехал на просторный внутренний двор. Ограждения здесь не было, как и у каждого местного фермерства. Возле дома стоял небольшой облезлый сарай, который давно нуждался в покраске, а в тени раскидистого бука — старое, истрёпанное полосатое кресло и металлический ящик, перевёрнутый дном вверх: он здесь был вместо стола для мелочей. В дальней стороне двора Салли увидела полено для рубки дров с топором, глубоко вонзённым в него. Дрова были раскиданы тут и там вокруг уже колотыми: их никто не торопился прибрать, и поленница почти пустовала. — Давненько я здесь не был, — задумчиво сказал Полночь. — Ли уже, поди, совсем старик. — Я уж и забыл, — с напускным равнодушием бросил Тим, — что ты не бегал, как подстреленный, все эти годы по округе, а наводил на нас ужас только изредка. И совсем выпал из жизни. — На это не было сил, — сухо ответил Полночь. — К сожалению. Иначе вы бы уже умерли от страха. Салли поёжилась и молча подвинулась, так, чтобы сесть глубже в кресле и не разбередить рану на ноге. Она не хотела снова бояться Мистера Полночь, но не могла ничего с собой поделать — и пусть исподтишка, пусть не признаваясь себе, но убоялась того, что будет дальше. И его, может быть, тоже.

Они уже подъехали к дому, и Полночь велел остановиться прямо возле крыльца, когда радио вздрогнуло, всхлипнуло и забормотало, словно одержимое: — И если пелена смрадного серного пламени накроет здешние земли чёрной тучей, что останется грешникам, кроме посула о вечной геенне огненной? И если грех настигнет адским змием, охватит искушением, прикрытым дружелюбием, что останется им по воле Его? Покаяние! Покаяние! Покаяние! — тут оно стало грозным и громким. — Покаяние. Не словом, а делом, не ложью, а истиной! И нечестивцев кровь должна пролиться на эту почву, и будем мы прощены… Салли подпрыгнула на месте, как и Тим, когда Пугало молча впечатал кулак в магнитолу, с такой силой, что измял пластик, а проповедник захлебнулся своими последними словами, выдавил «… по делам на-а-ашим…» — и смолк. Притом навсегда. — Ты сломал мне радио, — вскипел Тим, сжимая пальцы на руле так, что под рубашкой с подкатанными рукавами вздулись жилы. Полночь остался невозмутим и велел остановиться: больше ничего не сказал. Он, казалось, совсем не замечал, каким стал взгляд Тима — ожесточённым; не из-за магнитолы, конечно, а потому, что Тим почувствовал уже в который раз силу над собой и контроль того, кого он уже несколько лет так люто ненавидел: врага своей семьи. А теперь и своего личного врага. Притормозив у крыльца, Тим медленно опустил руки на колени, однако Полночь уже приложил, как и прежде, серп к его шее — и кивнул: — Сними с себя ремень. — Ещё чего! Полночь упрямо опустил лоб, и Салли быстро поняла: возражать ему бесполезно. Ни она, ни Тим не знали, что у него уже сильно немели руки, и он мог в любой момент потерять способность двигаться и станет самым настоящим, неживым и неподвижным, пугалом. Полночь прижал лезвие плотнее: — Живо. Тогда Тим подчинился и неохотно вытащил ремень из джинсовых шлёвок. — Салли, свяжи ему руки. Она не стала возражать, потому что сочла этот приказ разумным, и подвинулась ближе, сказав: — Тим, повернись ко мне, о’кей? Он завозился, но тут же оказался лицом к лицу с Полночью, прежде, чем взглянул на Салли. — Никаких выходок, — заявил тот, — никаких бесед со своими покойными родственничками. Никаких уловок и попыток связаться с родными. Если я увижу кого-то из них, пеняй на себя: можешь не досчитаться особо ценных частей тела, и я миндальничать не стану. — Пошёл ты. — Нет, это ты пойдёшь, так далеко, куда я велю, мой милый мальчик, — не без удовольствия огрызнулся Полночь. — Салли, быстрее. Тим сложил ладони лодочкой и протянул их Салли. Он уже начал понимать, почему пугало так торопится, и потому не торопился сам. Когда Салли взяла его за руки и начала туго затягивать запястья ремнём, он заглянул ей в лицо, и взгляд был ровно таким же, как обычно, когда они оставались наедине. Взгляд доброго друга, парня, который всегда ей нравился. Тима Миллера, которого Салли терять очень не хотела. Лицо его обрамляли каштановые мягкие кудри. Над верхней губой был крохотный шрамик, который он заполучил, когда они с Тамарой и Салли забрались на тот самый могучий дуб, и Тим неудачно упал с обломившейся ветки. Ух и испугалась она тогда… — Эй, — сказал он, — мы могли бы обо всём нормально поговорить, Салли, и всё решить. Это поправимо — то, что происходит. Но я же не понимал, как далеко ты зашла в своём нежелании знать… Салли опустила глаза, хотя всё равно чувствовала его взгляд на себе. Ей было беспокойно: держать Тима в заложниках казалось неправильным, а как поступить иначе, она не знала. Полночь был прав, как ни крути. Отбросив сантименты, Салли застегнула ремень так туго, что он заметно впился в руки Тима, она выпрямилась. — Мы могли бы обсудить это вдвоём… — Помолчи, — прервал его Полночь и резко дёрнул за ремень на себя, а затем проверил крепость узла. — Что ж, пойдёт. Теперь выходи первым, и имей в виду: я могу метнуть этот серп тебе в спину, если побежишь, и сделаю это метко. Да и мешкать не буду. — Я ничего другого и не ожидал, — процедил Тим и гневно сверкнул глазами, — от бесчестного подонка. — По крайней мере, я не якшаюсь со злобными покойниками, — холодно парировал Полночь. Но Тим с затаённой злобой продолжил: — Ты так печёшься о ней. А хотя бы словом намекнёшь, что ты сделал, м? Ты же такой умный и такой сердечный. Такой честный и благородный, хоть с горсткой отсыпал бы немножко! Давай, ручное пугало Мистер Полночь. Сделай мне приятно, если она взаправду чего-то для тебя стоит. Полночь яростно сжал губы и промолчал. Он так же молча проследил за Тимом, когда тот покинул джип, и быстро вышел следом. Салли — за ними. Что именно Тим имел в виду? О чём он говорил? Но все вопросы она оставила на потом: пока что было не до них. Солнце стояло высоко, в самом зените, и Салли подметила, что Полночь был уже не так стремителен, как всегда. Стекляшка прыгнула ему на плечо, привычно вцепившись в него коготками, но глаз не спускала с Тима, который поставил ладонь козырьком, разглядывая старый дом и владения Джона Ли. Полночь подошёл ближе к Салли. Каждый шаг давался ему нелегко: он прихрамывал, что не укрылось от неё. Полночь не хотел говорить Салли, что на земле Сонуки он чувствовал себя хуже обычного и предпочитал здесь не появляться, потому что она ослабляла его — но не стал. Он не хотел пугать её и тем более не желал, чтобы об этом знал Тим. Положив руку на плечо Салли, Полночь тихо-тихо промолвил — голосом куда более мягким, чем до этого, в машине. Было в нём что-то виноватое: — Омаште, знаешь, не слушай его. Он хочет нас рассорить и задурить тебе голову. — Я и не слушаю, — невозмутимо ответила она, хотя это было неправдой. — Всё хорошо. Полночь покачал головой. — У меня нет глаз, но я всё вижу. У меня нет сердца, но я всё чувствую. Салли, не лги мне. Мы должны быть заодно, иначе вся эта борьба напрасна. — Он крепче стиснул пальцы на её плече, но ей было совсем не больно — и замялся. — Я… ты знаешь, я… Вдруг позади раздался громкий щелчок, и Полночь замолчал. Это щёлкнул ружейный затвор. Медленно обернувшись, он, и Тим, и Салли увидели под ярким солнцем Теннесси человека, который наставил на них оружие, выйдя из высокой придорожной поросли орешника. Не мешкая, Полночь задвинул себе за спину Салли, встав на пути между ней и пожилым мужчиной, гладко выбритым, в потрёпанной синей бейсболке «Сокс», с волосами, убранными в хвост, и в клетчатой рубашке. Это и был Джон Ли. Он держал наизготовку винчестер: его чёрное гладкое дуло очень внимательно глядело именно на Мистера Полночь, прямо ему в грудь, и Салли содрогнулась, подумав, что будет, если в него выстрелят. Может ли он умереть от пули? — Я к себе гостей не звал, — громко сказал Джон Ли и окинул всех троих колючим взглядом из-под кустистых, низко нависших над глазами бровей. — Тем более, таких занятных. — Инила, Оглехе-х-с-э Оглешока, — примирительно выкрикнул Полночь и поднял ладони. — Хийохи волакхота. — Когда кто-то, вроде тебя, говорит, что пришёл с миром, — низким, густым басом совсем не старого человека сказал Джон Ли, — значит, нужно готовиться к войне. Чего тебе нужно, уичаша уакахапи? — Помощь. — Этого ты здесь не найдешь. — И Джон Ли качнул дулом в сторону поля. — Так что проваливай вместе со своими друзьями. Салли вздрогнула. Он совершенно не боялся Мистера Полночь, и, очевидно, встречал его раньше — но что-то незаметно, чтобы они были друзьями. — Как давно ты не видел, чтобы я разгуливал по этим полям вот так долго, м, Сонука? — вежливо спросило пугало. — Давно. Я тогда был сосунком вроде него, — и Джон кивнул на Тима. — Но сейчас это не моё дело. — Он с деловым видом передёрнул затвор, так показательно, словно давал понять: лучше им всем отсюда убраться, и поживее. — Кто это вообще с тобой? — Девушка из Мейсонов. И сын Миллеров, — откликнулся Полночь. Он сделал крохотный шажок навстречу Сонуке, и тот невозмутимо наставил на Полночь прицел. Салли, вздрогнув, вцепилась в его уже потрёпанный плащ, сжимая ткань на талии, и зашептала: — Полночь, не нужно. Уйдём отсюда, пожалуйста. Я не хочу, чтобы ты пострадал! Тим тихо хмыкнул справа от Салли, сложив на груди руки. — Всё будет хорошо, — успокоил Полночь, не оборачиваясь. — Отпусти меня. Отпусти, Салли. Он не выстрелит. — Ещё как выстрелю, — проворчал Джон Ли и прищурился. — Девочка. Если не нашла себе лучшего сопровождающего, чем полевое пугало, послушай моего совета и уезжай отсюда подобру, пока он не навлёк на тебя бед. — Но я навлёк, — сказал Полночь и сделал ещё шаг. Тогда плащ его легко выскользнул из руки Салли, и она осталась беспомощно стоять позади, слушая его голос и своё гулко колотящееся сердце. — Все навлекли. Ты же знаешь ту старую историю с этими людьми из Лебанона. — Нет, нет, нет! — зычно воскликнул Джон Ли и покачал головой. — Стой где стоишь, Тона Виякпа, иначе я не побоюсь нашпиговать тебя патронами. — Меня этим не убьёшь, — покачал головой Полночь и мягко прибавил. — Пока что. Поэтому можешь, конечно, поупражняться в меткости, однако имей в виду: ты наверняка следишь за календарём, звёздами и небом, и знаешь, что этот день близок. И даже если в меня выстрелить, легче тебе самому не станет. — Я не хочу тебя слышать. Уходи. — А когда они придут к тебе на землю, и твои побрякушки уже не помогут, твой слух станет острее? — резко спросил Полночь. — Помоги мне, Сонука. Я привёл к тебе девушку, совсем молодую, которой нужна помощь, и мальчишку, своего врага, сына своих врагов, в качестве пленника. Джон Ли быстро посмотрел на Тима, стоявшего немного поодаль. Он его несколько раз видел в городе и возле ферм, мельком, не вблизи, и особенного внимания никогда не обращал. Мальчик Миллеров с последней их встречи вырос и возмужал, и одного взгляда на него хватило, чтобы понять: пугало не врёт. Они взаправду враги, притом страшные. И было в красивых глазах этого белого мальчика, в его лице, в складках губ что-то тихое и притаившееся, что-то от хищника — нездешнее и чужое. Оно жило внутри него, под кожей. И тогда Джон забеспокоился ещё сильнее. — Как ты здесь ходишь? — прищурился он, вновь обратившись к пугалу. — По моей-то земле? Прежде ты сюда носу не казал. И зачем привёл ко мне Слышащего, прямо к моему дому? — Времена меняются, — проницательно заметил Полночь. — И я поднабрался сил, не без помощи неё. Ты же знаешь, чем славятся здешние семьи. Все они так крепко передружились между собой, так тесно сплелись, что теперь придётся только рубить узлы: а вот Салли оказалась недружелюбной и решила отказаться от большой чести стать Слышащей. Она теперь без крова, к родным ей идти опасно. Даже отец и мать — и те от неё отвернулись и привезли сюда, как теленка на забой. И вдобавок она ранена. Ты же не прогонишь раненую женщину, нуждающуюся в помощи, и старое, обессиленное пугало, которому некуда идти, прямо накануне Затмения? — А мальчишка что? У него тоже есть сопливая история, которая меня разжалобит? — Мальчишку можешь смело подстрелить, — ухмыльнулся Полночь. Салли, гневно и невнятно что-то прошипев, потянулась к нему и ткнула между лопаток. Посмеиваясь, он продолжил. — Ладно, он наш пленник. У Салли мягкое сердце, и я обещал, что не убью его. — Кошмарно, — покачал головой Сонука. — Как легко ты разбрасываешься обещаниями. Я помню, как ты сёк таким, как этот мальчик, головы. — Я стал старым и добрым, — скромно ответил Полночь. Джон Ли вздохнул: — На кой вы свалились мне на голову, прямо накануне сбора урожая! Я не видел тебя вблизи сорок лет, и не видел бы дальше. — Всё течёт, всё меняется, как меняются речные воды, — лаконично ответил Полночь. — Если бы я мог оставить всё, как есть, но теперь уже не могу. Я прошу только твоей помощи, Сонука, потому что мне некуда больше идти, а главное — некуда идти ей. Сонука Вышитая Куртка, немного помедлив, опустил ружьё. Он мешкал, потому что сомневался, а сомневался из-за страха — но не перед пугалом, вовсе нет. Те, кого он боялся, жили за несколько миль от его дома, посреди подсолнухового поля, вдоль речной поймы, и ненавидели его за то, что когда-то давно, когда он ещё даже не родился, его родители, его бабка и дед, его близкие, его племя и семья не стали такими же, как они. Он опустил глаза, поглядел на носы своих пыльных рабочих ботинок. В голове появились воспоминания — его собственные воспоминания обо всём, что творилось на этой проклятой Богом земле. Сонука догадался, что у пугала очень мало времени: он стоял перед ним, поникший и устало сгорбленный, и плащ его колебал ветер, совсем так, как колебал бы на уже неживой, набитой соломой кукле. Сонука Вышитая Куртка решительно поднял на него глаза и прошёл мимо, опустив ружьё. Полночь не возражал и не вставал на пути, когда он приблизился к Салли. — Эй, мистер Ли, — сказал Тим, — что это вы хотите с ней… — Помолчи, сынок, — резко сказал тот. — Или я тебя заставлю умолкнуть. Не хочу пока слышать на своей земле ни слова от того, кто якшается с мертвецами. Полночь подошёл к Джону Ли и встал рядом, наблюдая за тем, как тот берёт в свою смуглую, большую, натруженную, покрытую мозолями, но всё ещё красивую руку с длинными музыкальными пальцами веснушчатую руку Салли. — Не получилось у нас до этого встретиться, — вдруг произнёс он очень даже тепло. — Но ты, как я полагаю, дочка Хэрроу — и совсем не собираешься, как твои родители, идти по простому пути? Салли молча покачала головой. — Я говорил, — устало сказал Полночь. — Всё, чего я боюсь — что, если отпустить пацана, он сбежит к своим и скажет, где мы. А если он останется здесь, то навредит моей Салли. «Моей Салли» — подумала та и вспыхнула. На щеках её появился румянец. — Так уж твоей, старый ты тюфяк с вороньим дерьмом, — бросил Сонука, но теперь уже почти добродушно. В уголках его глаз появились лучистые морщинки, словно от улыбок. Красивые губы скривились. Он кивнул на Тима. — Ты не беспокойся, пугало, я пригляжу за ним и за девочкой. Присядь вон там, в тени бука, и подремли до ночи. Я-то знаю, каково тебе сейчас, в четверть второго. Матушка говорила, что в такие дни ты горишь изнутри. — Я не дойду, — почти прошептал Полночь. — Но ты об этом не беспокойся, где упаду, там и очнусь. Мне бы только знать, что ты её не бросишь. Салли беспокойно заломила брови, глядя на него, и взяла за руку. Джон Ли проследил за этим со всем вниманием, правда, из поля зрения Тима не выпускал. — Эчаш, — сказал он и кивнул. — Помоги ему пока что, Салли, дойти до тени. А я покуда позабочусь о мальце. Ну-ка, парень, подыми руки, я хочу посмотреть, хорошо ли тебя связали! Он отошёл; Салли хмуро проследила за ним, но Полночь успокоил её: — Всё хорошо. Он добряк. Ничего он твоему Тимми не сделает. — Пойдём лучше, как он сказал, вон туда, — пробормотала Салли и обняла Полночь за талию, позволив ему навалиться на себя. Но он сделал шаг и тут же со стоном повалился на землю: Стекляшка взмыла в воздух, обижено каркая. — Что с тобой?! — воскликнула Салли, бросившись к нему на помощь. Она пыталась его поднять, но всё тщетно: он уже не чувствовал рук. — Я больше не могу сопротивляться, — сказал он. Голос едва донесся до Салли откуда-то сбоку. — Салли, береги себя до ночи. Ты спрятала флакон? — Да, — решительно кивнула она. — Бере…ги и его, — с трудом вымолвил он, и Салли поняла, что Полночь цепенеет, вновь обращаясь в неподвижную соломенную куклу. Положив ладонь ему на щёку, она услышала что-то очень неожиданное. — Там… мое… дыхание.

2

— Проходите, — сказал Джон Ли и первым втолкнул Тима в дом, притом совсем нелюбезно. — Располагайтесь. Чувствуйте себя как дома. Наверху звякнули индейские колокольчики, подвешенные над дверью, и Тим дёрнулся: — Что это ещё… — А-а-а, — усмехнулся Джон. — Той твари, которую ты прикормил, не нравится этот звук? Что ж, мне это знакомо. Поверь, тебе здесь будет несладко в эти дни, юный Миллер, и много чего ещё придётся не по вкусу, но надо будет потерпеть. И, если тебе повезет, он из тебя это вытащит. Тим вперил в него недобрый взгляд, когда Джон Ли — у Салли не повернулся бы язык назвать его стариком — подвёл его к небольшому очагу, выложенному камнем, и велел встать возле каминного ложа. — Салли, — подозвал Джон Ли. — Поди сюда. Салли вошла следом и осмотрелась в доме. Перегородок здесь не было: одна только общая комната, со стенами, обитыми деревом, и деревянным же полом, сама по себе небольшая, но достаточно просторная, чтобы вместить гостиную с продавленным старым диваном возле чёрной печки и скромную на вид кухню. На стене за диваном, там, где стоял большой комод со множеством ящичков, висел пёстрый ковёр с индейскими узорами. На самом комоде, возле рамок с фотокарточками, на металлическом прямоугольном подносе было множество оплывших толстых свечей: какие-то сгорели почти совсем, некоторые были новыми. Поднос по краям оброс восковыми сосульками; на полу Салли заметила также лужицу из воска. В дальнем углу комнаты в стене была крохотная дверка; вероятно, там находилась уборная. Салли почти угадала. Это была очень тесная спальня Джона Ли, та, где он больше никогда не ночевал, когда умерла его молодая жена сорок лет назад. Он проходил сквозь эту спальню, только чтобы попасть в туалет и ещё более крохотный душ, но никогда не задерживался там дольше, чем на два шага. Он ещё помнил, как она оставалась там какое-то время после смерти, и слышал, как скребла ногтями по двери, пока Полночь не… Салли, сильно хромая, прошла через всю комнату и остановилась перед Джоном. Он отвлёкся от воспоминаний и внимательно поглядел на неё. Стройная, совсем юная девушка, невысокая и вся осыпанная веснушками, как искрящейся цветочной пыльцой: веснушки были даже на её губах, даже на розовых гладких веках. Рыжие волосы в косе растрепались; блуза и джинсы испачкались в крови. На среднем пальце правой руки поблёскивало кольцо с хрустальным круглым камнем, обрамлённым в серебро. Глаза у Салли Хэрроу были ясными, живыми и человеческими, и очень добрыми: она сразу понравилась Джону Ли ещё там, возле дома. И ещё она заставила его задуматься о ком-то, кого он любил. Он бы никогда не впустил её, не напомни она ему Клару. — Ты умеешь стрелять из ружья? — сразу спросил он. — Конечно, — саркастически откликнулась Салли. — Я как Джесси Джеймс. Джон Ли ухмыльнулся. Ему нравились смелые девчонки с чувством юмора. — Тогда вот ружьё, Джесси. Просто стой здесь и держи на прицеле своего дружка, а если будет дёргаться, смело пали. Салли никогда не выстрелила бы в Тима, но кивнула и нацелилась. Она заметила, как вытянулось от удивления его лицо. Небольшая острастка ему не повредит: она не могла простить Тиму того, как он провоцировал Полночь. Вспомнив о нём, она забеспокоилась: — Мистер Полночь остался снаружи. — Прямо-таки мистер, — улыбнулся Джон Ли. — Ничего с ним не будет. Эй, парень, дай-ка мне руки. Тим молча протянул их, и Джон ловко обвязал запястья верёвкой — хитрым узлом, а потом закрепил его на трубе дымохода внизу, снял с Тима ремень и бросил в сторону. — Теперь-то ты никуда не сбежишь. — Я и так не собирался сбегать, — с вызовом сказал он и вздёрнул подбородок. — Конечно, — с усмешкой сказал Джон Ли. — Я тебе поверил, сынок. Ты, кстати, не голоден? Пить не хочешь? Ну-ну, не смотри так угрюмо: эти фокусы на меня не действуют. Пока присядь на пол и подумай, всё ли в жизни у тебя устроено правильно, раз ты здесь оказался. А я помогу твоей подружке. — Я и сам мог бы ей помочь, — с вызовом сказал Тим. — Мы с семьей знаем, что с таким делать. — К своему несчастью, я тоже, — заметил Джон Ли и пробормотал себе под нос, — вот только ничем хорошим раньше это не кончалось…

3

Он усадил Салли на диван и, присев на корточки, тщательно осмотрел ногу, которую она положила на крепко сколоченный деревянный табурет. Салли тихонько шикнула, когда Джон Ли коснулся джинсов, чтобы убрать ткань от раны: он поглядел на неё и со вздохом покачал головой. Затем, разрезав ножницами бинты, он изучил глубокий порез, уходивший в плоть не меньше чем на пол-мизинца, и крепко задумался над чем-то. Спустя минуту-две, Джон сказал: — Пойду вскипячу воду и принесу обезболивающее. Кто это тебя так, Салли? — Каролина Браун, — тихо ответила она и поёжилась: в доме было свежо, но мурашки по спине пробежали только из-за воспоминаний о жуткой твари из аптеки. — Она… — Она — дражайшая родственница твоей бабки, я знаю, — ответил Джон Ли и встал с корточек. — И мне это ох как не нравится. — Мистер Ли, — спохватилась Салли. — Там, снаружи, Полночь… — Ничего-то с ним не будет. — И всё же, — тревожно сказала она. — Мне правда было бы спокойнее, будь он рядом. — Пугало я ещё только на себе не таскал… — проворчал он, но Салли мягко положила пальцы на его запястье и заглянула в глаза. Он вздрогнул. Он не знал, что такого было в её взгляде, но подумал, что и впрямь нехорошо оставлять Полночь одного — когда вокруг творятся такие дела. Да и не дело это, он же всё-таки живой… по крайней мере, так думает эта девочка. — Пожалуйста, — сказала она. Джон шумно вздохнул, снял бейсболку и бросил её на комод, неторопливо двинувшись на выход из дома. — Свалились мне на голову, — ворчал он, и Салли виновато закусила губу, — и командуют в моем же доме. Принеси то, принеси это, делай то, делай сё. Да мне неважно, что станется после Затмения с вашим Лебаноном чёртовым, пусть хоть сгорит дотла с его этими шептунами… И он вышел за дверь. Салли поймала брошенное вскользь слово, как драгоценный камушек, и запомнила. Неважной информации сейчас не было: спросит об этом позже. Оставшись с Тимом наедине, она нарочно отвернулась от него, глядя в окно на Джона Ли, который подошёл к Полночи. Тот лежал ничком на земле, совсем как мёртвый, в дорожной пыли, под жарким солнцем, и смотрел на него — сияющий белый шар, в чьём раскаленном мареве дрожал даже воздух. Джон Ли наклонился и попробовал поднять его, но с удивлением пошатнулся, когда подхватил его под мышки. Полночь стал заметно тяжелее, судя по всему. Салли не видела, что происходит за спиной. И не видела, как на лицо Тима, сидевшего у печки, набежала тень. И как что-то дрогнуло в его чертах, мгновенно исказив их. Тим открыл рот, сперва немного, потом больше. По телу его побежала дрожь, и он ломано, судорожно дёрнулся. Зрачки его поплыли в разные стороны, разошлись один правее, другой — левее, будто кто-то незримый двигал их, как за ниточки. А затем они закатились так далеко за веки, что стали видны одни только бельма. Он дёрнулся снова. Изнутри что-то распирало его желудок и, царапаясь, лезло по пищеводу. Со стороны могло бы показаться, что его вот-вот стошнит. Он открыл рот ещё шире и безмолвно уронил голову на грудь, сделав новый рвотный позыв — совершенно беззвучный. А затем откинул затылок назад. Но всё вмиг прекратилось, как и началось. Что-то заставило его снова выпрямиться, и захлопнуть челюсти, и взглянуть на Салли Хэрроу ещё до того, как она повернулась. Только на лбу под его каштановыми кудрями выступил пот, и в горле будто бы что-то застряло. Что-то острое и тонкое, как игла. Он кашлянул и потёр кадык. Салли мельком посмотрела на него и тут же отвела глаза. Теперь, когда она осталась с Тимом наедине, ей хотелось, чтобы Джон Ли вернулся скорее. — Ну что, городская девчонка, — с притворной легкостью бросил Тим, — как думаешь, правильную ты сторону приняла? И он показательно поднял связанные руки, прислонившись спиной к стене: смотри, Салли. Это твоя работа. Она скривила губы, не желая, чтобы он давил ей на совесть, и сказала: — Ты не оставил мне выбора. Все вы не оставили. — У тебя всегда был выбор, — возразил Тим. — Ведь за него ты или за нас — это простой вопрос, чьей стороны придерживаешься. Всё было бы проще, взгляни ты на мир нашими глазами. Моими глазами, Салли. — Я не понимаю вас, — вдруг вскинулась она, — вы утверждаете, что желаете мне добра, но делаете страшные вещи. Вы говорите одни и те же слова — но я не хочу смотреть вашими глазами: досыта я наелась этого ужаса лишь за несколько дней. Как вы вообще можете думать, что вы правы? Неужели я должна доверять вам просто потому, что вы — моя семья, а ему — нет, потому, что он — страшное, злое пугало с поля? — Вот почему ты пытаешься всё упростить? — прищурился Тим. — Ты хочешь точно знать, где доброе, а где злое. Но всё не так легко, Салли. Просто здесь есть мы, а есть он, и тебе нужно наконец решить, за кого ты. — Я за себя! — выпалила она. — За то, чтобы прожить долгую и счастливую жизнь — без покойников, шастающих у меня по дому, и без старух, которым ломает кости похлеще чем при сеансе экзорцизма, и… — Скоро всё это безумие закончится, и тогда так и будет! — горячо заверил Тим. — Мы опять заживем хорошо, как прежде. Он этого не хочет! А мы желаем того же, поверь! И после Затмения жизнь пойдет своим чередом. Пройдет еще один долгий цикл. И больше никаких проблем не станет, если не станет пугала. Я… Джон Ли пнул дверь ногой и буквально ввалился в дом, едва удерживая Полночь. Тот был совершенно неподвижен и даже не стоял на ногах. Судя по красному, потному лицу Джона, ношей Полночь был тяжёлой, но его всё же дотащили волоком до низкой лавки у окошка в самом углу комнаты. Сгрузив на неё безвольное тело, Джон шумно выдохнул. — У него внутри что, камни? — он потёр шею. — Я думал, конец мне там, с места его не сдвину. Или спина того и гляди откажет. Ну, Салли, теперь тебе спокойнее? Она благодарно кивнула, но молчала, лишь наблюдая, как Джон доплёлся до раковины и тщательно помыл там руки. Затем вытер их вафельным полотенцем, поставил чайник на конфорку газовой плиты и зажёг огонь. Салли вдруг подметила, что дома у него было на самом-то деле очень опрятно: всё по своим местам, и, пусть мебель старая, а двор не убран, но в специальной корзинке в ряд стояли специи в баночках, а на диване лежали подушки в нарядных наволочках с вышивкой. Маленькие мелочи, за которые так цепляется женский взгляд. — Что ж, пора мне за тебя как следует взяться, — сказал Джон через плечо. — Рану надо наконец-то промыть и как следует обработать. Кто тебя перевязал? — Полночь. — Ну конечно, — фыркнул он. — Если хочешь, кстати, я найду тебе одежду почище и включу душ. Пахнет от тебя, Салли, уж не обижайся, но как от издохшей собаки. — Очень хочу искупаться, — честно сказала она. — А одежду эту я была бы рада вообще сжечь. — Понимаю. Джон Ли обернулся. В его небольших чёрных глазах Салли увидела глубокую задумчивость, которой не было прежде; ход его мыслей прочитать было невозможно — выражение лица оставалось невозмутимым, но Джон Ли быстро взял себя в руки и помог Салли подняться. Он подвёл её к маленькой комнатке и, помедлив с мгновение перед дверью, достал из кармана джинсов ключ на кожаном шнурке — маленький, некогда серебристый, теперь покрытый патиной — и провернул его в замочной скважине дважды. Он не стал говорить Салли, что до последнего старался избегать этой комнаты и предпочитал уборную и душ во дворе до самых суровых холодов: они едва вынуждали его вообще открывать эту дверь. Слишком много боли крылось за ней для Джона Ли. — Проходи, — неловко сказал он и впустил Салли первой, а затем вошел следом, настороженно озираясь, будто ждал какого-то подвоха. Но подвоха не было уже сорок лет, и он в который раз успокоил себя, что всё для него кончилось — и Клара больше никогда не вернётся. Всё, что от неё осталось — это следы от ногтей, оставленные на внутренней стороне двери. К ним он даже боялся прикасаться. Все знают в этой части Теннесси, в Лебаноне, что это распространяется как зараза, стоит впустить его в свое тело. Джон Ли ещё раз взглянул на Салли и забеспокоился, уж не заражена ли она — однако подумал, что Полночь этого не допустил бы, и он-то точно знал, что делает. Он включил свет в уборной и кашлянул. — Сначала помойся, одежду я оставлю на кровати. Как будешь готова, кликни меня, если будет тяжко дойти. — Спасибо за помощь, мистер Ли, — с глубокой, искренней благодарностью сказала Салли и посмотрела в его загорелое, поцелованное сотнями теннессийских ветров широкоскулое лицо. Ничего не сказав, он кивнул и быстро вышел, притворив за собой дверь и понадеявшись, что в этот раз ключ не понадобится, чтобы запереть Салли Хэрроу внутри.

4

Это была совсем крохотная комнатка, в которой места хватало только для двуспальной кровати, убранной шерстяным красным одеялом, плетёному креслу и комоду в углу. Три шага от двери до уборной — вот и вся спальня. В стене было прорезано небольшое окно, рядом торчал гвоздь и осталась, как напоминание, пыльная прямоугольная тень: здесь когда-то висела фотография или картина. Салли дохромала до скромного душа — старого глубокого поддона со шторкой в мелкий цветок и с лейкой, которая явно нуждалась в том, чтобы её неплохо помыли от потёков воды и следов ржавчины. Первым делом она достала флакон, добытый из аптеки, и осторожно оставила его на полу возле душа; затем, освободившись от джинсов, а потом и от блузы, Салли кинула их на деревянные доски, выстилавшие пол, в угол комнатки, и осталась в одном только белье. Сняв и его, она включила воду и шагнула под струю, но тут же охнула: сначала пошёл крутой кипяток, такой, что от лейки холонуло паром. Спустя несколько секунд вода стала заметно приятнее, и Салли не без удовольствия встала под её поток. Кроме куска розового мыла, на старенькой металлической полке, прикрученной к стене, не было ничего — но Салли не собиралась им брезговать. Она не стала закрываться шторкой, смутно чувствуя себя так в большей безопасности, потому что в любой момент может увидеть пространство вокруг, и как следует намылила руки. Она тщательно искупалась даже без мочалки и даже помыла голову, старательно вспенивая для этого мыло — но к раненой ноге приступила в последнюю очередь, заметив, что сама оттягивает этот момент. Касаться её было страшно. До того Салли отставила ее в сторону, не желая, чтобы порез задела вода. Теперь нужно было подставить его потоку и как следует промыть. Стоило воде коснуться раны, как всю ногу Салли обожгло страшной болью — от лодыжки до бедра. Боль эта отдалась в паху и разошлась по пояснице. Она прозвучала, как эхо, по всему телу и заставила Салли зажмуриться до того крепко, что на ресницах её выступили слёзы. — Ладно, — прошептала Салли, шмыгнув носом, — ладно. Это как отклеить пластырь. Она знала, что это не так, но пришлось успокаивать себя вот такими глупыми словами про одномоментность грядущей боли. После них стало ещё горше: так говорила мама, и Салли, вспомнив, что её родители — тоже Слышащие, совсем сникла. В целом мире для неё не осталось никого близкого, никого дорогого. Прошлое теперь казалось насквозь пропитанным ложью. Ей лгали, её растили, как бычка на убой — а судьбу определили еще до того, как она, возможно, даже родилась. Представить это было сложно. Салли отказывалась верить, что потеряла свою семью навсегда, но в глубине души боялась именно этого. Вспомнила, как перед отъездом в Теннесси она быстро чмокнула в щёку отца — он сидел за утренней газетой с кофе и беконом, и обняла маму — она договаривалась по телефону с подругой о вечернем пилатесе, и как покинула дом, чтобы добраться на метро до своего междугороднего автобуса и уехать сюда, полностью изменив жизнь. Они же знали это. Явно знали. Стиснув зубы, Салли ощутила прилив горечи и злости, всего сразу, и, осмелев, в одном порыве подставила ногу под воду. Боль пришла. Она была чудовищной: Салли даже вскрикнула. Она не представляла, когда что-то терзало её так же сильно — даже когда в детстве она ломала руку, боль не была настолько всепроникающей. Рана нарывала, будто кто-то прямо сейчас ковырялся в ней острым лезвием, кровь заливала её. Голова сильно закружилась; прижав ладонь к стене, Салли кое-как промыла ногу, почти не помня, что делает — рука её дрожала, сердце гулко стучало в груди — и вывалилась из душа, едва завинтив кран. Она не смогла сделать ни шагу, в первые несколько минут обсыхая без одежды — холодная, обессиленная, вся покрытая каплями воды. Она очень устала и мечтала только о том, чтобы распластаться на кровати и уснуть. Как хотелось бы ей сейчас, чтобы кто-нибудь пришел на помощь, отнёс в постель, позаботился и утешил! Она вновь громко всхлипнула и утёрла слёзы запястьем. Ей было страшно и больно. Рана выглядела очень дурно: она опухла ещё сильнее, края её поднялись, и Салли видела сам порез глубоким, как пропасть между стен каньона. Кровь скапливалась там и казалась чёрной; Салли вспомнила, что такая же шла в аптеке из Каролины Браун, и её охватила паника. Она осторожно надавила на голень пальцами, но кровь больше не шла. Салли долго щупала свою бедную ногу прежде, чем оттуда прямо на стену не брызнула водянистая тёмно-бордовая жидкость, похожая на сукровицу из лопнувшего пузыря после ожога. — Боже… Салли надавила ещё, и произошло то же самое. Рана казалась теперь воспалённой и горячей: под подушечками пальцев на покрасневшей коже оставались белёсые следы и вмятины, как во время отёка. Не замечая, что плачет, Салли оставила свою ногу в покое, чувствуя, что ток крови в порезе пульсирует и стучит в ритм стука её взволнованного сердца. Она помыла руки и на автомате добралась до постели, подволакивая ногу. Уже там она увидела, что Джон Ли оставил ей свежую одежду: джинсовую свободную рубашку размера явно большего, чем нужно было, и мягкие слаксы. Ещё там были короткие джинсовые шорты, бежевая кофта, явно купленная не в магазине, а связанная кем-то вручную, и пара старых маек-безрукавок. Салли попробовала облачиться в слаксы, но прикосновение ткани к ноге было невыносимым. Одевшись в линялую джинсовую рубашку, больше похожую на платье, она выбрала шорты и, сложив остальные вещи на краю постели, спрятала в их кармане флакон, а потом прилегла, чтобы отдохнуть хотя бы минутку. Ей было зябко, но сил не хватало даже на то, чтобы запахнуться одеялом. Сжавшись всем телом и жалко, неловко, по-косульи вытянув раненую ногу, Салли смежила веки. Не понадобилось даже минуты или двух, чтобы она уснула. Это случилось моментально. И она увидела сон.

5

Это был ноябрь тысяча девятьсот шестнадцатого года: наконец, лихорадочный жар спал с земель Теннесси, и солнце перестало выжигать почву и деревья, и всё вернулось на круги своя. Индейское лето кончилось. Фермеры продолжили готовиться к зиме, только природа стала угрюмее и холоднее, и когда Морган вернулась домой в выходные на День Благодарения, в конце ноября, ей пришлось кутаться в шерстяное пальто с бобровым воротником. Стю Мейсон, её кузен, встретил Морган на новеньком «Форде» Гэри Мейсона — и весь светился от гордости, потому что ему разрешили сесть за руль. Морган догадалась: отец сегодня очень занят, так что от автобусной станции они ехали вдвоём. — Как дела дома, Стю? — спросила она, устроившись рядом с ним на переднем сиденье. Тот дёрнул плечом. — Всё в полном порядке, — бросил он, стараясь придать голосу баса, а тону — небрежности. Стю только пятого ноября исполнилось восемнадцать. Он чувствовал себя почти таким же взрослым, как Дэвид, который ушёл на фронт, или Малкольм, его двадцатидвухлетний брат. Морган расспросила, как они хотят отметить День Благодарения, и кто придёт в гости. Новости из Стю так и сыпались: он говорил о том, что все поля повысохли, такой страшный стоял жар, и покрылись глубокими трещинами, как земля в каньонах. И что несколько дней назад лучшего коня Гэри Мейсона, гнедого Дарко, настиг страшный мыт: на шее у него вздулись огромные лимфоузлы, и его не переставая лихорадило, а из ноздрей шёл обильный гной. С Дарко болезнь перекинулась и на двух других лошадей, так что сейчас в конюшнях — настоящий лазарет. И рассказал ещё, что взрослый Карл Гудман, средний сын фермера Терренса Гудмана, двадцатипятилетний мужчина с чистой улыбкой и ясными серыми глазами, открыл клуб для совершеннолетних юношей возле своего ранчо: его назвали «Цвет нации», и он, Стю, на День Благодарения после праздничного ужина поедет туда — ему уже пришло письмо с официальной клубной печатью и приглашением присоединиться. Все мужчины, говорил он, моего возраста и старше, уже вступили в «Цвет нации», и он хочет тоже. Морган слушала и кивала. При колледже тоже были такие клубы, самые разные, и чаще всего прозванные по буквам латинского алфавита — «Омега Бета Дельта», «Кси Зет Сигма», и так далее. Там царила страшно напыщенная обстановка, будто ребята, которые вступали в членство, становились не много не мало видными политическими деятелями, аристократами или братством, объединённым общей страшной тайной. Её это мало интересовало, поэтому она перевела разговор в другое русло, иначе Стю мог бы до самого дома разглагольствовать про Гудмана и его кружок по интересам: — Как мама? Как миссис Миллер? Стю вдруг запнулся, делая вид, что сосредоточился на дороге. Прежде, чем буркнуть «я же сказал, дома всё в порядке» — но голос его звучал уже не так браво, как до этого — он ненадолго смолк, явно обдумывая свои слова, и Морган удивилась. В воздухе повисла едва уловимая тревога. Морган не стала допытываться: толку-то? Но с ещё большим нетерпением стала ждать приезда на ферму. Сперва увидела вдали высокий старый дуб с начавшей облетать кроной, затем — крышу родного дома. Внутри засосало под ложечкой от неясного, смутного волнения. Она много раз писала домой, но никто не ответил ни на одно из писем: отчего это? Она спросила у Стю, и он неохотно сказал, что все были очень заняты — холода внезапно нагрянули, и лошади заболели, да и у Мейсонов на ферме всё не то чтобы ладно… Они проехали низенький плетень, потом миновали и дуб, громыхая по неровной, пыльной дороге. Поля опустели до следующей весны, земля была чёрной, голой, непривычно огромной — и простиралась до самого горизонта, над которым в пасмурном небе повисло уже зимнее белое солнце. Затем завернули во двор, и Морган стало вроде бы спокойнее, когда она увидела, что здесь всё было, как прежде: у амбара топтались куры, в доме на первом этаже горел свет. Большие двери в конюшню были распахнуты настежь, и оттуда показался Нил в своей чёрной шляпе и куртке, присыпанной сеном. Он проводил взглядом машину, стягивая с рук толстые кожаные перчатки. Малкольм дымил у задней двери, которая вела на кухню, но, разглядев подъехавшую машину, бросил окурок в пыль и хорошенько растоптал его, а затем исчез в доме. Осторожно припарковав чёрный «Форд», Стю вышел, подтянул сзади брюки и поправил короткое пальто. Он весь сиял, конечно, и ушёл от машины не без сожаления: вряд ли в ближайшее время ему разрешат ещё на ней прокатиться. Морган вышла следом и поправила воротничок на шее, удивляясь, что никто не вышел её встретить, и никто не выбежал, чтобы обнять. Ну да, её не было только месяц, а это для разлуки никакой не срок — но всё же… Она дошла до крыльца и поднялась по нему. Здесь ничего не изменилось, и всё было как обычно, но почему тогда она чувствовала, что это не так, хотя глаза говорили иное? Морган подёргала дверь за ручку, но та была заперта. Ах, ладно, придётся идти через кухню! Она спустилась во двор и обошла дом с торца, слушая приятную — особенно после городского шума — тишину, царившую на ферме, и всё же не понимая, куда все подевались… Вдруг Нил окликнул её, неторопливо подойдя ближе. Перчатки он заткнул за пояс рабочих джинсов, шляпу снял, держа в руке. Его лицо с широкими скулами и чёрными бровями вразлёт сегодня было особенно открытым, потому что волосы он гладко убрал назад и заплёл в косу. — Здравствуйте, мисс Мейсон, — сказал он и едва улыбнулся одними уголками губ. — Рад вас видеть. Что вы, вернулись с учёбы? — Здравствуй, Нил, — чинно сказала она и нахмурилась. — Да. А что ты здесь… Потом уже подумала, как некрасиво так выпаливать — но он пожал плечами и ответил, всё поняв: — Я тут частенько теперь бываю: у вашего отца совсем свалились лошади. Мыт, мисс Мейсон — чёртова лихорадка: половина конюшни болеет, и как бы не заболела другая половина. Все этого боятся. Она растерянно кивнула, не совсем понимая, что он хочет этим сказать. Нил развёл руками: — Я их лечу. — Вы знаете, как? — удивилась она, вскинув брови. Поднялся сильный холодный ветер, и она плотнее запахнулась в пальто. Нил так и остался стоять не застёгнутым, будто ему было совсем не холодно в одной-то рубашке под курткой. — Немного знаю, — сказал он и опустил глаза. Морган увидела его тёмно-коричневые, ещё темнее смуглой кожи, веки, и чёрный ресничный край. Увидела глубокие складки в углах губ, и отпотину в ямочке над подбородком. В конюшне жарко, поняла Морган, и напомнила себе, что пялиться на него так же неприлично, как говорить всё, что в голову придёт — но Нил Блэкмор всегда её смущал, и всегда она вела себя с ним не так, как обычно. Вместе они пошли к дому, почти бок о бок, и Морган едва не касалась своим бедром его — так близко они были. Хромота его была сейчас не так заметна, он только лишь припадал на ногу, но Морган всё равно умерила шаг. — Я надеюсь, у Миллеров всё хорошо, — промолвила она сдержанно. Она ожидала такого же «всё в порядке», какое бросил Стю, но Нил… Нил поморщился, вздохнул. Посмотрел на небо, будто мешкая с ответом, и неохотно сказал: — Как может быть в семье, потерявшей ребенка, мисс Мейсон? Они, конечно, держатся, но миссис Миллер очень тяжко. Она тоскует по сыну и очень похудела. Вы её, наверное, так сразу не узнаете. — Прошёл только месяц… — растерялась Морган и вдруг подумала, что с самого августа не видела миссис Миллер. Значит, времени с их последней встречи миновало больше. — Она не больна? — Она больна здесь, — серьезно сказал Нил и, остановившись, приложил ладонь к своей груди. — Это незаживающая рана. Морган кивнула. В его глазах она увидела глубокое сострадание горю Миллеров. Он всегда был улыбчив, и всегда улыбка эта пряталась в самом изгибе его губ — но не теперь. Теперь же он словно осунулся, а мрачное выражение лица прибавило ему возраста — те годы, которые Морган прежде стремилась не замечать. — А как вообще дела у остальных? — осторожно спросила она. Нил задумался. — Всё потихоньку. Разве что с лошадьми беда, да Джемма совсем никуда не выходит из дома… — С бедняжкой всё так плохо? Нил сощурился, сунув руку в карман куртки, вторую же свободно свесил вдоль бедра. Пальцы его теперь были слишком уж близки к руке Морган, и она торопливо подняла ладони на уровень груди и растёрла их, будто озябла. Совсем зря она это сделала. Зайдя за угол, где была глухая стена дома, они остались совсем одни. Стена была короткой, конечно, и до крыльца оставалось всего ничего… но Нил протянул руку. Он взял ладони Морган в свои, сжал их и мягко растёр. — Вам бы потеплее одеться, — заметил он и накрыл их другой ладонью, большой и смуглой, и Морган растерялась. Она не успела отстраниться, когда Нил поднёс их ближе к губам и подышал на её руки: взаправду ледяные и покрасневшие от сильного ветра. — Не думайте вы так много о чужом горе, мисс. Не погружайтесь в него. Больше радуйтесь жизни, больше думайте о будущем, а не о прошлом — что минуло, того не вернуть. Нельзя убиваться так сильно по тем, кто ушёл. — Я и не буду, Нил, — удивленно сказала она. — И хорошо. Он даже как-то успокоился: до того голос был взволнован, в глазах его Морган заметила странное, тревожное выражение. Он осторожно поднял руку и убрал рыжую прядь с лица Морган, заправив её за ухо. Затем ободряюще улыбнулся и отпустил её, кивнув напоследок. Она как в землю вмёрзла, уже второй раз не зная, как быть. Но сразу вспомнились летние жаркие дни в том году, когда Нил — он был помоложе — играл на флейте в тени дубов, развлекая своей музыкой молодёжь, и как уже этим летом он встретился ей там, на берегу реки Чикамаука, и как вода блестела на его теле, а он шёл ей навстречу — спрятавшейся в кронах ив. Нил был мягок и вежлив, и не стал её смущать ещё больше. С лисьей улыбкой, он заключил: — Я обожду хозяев здесь. Как увидите отца, скажите, что я закончил с лошадьми на сегодня. — Хорошо. Прощание вышло скомканным. Она неловко сказала «до встречи», затем покрылась румянцем и стремительно ушла, не дожидаясь, что он ответит. Зайдя за угол, она на мгновение прижалась к стене дома, сделала вдох и выдох… и прошла до двери в кухню. Там было пусто: только на плите в кастрюле тихо ворочалось какое-то варево, а на разделочном столе лежала полуощипанная птица. Оставив всё это без внимания, Морган сняла пальто и, оставив его на спинке стула, тихо прошла в коридор. За стеной, возле лестницы, она услышала голос отца и улыбнулась, думая о том, как вот-вот увидит его… — Это наше общее дело, — говорил Гэри Мейсон, и тон его был жёстким. Таким, какого Морган никогда не слышала. — И, если Стю сделает что-то не как следует, это им очень не понравится. — Он всё понимает, — хмуро ответили ему. Это был Малкольм. — Он этого очень ждёт. Показать себя в деле. Быть частью семьи. Доказать, что он того стоит. — Это всё — всё, что ты видишь вокруг — действительно стоит того, Малкольм, так что, если Стю готов, я зауважаю его, как мужчину и как Мейсона. Ведь вам наверняка не хочется возвращаться домой, в ту старую лачугу. — Мы здесь затем, чтобы это исправить, — сказал Малкольм, и Морган, притихшая за углом, услышала, как отец одобрительно хмыкнул. — Это поступок двух достойных сыновей. Брат мой точно гордился бы вами. — Да… но я хотел спросить насчёт Френки. Морган напряглась, похолодела. Замерев в тёмном коридоре, она не понимала, к чему ведёт этот разговор, но боялась выдать себя любым звуком. Отец ответил: — Всякое случается, если быть неосторожным. Но это не значит, что мы бросим дело. Без него мы не проживём. Не жили с тех пор, как наши предки ступили на эту землю и заложили первый камень на пороге этого дома. — Я понимаю, но… — Малкольм запнулся. — Что, если со Стю будет то же самое? — Нет, не будет, мы теперь очень осторожны. Больше этого не повторится, но за Стю стоит будущее всей семьи, Малкольм. Твое будущее. — Да, да… — он словно утешал себя сам, и голос его набирал уверенность. И только в конце он позволил себе снова спросить. — Но ведь ему не будет больно, дядя? Так ведь? Повисла пауза. Морган казалось, она вот-вот выдаст себя в этой звенящей тишине любым звуком: или дыханием, или неосторожным движением, но не сдержалась и медленно попятилась, когда отец ледяным тоном спросил в ответ: — Не всё ли тебе равно? Она сделала ещё шаг назад и ещё, задыхаясь от страха. Они говорили о Френки, и то, что она услышала, её взволновало. Что именно они имели в виду? Первой мыслью было — подхватить пальто, выйти из дома и пройтись, чтобы немного обдумать всё услышанное. Второй — вовсе уехать. Она отступала назад, к кухне, не смея оторвать глаз от угла и надеясь, что оттуда не вывернут отец и Малкольм, поняв, что их подслушали… когда кто-то положил ей руку на плечо. И Морган, не сдержавшись, вздрогнула.

6

Салли вздрогнула в тот же миг и очнулась, открыв глаза. В комнате было темно: за окном сгустилась мгла, и только звёзды перемигивались на небе. Губы сильно пересохли. Ей было зябко, но тело жарило — и на ощупь простынь казалась холодной. Она не сразу поняла, что находится не одна: только когда в кресле что-то пошевелилось, Салли обмерла от ужаса и встала на локтях. — Ай, неужели я тебя напугал? — огорчённо спросил Мистер Полночь и поднялся с кресла. Салли с облегчением выдохнула, упав обратно на кровать. Он сел рядом и, оперевшись на ладонь, ласково погладил её по голове и задержал ладонь на лбу. Только тогда Салли заметила на комоде Стекляшку. Она была почти неподвижна, будто воронье чучело. — Цали-Онакона, — встревожился он. — Ты вся пылаешь. — Есть немного, — сказала она и сглотнула. — Мне снился сон. Плохой сон. — Ещё бы. У тебя жар. Салли заметила, что ногу ей перебинтовали заново, видимо, пока она спала. Но она сразу вспомнила о флаконе: — То, что мы забрали из аптеки… Полночь потрепал её по плечу и успокоил: — Сначала займёмся тобой, потом — мной. Я хочу сам посмотреть, что у тебя с раной. Сядь повыше, омаште. Вот так. Он помог ей устроиться на кровати, прислонившись к деревянному изголовью спиной. Салли взглянула на закрытую дверь и вдруг беспокойно спросила: — А что там Тим? — Спит, — коротко ответил Полночь. — Во всяком случае, делает вид, хотя я не проверял. Джон за ним присматривает. А ты спала здесь долго, почти весь день… ого. Он осторожно снял бинт и склонился над ногой Салли. Выглядела она более чем скверно, но всё же лучше, чем прежде: края раны взопрели и вздыбились, но порез теперь стал узким, как лезвие ножа. Салли пробрала дрожь, когда она ощутила знакомый смрадный запах: так пахла Каролина Браун из аптеки. Вместе с тем, к этому запаху примешивался другой, травянистый, приятный, пусть и не такой резкий. — Дело плохо, да? — дрожащим голосом спросила она и попыталась улыбнуться, но ничего не вышло. Полночь ничего не сказал. Когда он коснулся её, рука показалась Салли ледяной. — Ничего, — ободрил он и улыбнулся ей. — С этим я справлюсь. Мы справимся, а хтайету ви поможет. Опять ты робеешь! Это только название цветка, Салли, — он мягко потрепал её по плечу. — Вечернее солнце. Здесь, на берегу, неподалёку, оно растёт в изобилии: вы ещё называете его эхинацеей. Джон Ли хорошенько тебя полечил, а я немного обогрею. Замёрзла? Она кивнула, подождав, пока он снова спрячет ногу под повязкой. Закончив с этим, Полночь осторожно опустил её на кровать и, подвинувшись, вытянулся рядом с Салли, гостеприимно распахнув объятия. — Смелей, — шутливо сказал он, убрав в стороны свой плащ. Салли уложила голову ему на грудь, поджав ноги и подрагивая от озноба: тогда Полночь прикрыл их плащом и обнял её, мягко поглаживая по плечу. Тело его дышало таким жаром, точно он вобрал в себя весь солнечный зной, всё тепло каминного пламени. Салли ненароком подумала, что была бы здорова — и обожглась бы его, но теперь лишь с удовольствием зарылась лицом на груди. Она грелась, грелась вся до последней косточки, и не смела отстраняться. Стоило это сделать, как озноб возвращался. Они лежали молча, сколько — Салли не знала, но пугало обнимал её и никуда не уходил. Он был таким спокойным и расслабленным, что это передалось и ей, и вдруг показалось, что всё, вопреки дурным предзнаменованиям и страхам, будет хорошо. Всё должно быть хорошо, пока они вместе и заботятся друг о друге! Салли подняла на него взгляд и робко напомнила: — Полночь, флакон… Тогда он кивнул. Не выпуская её из рук, проследил, как она вынула стеклянный сосуд из кармана джинсов, но Салли показалось, что взгляд задержался вовсе не на нём, а на её бедре, показавшемся под джинсовой рубашкой. Смутившись, она села повыше и спросила: — Что мне с ним сделать? — Нужно сломать печать, — сказал Полночь. — Она хрупкая. Стоит отломить горлышко, вот так. Салли попробовала, но ничего не вышло: сжав флакон изо всех сил, она беспомощно покачала головой. Тогда, усмехнувшись, пугало положил свои руки поверх её, но прежде, чем сжать в пальцах флакон, в задумчивости замер. Салли встревоженно посмотрела на него. — Это ничего, — сказал он, тихий, как эхо. — Я просто так долго ждал этого дня. Мне даже не верится, что это случится взаправду. — Тогда не медли, — произнесла она и стиснула руку. Хруп! Стекло надломилось, горлышко хрустнуло, и печать, которой был залит флакон, чёрным крошевом рассыпалась в её пальцах. Салли почудилось, из флакона парит: в воздух вился едва заметный, слабый дымок. Мистер Полночь, как зачарованный, глядел на его полупрозрачные, серебристые клубы, но не смел пошевелиться. Наконец, он поднёс руку Салли к своим губам… И втянул дым между них, сделав свой первый глубокий вдох. Грудь его поднялась и опустилась, и он сжал плечи, так, словно каждый такой вздох давался ему с огромным трудом. Он дрогнул, как от боли, пронзившей всё тело. Затем уронил голову назад — и тут же поднялся, издав громкий, надрывный стон. — Полночь! Салли напугалась. Он рванул повязки со своего лица, но так и не смог снять их, и дёрнулся снова, будто его сотрясла агонизирующая дрожь. Не справившись с ошеломляющей болью, Полночь захлебнулся, схватил воздух губами — и закричал. Крик этот был коротким и резким, и когда Полночь сделал это и смолк, он снова дышал: вот так разворачивались его лёгкие. Дым из флакона всё тянулся к нему, проникал сквозь холстину на лице, и Полночь жадно вбирал его ртом. Он схватился за ткань и с силой сорвал кусок со своего лица. — Подожди, я помогу, — прошептала Салли, справившись с первым испугом, и торопливо присела на кровати, почти не замечая боли в ноге. Она спешила скорее снять повязки с лица Полночи. Слой за слоем, она разматывала ткань, пока наконец не отняла большой кусок холстины. На миг замерев, Салли подумала, а что всё же ждет её там, под ней — но Полночь сам в нетерпении смахнул часть своей жуткой маски с лица, и в темноте Салли увидела его глаза, горящие странным белым светом, как две точки. В них ещё был отголосок дыма, поглощённого из флакона: он же струился из приоткрытого рта Полночи, истаивая в воздухе. Это и было его дыхание.