2
Тим знал: снотворное погрузило Салли в грёзы на несколько часов, поэтому у него есть время, чтобы немного передохнуть. Полицейский Роудс попытался снять с пугала его серпы, но только обжёг руки и, выругавшись, отступил. Наконец, снял — вместе с портупеями — и унёс в дом, положив на чисто выскобленный обеденный стол. Роудс, человек высокий и крепкого сложения, с бульдожьей челюстью и коротким седым ёжиком на голове, проводил холодными серыми глазами Тима, который отнёс на руках Салли в отдельную спаленку, расположив её на кровати. Дом теперь был самым обыкновенным, за исключением запаха тлена и земли в нём. Тим знал, что мертвецы просто попрятались по углам, но никуда не ушли. — Хватит уже сантиментов с девчонкой, Миллер, — грубовато сказал Роудс. — Оставь её и запри тут. — Но миссис Мейсон сказала её сторожить, — сказал Тим. — Она не очухается до вечера! А ты поди помоги нам в поле, нужно соорудить большо-о-ой костёр для этого ублюдка. Этой ночью всё будет кончено, а в полдень мы разобьём проклятие. — Нет, — возразил Тим. — Мередит четко сказала, что нужно делать. Девчонку одну бросать нельзя. — Да ты что, щенок! Ты мне вздумал перечить? — глаза у Роудса потемнели, однако в дверях показался Роб Мейсон, и Роудс быстро оправился. Роб с непривычной глазу Тима грацией прошёл в дом и обогнул копа сбоку, пристально рассмотрев его. Роудс сглотнул: даже ему стало не по себе. — Что-то у вас здесь происходит, джентльмены? — вежливо спросил Роб. Когда Роудс покачал головой, хмыкнул. — Нет? Тогда почему ты ещё стоишь здесь — разве у тебя мало работы в поле? Роудс, свирепо набычившись, вышел; Роберт же обратил взор на Тима и легонько кивнул ему. Тим лишь благодарно кивнул в ответ и прикрыл дверь в спальню, устроившись в кресле напротив Салли. Он знал, что, когда всё закончится, они будут с ней вполне себе хорошей, крепкой и даже любящей парой.3
В том пожаре погибло двое мужчин, ещё четверо, включая Роя Мейсона, сильно пострадали от огня. Рой с трудом, но оправился, а вот один из юношей, увы, нет, и погиб от ожогов — говорят, в страшных муках. Морган отметила в тот год самое невеселое Рождество, первое из череды ужасных в своей жизни, и после уехала обратно в колледж, но знала, что вернется домой по весне, потому что тревога за семью была такой, словно им угрожала смертельная опасность, а земля тянула к себе, как живая. И Малкольм тянул тоже. В ту ночь, в холодную зимнюю ночь, наполненную запахами гари и дыма, она завела его в отдельную комнату, закрыла дверь и помогла снять рубашку, чтобы обработать его несчастное израненное тело. Морган взяла бинты, взяла миску с водой и пинцет, потому что в окровавленной руке Малкольма заметила несколько осколков стекла. Он пояснил, что локтем выбил окно, чтобы вытащить через него Роя, поскольку выход был заблокирован пожаром. Сердце у Морган сжалось при мысли, что все они могли бы сгореть. — Как ты думаешь, — спросила она, — отчего это случилось? Малкольм покачал головой и вздрогнул, когда она, встав возле него, мягко взяла раненую руку в свою и начала вытаскивать осколки пинцетом на кухонное полотенце. Склонившись над Малкольмом, чистая и светлая, словно ангел, она показалась ему тогда особенно прекрасной. — Я думаю, это может быть несчастное стечение обстоятельств, — сказал он тихо, — а может быть, кто-то, кому не нравился Гудман и его клуб, захотел отомстить. — Не нравился? Но отчего? Малкольм мрачно дёрнул щекой, когда Морган спросила это и потянула за ещё один осколок. — Много всяких ублюдков развелось в здешних местах, Морган. Много нелюдей и проходимцев, особенно среди чёрных, латиносов, красных. Они как язва, как болезнь. От них спасения нет — грабят, насилуют, убивают, творят бесчинства на дорогах; не дают спокойно жить. Карл делал так, что… — он помолчал, затем осторожно продолжил. — Что вся эта нечисть просто не решалась больше связываться с нами. — Как это? — у Морган по спине пробежали мурашки. Малкольм помедлил. — Только джентльменским образом, по первости, а уж если не понимают, то пригрозил дать пинка, чтобы быстрее летели до границ Теннесси, — сказал он наконец и вдруг ойкнул и схватился за руку Морган. Он притянул её к себе, на обнаженное широкое плечо, так близко, что она увидела, как сильно обгорели его ресницы, и сказал, тут же покраснев. — Прости. Спустя неделю, прощаясь, он поцеловал её в щеку, коснулся волос забинтованной рукой, над которой она сама хлопотала, и просил приехать поскорее. Морган вспомнила слова — не приезжай. И беспокойный черный взгляд. Но смотрела в эти глаза, молившие вернуться, и улыбалась именно им, потому что детские игры кончились, нежность к человеку, который очаровал её своей проклятой флейтой, и своей мягкой улыбкой, и своим диковинным видом — тоже. Морган всегда умела отделять зёрна от плевел. А потому она вернулась в конце апреля и привезла с собой весь багаж, и зиму и весну провела в переписке — теперь с Малкольмом, и он отвечал ей каждый раз, на каждое письмо. Иногда она думала о Ниле — то со страхом: он ли это был тем поджигателем, и если да, что теперь с ним будет? — то с холодной решимостью: теперь уже к его судьбе она не имела почти никакого отношения. Поля были уже засеяны, кругом ярким цветом пробивалась зелень, и природа оживала, когда Морган вернулась домой. Нарядившись в свой лучший костюм, купленный специально в хорошем магазине в Чаттануге, и красиво убрав волосы, она не удивилась, когда Малкольм встретил её на отцовской машине и обнял. Она ответила ему тем же, но более робко. Теперь уже она возвращалась домой, думая, что до осени останется здесь — и не зная, что останется навсегда. Отец теперь несколько оживился; когда поля дали первые всходы, казалось, что всё потихоньку начало налаживаться. Миллеры тоже пришли в себя, сбросили оковы траура, стали вновь веселы, вновь жизнерадостны. Весна принесла всем мир и покой, и часто Морган стала слышать от них: всё, что случается, случается не зря — на всё воля Господа. Что ж, может быть, и так. Впервые за долгое время тем месяцем она была действительно счастлива. Она много улыбалась, помогала по хозяйству матери, общалась с Эбби и Джеммой и вечерами говорила с Малкольмом; гуляла с ним и играла в шахматы, если погода была негожей для моциона. Его хладнокровный характер уравновешивал её спокойный нрав, и они хорошо понимали друг друга. Не было между ними ни вспышки, ни искры, ни пламени, но было что-то другое, и порой Морган думала, что поступает правильно. Даже отец, кажется, был за них рад. Но Морган, нет-нет оказываясь у соседей, сама искала взгляд Нила — он же, опустив голову, работал в поле или во дворе или уходил, завидев её. И хотя она уже выбрала одного, со вторым всё было не так просто. Она чувствовала, что не закончила с Нилом, как следует — и была между ними недосказанность, которая день за днём крепла в Морган в настоящую обиду каждый раз, как он уходил. Если она ему дорога, почему он отворачивается? Если нужна, почему уступает? Если зол на неё, зачем молчит? Если любит, отчего не борется? Нил ходил мрачным; он много работал и обрёл привычку ни с кем не говорить и подолгу ковыряться в земле, потому миссис Миллер давала ему тяжелые полевые задачи, зная, что он будет трудиться в удовольствие. Заканчивая с одним поручением, он возвращался в маленький пристрой к сараю, где его поселили уже очень давно, найдя на дороге совсем мальчишкой. Переодевшись и искупавшись в душе, устроенном во дворе, он пропадал на конюшне или, поужинав, что-нибудь мастерил, устроившись в тени дуба. Он и раньше был одинок, но теперь полюбил одиночество особенно, и Джемма как-то сказала Эбби уже жарким теннессийским маем, что Нил больше на флейте своей не играет, а жаль — она это так любила. Флейту он убрал, ему было больше не до музыки. Улыбка появлялась на его лице всё реже: теперь он был вылитый чероки. Но Морган знала, что у него была своя жизнь, а у неё — своя, и так до того дня в конце июня, когда всё переменилось. Нил знал: новый клуб отстроят. Он знал также, что члены «Цвета нации» продолжают забивать людей, неугодных им по расе, цвету кожи и происхождению, отлавливая вечерами на дорогах. И, хотя цветные и чёрные теперь ходили большими группами, но спокойствия это не добавляло: участников клуба тоже было немало. И если раньше, в дни его юности, они собирались подпольно, то теперь, подняв головы, точно змеи, были едва не всеобщими героями. В середине мая к Кормаку Миллеру пришёл Карл Гудман и его папаша. Оба лихие, бравые, с холодными глазами, прямо как у сосунка Малкольма. От воспоминаний о нем Нила брала такая ярость, что он приказывал себе сдерживаться и даже взглядом виду не подавать. Гудманы навестили Кормака, чтобы позвать на стройку: мол, будем ставить новый клуб, чтобы было где собираться. Тот их поддержал, обещав, что придёт с Педди. Всё это время Нил вычищал у лошади Кормака подковы. Заниматься с этими животными его здорово успокаивало. Но он услышал, когда Гудман-младший, посмеиваясь, сказал: — Что же, мы искореняем эту заразу, а ты её пригрел на груди? Нилу не нужно было смотреть на Гудмана, чтобы понять: говорили о нём. Но он всё же посмотрел на человека, который когда-то спас его и заменил ему семью. Пристальным, долгим взглядом. Кормак пожал плечами и улыбнулся: — Нил со мной работает уже давно. Я его знавал ещё мальчишкой. — Это же ничего не меняет, — заметил старший Гудман. — Между прочим, он хороший плотник, — сказал Кормак. — И в лошадях разбирается. Если вдруг что будет нужно… — Нам от красных не нужно ничего, — поморщился Карл. — Но вы с Педди приезжайте: начинается летний сезон, подходит тяжёлое время: всем нам пора платить по счетам. Это случится послезавтра. — Мы всегда платим, — посуровел Кормак и опустил взгляд на землю. — Да уж, кому как не нам с Вальбургой это знать. — Это правда. Ты хороший сосед, Кормак. Хлопнув его по плечу и пообщавшись ещё немного, Гудманы уехали, а Нил, собрав инструменты и закончив с лошадью, отвёл её в денник и уже там, расчёсывая ей гриву, долго думал о своём. Нил знал: это зашло слишком далеко, а он сделал всё, что мог. Продолжать было опасно, но и терпеть происходящее он не желал. Однако что может один человек против целой толпы? Что он может против людей, которые долгие годы заботились о нём, а он заботился о них? И Морган — Морган приехала сюда и осталась, живёт, как ни в чём не бывало, ещё не представляя, во что ввязывается. Он не мог сблизиться с Морган, потому что был слишком разумен, и другого места, кроме этого, у него не оказалось, однако теперь Нил чувствовал себя как человек, попавший в западню. У него оставалось только два дня. И, как бы ни было это опасно, он должен был заставить Морган уехать отсюда, пока она не стала такой же, как все они. И, яростно толкнув плечом дощатую стенку денника, он сел на солому и, обняв голову руками, сжался в углу, освещённом весенним солнцем из маленького окошка, покрытого сеткой.4
Мередит и Роб недолго думали, что делать с Полночью: даже прикасаться к нему им было мучительно. Брайс и Лиам Гудманы — братья, которые волокли его от машины — теперь отдыхали в тени раскидистых деревьев, чувствуя себя так мерзко, что Лиама дважды вывернуло наизнанку чёрной липкой жижей. — Это ничего, — успокоил его Роб. — Всё пройдёт, сынок, не переживай. Когда мы его подожжём, эта дрянь, из-за которой внутри всё стало таким мёртвым и склизским, как убитый и стухший зверёк — оно пропадёт, и ты снова будешь в полном порядке. — Какого грёбаного чёрта он так на нас действует, — облизнув сухие губы, пробормотал Брайс, прислонив белокурую голову к шершавому дубовому стволу. — Какого дьявола… — Вот именно потому, что он — красный дьявол, — улыбнулся Рой. — И всю эту кашу заварил он и другие мерзавцы, которые отдали нам эту землю. — Отдали в аренду, — подойдя к ним ближе, напомнила Мередит и коснулась плеча мужа. — Дорогой, всё в порядке? Светило уже такое осеннее, жаркое солнце, и Мередит принесла из кухни воды в разномастных стаканах. При виде неё Лиама снова вывернуло: он перевалился за древесный корень и, скрючившись, исторг из себя кроме чёрной жидкости что-то, шлёпнувшееся в высокую траву с противным смачным звуком. Чвак! — и Лиам вскричал, а всё его тело словно подбросило назад, к самым ногам Мередит. Она только деликатно отодвинулась и, вытянув шею, посмотрела на то, что вышло из Лиама. — Какого со мной творится, — простонал он, утирая рукавом рубашки губы, покрытые кровью, и когда заметил на ткани алую полосу, со страхом уставился на брата. Тот, мучительно сглотнув, явно из последних сил боролся с желанием стошнить. — Полагаю, это была часть желудка, — сказала Мередит и нахмурилась. — Либо кишечника… похоже на кишечник… — ЧТО ПРОИСХОДИТ?! — взревел Лиам и попытался рывком вскочить, но упал, чудом не угодив в чёрную лужицу, так и оставшуюся на земле. Рой, понимающе поглядев на него, спросил у жены: — Ты объяснишь им или я? — Пойди проконтролируй, как они собирают костёр, — посоветовала Мередит и беспокойно посмотрела на небо. — Уже четвёртый час. Надеюсь, ночью не случится дождя или какой-то такой же мерзкой чепухи? — Да не должно было, — задумчиво сказал Рой, в то время как на Лиама напал новый приступ рвоты. В этот раз, не сдержавшись и прыснув в сторону чёрной слюной, к нему присоединился брат. Рой отошёл, тогда же Мередит, с сочувствием поглядев на Гудманов, поставила на землю поднос с двумя разномастными стаканами, полными воды, и произнесла: — С вами это случилось недавно, дорогие, и, хотя вы знаете историю наших семей и этого города, но не в курсе очень многих нюансов. Старый город похож на старое ранчо: чего в нём только не найдёшь. Обязательно будет по запертой комнате, в подвале и на чердаке найдётся своя чертовщинка. Девяносто процентов здешних домов стоят на индейских кладбищах; если вскрыть пол, из-за подвижки почвы легко можно найти их кости, поэтому мы храним традиции и доски, отделяющие нас от них. И если вы поглядите на Лебанон, который мы так оберегаем, то скажете — с ним всё в полном порядке, но о порядке этом и способах его достижения я могла бы многое вам рассказать. Густав Флобер говорил: добрый Бог кроется в мелочах. Аби Варбург утверждал — дьявол кроется в деталях. Вы слышали такие слова? Они вряд ли понимали всё, о чём она говорит: что-то выпадало из этих молодых мужчин, и им было не до умных фразочек — из них валились куски гниющей плоти, прямо через рот, и они, встав на четвереньки в своих прежде чистеньких, опрятных джинсах и светлых клетчатых рубашках, теперь изрыгали на землю дымящиеся фрагменты своих внутренних органов, ощущая, как что-то, что жило внутри них, слабеет и агонизирует, и ворочается в животах, будто ребёнок, стремящийся вырваться наружу. — Тысяча семьсот девяносто девятый год, — начала Мередит, сложив руки на животе и с интересом наблюдая за братьями, мучительно скрючившимися на земле. Лиам, дрожа всем телом, кое-как подполз обратно к дереву и искоса поглядел на Мередит. Брайса полоскало как следует в траве. — С дюжину семей переселенцев из Англии и Ирландии приехало на эти земли, сопровождаемые двумя офицерами генерала Филиппа Шеридана, того, что всегда говорил: хороший индеец — мёртвый индеец. Местный вождь чероки, Сегойя, и несколько приближенных к нему женщин и мужчин из совета племени, встретившись с большим отрядом солдат и переселенцами, нуждавшимися в новых землях для освоения и жизни, спустя несколько месяцев переговоров попытались изгнать нас отсюда силой — но потерпели одну неудачу за другой. К тому времени перевес был уже не на стороне краснокожих, и спустя семь лет постоянных вооружённых стычек, Сегойя решил пойти на мирное соглашение. Так, после множества переговоров в тысяча восемьсот тринадцатом году он передал эти земли в аренду на десять лет нам — в обмен на оружие, провизию, лекарства — и заключил соглашение. Мы стали с ними соседями, но ненадолго. По приказу местных властей из Мемфиса, спустя восемь лет после этого необходимо было аннулировать соглашение и присвоить все освоенные территории белым, племя — изгнать либо принудить к согласию. Чероки воспротивились: на решение их, говорят, повлияло также великое солнечное затмение, когда солнце было закрыто лунным диском на долгих девять минут, и они посчитали это дурным знаком для согласия. Поскольку Сегойя был человеком, на новые уступки не готовым пойти, кто-то подстроил его убийство, а среди индейцев нашли человека мягкого и податливого. Он и занял место вождя, а затем полностью передал землю в наше владение. И Лиаму, и Брайсу становилось всё хуже. Лиам метался в поту, но вполуха слушал, что говорила старая ведьма Мередит Мейсон: так тихо, так певуче, так успокаивающе. Брайс почти исторг из себя желудок по кусочкам и теперь принялся за лёгкие. — Однако с тех пор всех, кто жил и работал на этих землях, постигло множество несчастий. Наши посевы гибли; умирал от падучей болезни скот, люди голодали, младенцы засыпали вечным сном в своих колыбелях. Не было ни малейшей причины, по которой могли бы случиться эти смерти — но они случались. Эта прежде плодородная почва убивала всё, что в неё ни посади. Из пяди земли мы не могли получить даже горсти пшена. Мы сажали табак, кукурузу, ячмень, подсолнух, пшеницу — но всё гнило, и приходилось покупать провизию у соседей с других ферм, подальше от Лебанона. Время от времени были короткие проблески надежды, но их оказалось слишком мало, чтобы выжить. Так, слабые лучики солнца в кромешном грозовом небе. А один раз после пляски духов у чероки с неба целый день лил кровавый дождь. Всё было худо, но идти нам оказалось некуда — мы отстроили здесь город, церковь, поставили Ратушу, поделили землю на фермы и намеревались бороться за неё, если это нужно, ибо вся жизнь наша — борьба, мальчики, за дела правые. Попейте. Вам будет легче. Лиам протянул дрожащую руку к стакану с водой и, взяв его, застучал зубами о стеклянный край, не в силах сперва сделать даже глотка. Собравшись с силами, жадно отпил и прикрыл глаза. Ему действительно полегчало. Брайс по-прежнему не мог разогнуться. — В то время уже глубокий старик, пастор Гудман, ваш далёкий предок, усердно молился Господу, чтобы найти способ избыть череду несчастий, постигших Лебанон. Он говорил о покаянии и карах Божьих, обрушившихся на нас: то был и голод, и мор, и гибель, и язвы, и много чего ещё. И Господь открылся ему в одной из тайных молитв. В тот день пастор бродил по молодой зелёной траве, на которой всегда паслись лошади: тогда он наблюдал их раздутые мёртвые тела. Пастух сказал ему, что бедные животные погибли от какой-то пагубной заразы, которую, очевидно, съели вместе с травой. Испробовав её, они повалились на землю, долго страдая в поту и муках, а после все до одной издохли. Покуда пастух направился за подмогой, чтобы схоронить лошадей, пастор услышал из чрева одной из них человеческий шёпот. Склонившись к раздувшемуся от трупных газов брюху, он был первым из людей Лебанона, кто услышал историю проклятия этих земель — проклятия вождя Сегойи, разгневавшегося на переселенцев за нарушение договора. Вода брызнула с губ Лиама, он упал на землю, содрогаясь и чувствуя, как что-то мечется внутри него в предсмертной агонии. Тотчас к своему стакану подполз Брайс. Он припал к воде, жадно отпив несколько глотков, и повалился возле брата. Мередит Мейсон, как ни в чём не бывало, продолжила: — Пастору открылась истина: то, что убивало животных и отравляло землю, было не просто проклятьем развоплощённым, вроде слова убивающего или чего-то такого. Это были вполне себе физические семена зла, посеянные в эту почву индейцами. Вероятно, они знали, как совладать с проклятьем после того, как оно убьёт нас, и действовали по подлому принципу — если земля эта не наша, так она не достанется вам тоже. То, что жило внутри лошади, подсказало пастору, как справиться с проклятием. Пастор мог забрать это зло из земли в себя, как в сосуд, где существо будет жить долгие, долгие годы, а потом передастся, словно чумная метка, кому-то другому, но больше никогда не потревожит никого из жителей, не разрушит ничьей жизни, не осквернит урожая, не убьёт ни одной скотины с подворья. Пастор Гудман был добрым праведником. Он решил очистить эту землю от индейской скверны, которая спустилась во время солнечного затмения. Он добровольно принял в себя проклятье и заточил его в собственном теле, а когда пришло его время умереть — такой день настал спустя несколько лет, полных благоденствия и общего счастья, ведь все горести закончились — он нашептал историю, словно молитву, на ухо своему последователю, молодому пастору, человеку также благородному и готовому пойти на большую жертву во имя блага всего Лебанона. Существо проникло в его организм и вполне хорошо там освоилось. Однако… — Мередит запнулась и задумчиво посмотрела на братьев. Они уже едва дышали. — Однако преисподняя полна добрыми намерениями, а небеса полны добрыми делами. И новый пастор Гудман, сын старого пастора, не знал, что семя зла проросло в нём сильнее, чем в отце, и росло, и множилось с каждым разом всё сильнее. Чтобы не умереть съеденным заживо и не выпустить проклятье, он вынужден был разделить его с другом, фермером по фамилии Роудс. С течением времени проклятье, крепнувшее в их чревах, стало требовать, чтобы им делились всё больше. И перед нами встал выбор, чего мы хотим: прожить долгую и полную благостей жизнь, заточив в себе, подобно мученикам, великое зло. Или отдать эту землю тем, кто желал изгнать нас отсюда измором, а самим стать скитальцами, бездомными и бродягами. Думаю, судя по тому, что происходит теперь, вы знаете, что мы выбрали. Мередит улыбнулась. Брайс и Лиам уже не шевелились и не дышали, но в их вспучившихся под рубашками животах что-то неистово ворочалось и двигалось. Мужчины, лёжа под дубами на земле Джона Ли, смотрели в небо, однако Мередит продолжила рассказ, зная, что они всё ещё слышат её… и будут слышать дальше. — Прошло много лет. Гудманы, зная всю суть происходящего в Лебаноне, подселяли семя проклятья Сегойи в тех, кто был посвящён в эту историю. Семьи, которые прибыли в Лебанон одними из первых — Гудманы, Миллеры, Мейсоны, Роудсы — отвели грозу от этих земель, став основателями клуба «Цвет нации». Они и были этим цветом. Мужчины держали это в строгой тайне, не желая, чтобы подобной истории касались их дети и жёны, однако каждый мальчик, достигший пятнадцатилетия, становился приобщённым к их делу. Спустя годы Лебанон стал чудесной землёй, плодородной, богатой, изобильной, и сюда стали стекаться другие люди, ничего не знавшие о проклятье Сегойи. А вместе с ними на земли эти возвращались некоторые из чероки, которых до того угнали Тропой Слёз, и также чёрные, которых в то время было особенно много — потому что рабочие руки требовались буквально везде. Чтобы приструнить их всех и напомнить об истинных хозяевах этой земли, приходилось делать очень много грязной работы, дорогие, — Мередит печально улыбнулась. — Во имя акта устрашения, чтобы другим было неповадно отбирать у нас то, что мы нажили непосильным трудом. И всё было складно, до тех пор, пока в тысяча девятьсот шестнадцатом году неизвестный поджёг «Цвет нации» и объявил войну всем Слышащим, как мы стали себя называть. Прошло немало времени прежде, чем этого человека нашли… Она посмотрела на далёкий костёр, заготовленный в поле, и задумчиво прибавила: — И наказали.5
Был тёплый июньский день: мужчины оказались заняты на ферме все до одного — случилось кое-что хорошее, и отец купил трёх кобыл породы морган, его любимой, в честь которой он когда-то назвал одну из дочерей. Понадобилась помощь, позвали Миллеров: Кормак приехал верхом с Педди и Нилом, поглядеть на лошадей, а заодно подсобить, с чем попросит Гэри: он весь светился от радости и с удовольствием показывал своих новых подопечных. Во время обеда Морган и Эбби обнесли всех едой: мужчины потянулись в тень дубов, чтобы поесть на траве. Дел у них было полно: после нужно вычистить денники и разместить лошадей. Когда Морган заторопилась в дом, с торца конюшен ей навстречу вышел Нил. Растерянно обернувшись, Морган увидела Малкольма: он беседовал с Пэдди, направляясь к деревьям. Невозмутимо одёрнув юбку, она хотела пройти мимо, но Нил преградил дорогу. Что ему нужно? — Здравствуй, Морган, — тихо сказал он. — Прости, можно попросить тебя на два слова? — Хорошего дня, Нил, — невозмутимо ответила она. — Вот она я, и мне кажется, ты сказал уже больше, чем просто два слова. Чего ты хотел? — Поговорить с тобой. — Ты уже это делаешь, — мягче напомнила она. — Прости, но, на самом деле, сейчас я тороплюсь. Может, в другой раз? — Другого раза может не быть, — он покачал головой, и вдруг Морган охватило смутное беспокойство. Нил подступил к ней едва ли ближе, но она вздрогнула, отпрянув от него. — Прошу, я не займу много времени. Всего лишь минуту. — Боюсь, что нет. — Только минуту! — вдруг сказал он резче обычного. Между бровей его Морган увидела хмурую, тяжелую складку. — Пожалуйста! Ещё раз обернувшись на отца и Малкольма, Морган отошла за дом, туда, где, казалось им обоим, их никто не увидит. Пристально посмотрев по сторонам, Нил взял Морган за локоть и стремительно повёл за живую изгородь из высокого орешника. Девушка возмутилась: — Куда ты меня тащишь?! Что тебе нужно? — Умоляю, тихо, — шикнул он, и Морган отчего-то послушалась. — Я же обещал: только одна минута. Он раздвинул ветки рукой и дал Морган пролезть первой; затем нырнул под сень густого кустарника следом за ней и неожиданно пылко начал: — Прости, что беспокою. Я помню, что обещал не делать больше этого, но и ты не должна была возвращаться. — Я тебе ничего не обещала в ответ, — холодно сказала Морган. Нил опустил взгляд. — Понимаю; здесь твои родные, здесь твоя семья и твой дом. Но события, которые происходят в Лебаноне всё чаще, ни к чему хорошему не приведут. Я хочу предупредить тебя ещё раз, чтобы ты уезжала. — Уезжала? — улыбнулась она, но совсем без душевного тепла. Ей трудно было признаться себе, что человек этот продолжал волновать сердце, а обида на него была ещё сильнее другого чувства. — С каких это пор ты распоряжаешься моей жизнью? Кем ты себя возомнил? — Человеком, которому ты не безразлична, — отрезал Нил с такой ясной прямотой, что Морган оторопела. — Я знаю тебя много лет, а ты знаешь меня — и я знаю, что мы давно смотрим друг на друга, что очень не нравится твоим близким и моим хозяевам. И я готов был прежде отнять себе руку, если нарушил бы обещание, данное твоему отцу. — Держаться от меня подальше? — нахмурилась Морган. — И как же ты его выполняешь? Получается, ты не человек чести? Нил терпеливо возвел глаза к небу, облизнул губы. Он заметно нервничал. Глубоко поднялась и опустилась его грудь, и Морган подумала, что, оставшись снова наедине, он все ещё нравится ей. — Нет, — сказал он. — Не человек чести. Я человек сердца. Я знаю, что на этих землях свершилось много бед, а будет ещё больше, и ты мне дорога. Потому я умоляю тебя: уезжай. Уезжай из Лебанона. Она непонимающе покачала головой. Нил вдруг взял ее за руку и накрыл другой ладонью сверху. — Хотя бы на лето. Хотя бы на месяц! — Да что с тобой, — удивилась она и коснулась его лица. — Ты весь взмок. Ты дрожишь! Нил… — Я прошу, — на лице его отразилась неподдельная боль. — У меня ведь больше никого не осталось, Морган, и я хочу, чтобы ты осталась такой, как сейчас, а не стала как они. — О ком ты говоришь? Он опустил взгляд и нерешительно сказал: — Ты ведь не послушаешь меня, если я скажу всю правду, потому что не могу выложить больше, чем дозволено… я не хочу, чтобы ты пострадала! Ты скажешь, что я сошёл с ума! — Я обещаю, нет, — заверила она и дотронулась до его рубашки, расправив воротник со всей ласковостью. Нил задумчиво посмотрел ей в лицо. — Расскажи мне всё. Я буду справедлива к тебе. И если сочту нужным уехать после твоих слов, поступлю разумно. Он просветлел лицом. Взгляд, смурной из-за тревожной пелены, стал яснее, полон надежды. И, когда Морган сама поцеловала его в губы, Нил ответил.7
Салли вздрогнула и нервно нахмурилась. То, что ей снилось, не было просто кошмаром: это случилось когда-то по-настоящему, только не с ней — с Морган Мейсон и с Нилом Блэкмором. Разметав рыжие волосы по матрасу, она была телом здесь — но разумом и сердцем в другом месте, и чем больше видела, тем страшнее ей становилось. — Нил, — бесшумно позвала она одними губами и едва заметно дрогнула рукой. — Нил. Тревога накатывала на неё волнами. Она видела сон-правду, сон-историю, и сердце ее сжалось как в тисках. В том сне Нил предупредил Морган о надвигающейся опасности.8
Той ночью ему не было сна; снаружи поднялся сильный ветер. Он ворочался с боку на бок у себя на узкой койке, а когда проваливался в дрёму, в дверях ему виделись Слышащие — они знали, что это он, Нил Блэкмор, Ха-Ваока, сжег клуб, и это он убил ту тварь внутри мальчишки Френка Миллера, и это он потом плакал над телом, подвесив его на шесте, чтобы солнце выжгло до конца всю заразу из его плоти. Но хуже того — они знали, они подслушали, что Нил сказал Морган. Когда он, как мог, объяснился с ней, она покачала головой. Свою тревогу за Морган он оправдал тем, что её семья связалась с головорезами Гудманами, которые готовят что-то очень, очень плохое в ближайшие дни — и он опасается, как бы Морган не пострадала. Он сказал ей, что пришло в голову: они сектанты, сатанисты, они ненормальные маньяки. Они убивают людей! — здесь он не солгал. Они могут выбрать себе в жертвы кого угодно, и если это будет она… Морган всё выслушала и снесла. Она всегда была такой разумной, и это тоже приняла с должным спокойствием. Не отстраняясь от Нила, она лишь спросила, повинны ли они в гибели тех людей, о которых писали в газетах — и в гибели Френка тоже. И Нил сдавленно подтвердил это. — Я не могу поверить, — сказала ему Морган. — И отец? Его кивок был что нож в сердце. — И Малкольм? Нил положил руки ей на плечи и снова кивнул. Морган прошептала: — Я должна подумать. Я подумаю, прежде чем приму решение. — Уезжай, — умолял он. — Прошу, омаште! Она закусила губу, тревожно хмурясь. — Дай мне только одну ночь. Встретимся завтра у твоего дуба в полдень, — сказала Морган наконец и добавила. Тогда она поцеловала его, и почему-то Нилу стало так больно, словно ножом ему раскроили сердце. Запустив в его волосы пальцы, Морган притянула его ближе к себе. Она целовала его так, словно делала это в последний раз.9
Салли стало страшно. Неподвижная, будто даже неживая, она выдохнула его имя — без единого звука — и отчего-то ей захотелось сказать: беги.10
Был жаркий июньский день; последний день, когда Нил Блэкмор ходил по этой земле живым. Он сделал всё, что велели, до полудня — как раз было время ленча — и незаметно улизнул с фермы. Пока все было в порядке: его никто не заметил, и Нил даже удивился, как гладко всё прошло. Он шёл по полю между подсолнухов и беспокойно думал, поверила ли ему Морган и приняла ли решение уехать — а ещё думал о том, что мог бы податься отсюда вместе с ней. Да, он закончит с клубом — и тоже уедет, если она согласится на это. И хотя он не обманывался тем, что им будет чертовски тяжело, но они могли бы остаться живыми — живыми и не заражёнными проклятием… Когда до дуба, темневшего густой зеленой кроной на фоне чистого, ясного неба, оставалось порядка пятидесяти футов, Нил остановился. Чутье никогда не обманывало его, и теперь, охваченный странным беспокойством, он вслушался в мертвенную тишину. Кругом его обступали высокие подсолнухи в человеческий рост. И, отступив, Нил напрягся всем телом. Когда он понял, что это ловушка, стало слишком поздно. Он рванул с места наискосок, петляя между подсолнухов по полю, но знал, что цветы оставляют свой след, и, как бы ни желал двигаться тише, но всё равно шумел. Он услышал короткий свист за своей спиной, а потом крики. Не оглядываясь, он побежал быстрее, весь обратившись в слух и зрение. Но он не ожидал, что преследователей будет так много.11
Беспомощная и охваченная ужасом, Салли вся взмокла. Сжав руки в кулаки, она дрогнула — а затем снова расслабилась. По всему телу пробежали мурашки. Она знала точно, что это был самый реалистичный сон из всех.12
Он прихрамывал: на коротких расстояниях это едва ли мешало, но здесь он быстро утомился и услышал, что позади его начали нагонять. За спиной Нил различил чужое тяжелое дыхание — и вместо того, чтобы спасаться бегством, резко развернулся грудью к преследователю, зная, что не сможет оторваться от него. Он угостил человека коротким, но сильным ударом в лицо, и совсем не удивился, что это был Педди. Этот факт оставил его чудовищно равнодушным, хотя он знал Педди с детства. Нил, побледнев, подумал только о том, что вчера кто-то подслушал их с Морган. Теперь она попала в беду из-за него! Он обязан ей помочь! Второй вылетел на него сбоку, занеся кулак, но Нил ловко уклонился и сделал подсечку: то был один из парней Гудмана. Оставив его и Педди, Нил скользнул в подсолнухи и побежал к дому Мейсонов, зная, что бежит в ещё большую ловушку, чем эта — но был ли у него другой выход? Он оказался возле фермы спустя десять минут, весь мокрый от быстрого бега. Нога, неудачно сломанная ещё в юности людьми Гудмана, ныла и болела до кости; Нил обошел дом с торца и прихромал к нему так, чтобы разглядеть окно комнаты Морган. Однако оно было заперто. Он лихорадочно соображал, что же делать, сожалея, что не взял с собой никакого оружия, когда Морган сама тихо позвала его по имени. Он бросился к ней навстречу, вылетел из подсолнухов, заметив впереди её платье, её огненные волосы, её тонкий силуэт… И тотчас его немилосердно ударили в висок, с такой силой, что он повалился на землю. Его скрутили и связали; это делали крупные рослые ребята, среди которых оказался и Малкольм Мейсон. Морган смотрела, стоя неподалёку, и в глазах её не было ни искры жалости — только холод. — Что вы делаете, черт возьми! Отпустите меня! — кричал Нил. Он знал, что это бесполезно: его никто не послушает. Навстречу ему вышел Кормак Миллер, бледный, со взглядом, полным боли. Нила ужаснуло, что в его глазах чувств было больше, чем во взгляде Морган. Рядом с ним был Гэри Мейсон. Он что-то держал под мышкой — что-то, завёрнутое в холстину, испачканную в земле, и Нил оцепенел. Он знал, что это за свёрток. Это он закопал его в землю под дубом, и сердце при виде него, точно при виде вырытого мертвеца, холонуло от ужаса. Его окружили. Там были Мейсоны, Миллеры, Роудсы, Гудманы. Мужчины и женщины — все, кроме детей. Нил, стоя на коленях связанным, сжался, переведя взгляд на Морган, но не нашел в ее лице душевных терзаний за него. Когда Малкольм подошел к ней и взял за руку, Нил всё понял. — Ты убил моего сына, — произнес Кормак, покачав головой. Глаза его блестели от слёз. — И Кэролайн тоже. Нил поджал губы и покачал головой. Ветер слабо развевал его растрепавшиеся волосы. — А это тебе знакомо? — спросил Карл Гудман и бросил на землю перед Нилом свёрток, брякнувший под тканью металлом. Лицо Нила дрогнуло, как от боли. Он опустил голову. — Это ты был тем поджигателем. Ты спалил клуб, из-за тебя погибли и стали покалечены безвинные люди. — Безвинные? — вдруг вырвалось у Нила. Он низко, хрипло рассмеялся, сам не понимая, как это вышло. — Безвинные? Вы убийцы. Твой отец и его подельники уничтожили много лет назад моего отца и брата. Вы продали души своих детей за индейскую землю. У вас был выбор просто уйти отсюда… — А у нас здесь, значит, обнаружился подпольный мститель? — тихо спросил Гэри Мейсон. — Потомок ублюдка, который не дает нам спокойной жизни до сих пор? — Ты убил моего сына, — с вызовом сказал Кормак, уже громче прежнего. И, надвинувшись на Нила, ударил его коленом в лицо, схватив за волосы на затылке. Из разбитого носа брызнула кровь. — Ты убил его и Кэролайн, а я убью тебя. — Вы не понимаете, мистер Миллер. Я убил не их, а то, что в них жило, — проронил Нил, но это было уже бессмысленно. Его обступили и угостили множеством тяжелых ударов; связанного, беспощадно протащили по земле к полю и бросили неподалеку от дуба. Он отбивался, как мог, но всё было тщетно. Нил знал, чем все это кончится. Он ждал чего угодно от Гудманов — может, его повесят, как отца, а может, пристрелят. Но грудь его начала вздыматься все чаще от бесконтрольной паники, когда он заметил, что Малкольм и Кормак притащили высокую крепкую крестовину, вкапывая её в землю.13
Салли содрогнулась, хрипло вздохнула. Она хотела проснуться, но не могла. Она хотела помочь, но это было уже далекое прошлое, и кажется, Салли понимала, что именно теперь увидит.14
Зачем-то на него натянули жалкий старый плащ, а потом затащили на крестовину, хотя он брыкался, как мог, и кажется, сорвал голос, пока кричал. Однако его быстро заткнули, когда Малкольм всадил ему короткое лезвие перочинного ножа под подбородок, неглубоко, но чувствительно, и Нил, кашлянув, издал только сип. Так, Малкольм повредил ему гортань и лишил голоса. Кормак Миллер плакал, когда смотрел на расправу над Нилом, который стал ему что ещё один сын за столько лет — но сердце его разрывалось на части из-за своих детей. Неужели Нил не понимал, что у него не было другого выхода и он должен был поступить так с Фредди? Фредди, пусть проклятый, но был бы жив — что поделать, если у всех них такая тяжкая судьба? Кормак отошёл в сторону. Гэри Мейсон, взяв из рук Карла Гудмана один из серпов, которым Нил убивал зараженных проклятьем людей, замахнулся. Лезвие вошло под живот, зацепив лобковую кость. От боли Нил закричал, но с губ его не сорвалось ни звука — только жалкий хрип. Карл Гудман передал второй серп Малкольму Мейсону, и тот нанёс глубокую рану наотмашь, зацепившись серпом под правой грудью. Он небрежно рванул лезвие вниз, пропоров тело наискосок, через весь живот до левого бока, а потом вынул серп и поднял его снова. Нил не помнил, сколько ещё ударов они нанесли, но помнил, что видел последним — кружащее над его головой чёрное вороньё. Мир кругом был так хорош в тот день. Светило яркое июньское солнце. Подсолнухи, окроплённые брызгами его крови, алой на жёлтых лепестках, колыхали налитые чёрным семенем головы под приятным свежим ветром. Он шумел кроной дуба, который Нил любил так сильно. Всё это Нил уже не видел — только птиц, и больше ничего. После Педди — взлохмаченный, с разбитой Нилом губой — залез на крестовину и набросил Нилу на голову мешок из холстины, туго завязав на шее, залитой кровью, верёвкой. Словно в издёвку, в завершение всего Педди нахлобучил поверх мешка старую шляпу с пером. Все рассмеялись, и даже Кормак Миллер. Воздуха стало меньше, от духоты в раненых лёгких зашлось. Нил задыхался, дёргался, рвался из пут. Ему было нечем дышать, раны нестерпимо болели, и он терял всё больше крови с каждым движением. — Вот какое славное у нас вышло пугало, — одобрительно сказал Кэри Роудс, потерев руки. — Только чего-то в нём точно не хватает. Ну-ка, сынок, — обратился он к юноше лет пятнадцати, — принеси, что нужно. И тот, сверкнув улыбкой, принёс: это был заранее заготовленный мешок с грязной соломой и сеном, убранными из-под лошадей с фермы Миллеров, сдобренными иглами и булавками. Глубокую рану на теле Нила Блэкмора Малкольм раскрыл, и, взяв по горсти сена, игл и булавок, каждый из собравшихся — а было их двенадцать — просунул в неё эти горсти. Глаза Нила выкатились из орбит от непрекращаемой боли, и он потерял сознание, надеясь, что умрёт. Однако надежды его не оправдались. И он не видел, что все Слышащие собрались против крестовины с живым пугалом, безмолвно улыбаясь содеянному. Он не знал, что его обрекли на медленную, мучительную смерть. Очнувшись, он не прекращал думать о том, что Морган предала его. Он не мог понять, что болит сильнее — сердце или израненное тело. И тем более, не представлял, как сильно напугал Чака Мейсона, который думал, что родители поставили обычное пугало и решил шутки ради сбить камушком шляпу с его головы — а когда оно пошевелилось, убежал прочь с воплями о проклятом чучеле с поля. Не сразу, но вороны склевали его тело. Они растерзали глаза, разорвав холстину, и взялись за уши. Они исклевали губы и шею. Они были стервятники и налетели на него чёрным облаком, пока ещё он был жив — а когда умер, только одна из ворон, та, что утащила его язык, прилетела обратно и осталась на плече покойника. В тот же полдень, когда Нил Блэкмор испустил последний вздох, случилось небесное затмение. И когда землю накрыла тьма, а солнце скрылось на долгих пять минут за лунным диском, Слышащие провели ритуал, как того и хотели, и не знали, что затмение оживило кого-то ещё в поле. В те страшные пять минут воцарившейся ночи вороны с гулким карканьем налетели обратно на пугало. Те, что клевали его плоть, замертво попадали под крестовиной, а ворона, поевшая его язык и голосовые связки, так и осталась при нём, порой прилетая к его крестовине и садясь на костлявое плечо. Он был живым и неживым, рабом затмения и проклятья вождя Сегойи; и прошло двенадцать дней с тех пор, как он прекратил дышать, когда ровно в полночь он очнулся. Попробовал вздохнуть, но грудь его была забита соломой и иглами. Попытался рвануться из пут — а верёвки сами ослабли и отпустили его, упав с тела. И тогда он легко сошёл на землю, точно призрак, человек с птичьими глазами, неспособный теперь умереть. Осознав это, он взглянул на свои руки. Руки эти были сильны, сильнее прежнего. Он легко пустился бегом и понял, что больше хромота не мучает его. Там, где ступала его нога, земля отзывалась кровью чероки, и, трепеща, подсолнухи, днём полные чёрных семян, теперь раскрывались бесчисленным множеством потусторонних глаз. Нила Блэкмора с тех пор не стало. Очнулся только Мистер Полночь. И начал мстить.15
Глубокий вздох — и тишина. В животе у Салли что-то мерзко поджалось. Её тошнило. Она слабо приоткрыла глаза и увидела в эту узкую щёлочку, что кругом было темно. Она хотела повернуть голову вбок или пошевелиться, но уловила человеческий силуэт против себя — и очень скоро различила в нём Тима Миллера. Безмолвный и невесёлый, он сидел в плетёном кресле, прижав одно колено к груди, и думал о своём, не замечая, что Салли проснулась. Снотворное больше не действовало на неё. Теперь, зная всю историю от начала и до конца, Салли ощущала волны гнева и ужаса, накатывавшие попеременно. Однако голова оставалась пугающе ясной. Она постаралась угадать точное время. Её вырубили во втором часу — что ж, крепкое снотворное обладает эффектом на девять или более часов. Простая арифметика… Салли решила: сейчас около десяти, может быть, чуть позже, и не знала, как точна была в своих догадках. Был поздний вечер, половина десятого, и на небо уже высыпали первые звёзды. Каждая мышца в теле Салли дрожала от напряжения. Она думала только об одном: не успели ли они сжечь Полночь, как и хотели? Чем ближе к полуночи накануне затмения, как сказала Мередит, тем спокойнее они могут его касаться. Чем ближе ко времени его смерти… то есть, к завтрашнему полудню… Вдруг Салли услышала скрип открываемой двери, а затем кто-то тихонько спросил у Тима: — Она ещё спит? — Да, — неохотно сказал он. — Как младенец. — Хорошо, — бросили ему. — Тогда запри дом следом за мной: чуешь, пахнет жареным? — Скоро запалите костёр? — улыбнулся Тим. — Скоро! — весело сказали в ответ, и у Салли волосы на загривке встали дыбом. — Давай, малец, обернись со всем быстро и следи за своей дорогушей, чтобы Мередит с нас три шкуры не спустила. Тим прошёл мимо Салли, прикрыв за собой дверь, но неплотно, не до конца. Как только он исчез за ней, Салли мигом оторвала голову от матраса и рванула к окну, дёрнув за створу. Та была заперта. Покрывшись холодным потом, Салли заметалась по комнате и заметила открытую дверь в ванную, а на полу — свои старые, грязные вещи. На глаза ей попалась кофта: в два прыжка очутившись возле неё, Салли стремительно ощупала рукава и, найдя булавку, вновь добралась до кровати и легла, как ни в чём не бывало. Руки её — особенно та, где в кулаке была сжата булавка — сильно дрожали. Теперь сомнений у неё не было: нужно убираться отсюда как можно скорее и спасать свою жизнь! Пытаясь унять дыхание, она сжала зубы, делая глубокий вдох носом. Дверь снова скрипнула: в комнату вошли. Тогда Салли устало качнула головой, словно начала пробуждаться после долгого лекарственного сна, и, подняв руку, тут же уронила её возле головы. — Ох нет, — это был Тим. — Тебе ещё рано просыпаться, Спящая красавица. Дай-ка я сделаю новый укол, как твоя матушка велела. Волна ярости и отвращения прокатилась под кожей Салли. Она напряглась, сгруппировалась, выжидая, когда Тим подойдёт к ней и дотронется. Это случилось меньше чем через десять секунд, которые Салли отсчитывала про себя. Когда он опустился на матрас рядом и простёр руку к её шее, Салли, словно змея, нанесла один короткий удар иглой булавки, подаренной Мистером Полночью. Она угодила Тиму немногим ниже правого глаза. Он издал крик, полный боли, и ошарашенно отстранился: булавка из тела Полночи была грозным оружием, и анагопта внутри Тима — этот вечно голодный, растущий между его органов червяк, эта моровая язва — дёрнулась и скрючилась. Салли одним броском упала на Тима, ловкая, как кошка, и повалила его на спину, оседлав. Она разила его булавкой, укол за уколом, и другой рукой вовремя перехватила шприц, который он пытался вонзить ей под кожу. Ослеплённый болью, он был уже не так силён, как прежде, и Салли, выбив шприц на матрас, схватила его и стремительно ввела снотворное в артерию, пульсировавшую у Тима на шее. Враз его лицо потемнело, что-то страшное, точно волна, прокатилось по его затмлённым чертам. Это был он и не он одновременно, и Салли отпрянула, не желая касаться голыми руками той твари, что жила внутри Тима Миллера и теперь силилась вырваться наружу. Стремительно спрыгнув на пол, Салли отперла спальню и подбежала к входной двери, прежде выглянув в маленькое окошко возле неё. По небу уже курилась тонкая струйка дыма. Сердце у Салли зашлось. Они хотят убить Полночь! Что же ей делать? Как его спасти?! Не зная ответа, она открыла дверь и выскользнула наружу, прокравшись к машине Джона Ли и заглянув внутрь. Ключей там не было. Озираясь, Салли перебежала от неё к другому пикапу, поновее. Это была тачка Гудманов. Салли посмотрела в окно — джекпот! — ключи с металлическим брелоком торчали в замке зажигания. С надеждой посмотрев в сторону сарая, Салли напружинила ноги, чтобы добежать до него — вдруг там до сих пор прячут Полночь? — однако с дерева на землю слетела чёрная птица. Салли едва не расплакалась. Это была Стекляшка. — Омаште, — шепнула она голосом Полночи, и слёзы всё же брызнули из глаз Салли. — Беги отсюда. — Даже не подумаю! — возразила она. Стекляшка задумчиво склонила чёрную маленькую головку вбок. Полночь, судя по тону, был в отчаянии. — Омаште, немедленно прочь! Меня ты больше не увидишь, всё кончено! Уезжай! — А кто ты мне такой, чтобы я тебя слушалась? — с вызовом спросила Салли, хотя голос её дрожал. — Ты мне не указ. — Ваштела, мы сгинем оба! Пока все Слышащие здесь, у тебя есть шанс! Я сожалею, что впутал тебя в это, — быстро сказал он. Стекляшка задумчиво клюнула перо на своём крыле. — Если ты хотя бы малость любишь меня, пожалуйста! Пожалуйста! Она оцепенела. Он молил её точно так же, как молил когда-то Морган — и вот к чему это привело. Он доверился той девушке, но она его предала. Салли не заметила, как слёзы прокатились по её щекам. А что взаправду она сможет сделать против целой толпы одержимых людей? Салли потянула за ручку чёрного пикапа Гудманов и села за руль. — Вот так, омаште, — выдохнул Полночь. — Вот так… Она провернула ключ в замке зажигания и посмотрела на поле, туда, где вдалеке возвышалась крестовина. Ей показалось, сердце в груди сжали в кулаке, и оно вот-вот лопнет от невыносимой боли. Отведя волосы от лица, она облизнула губы и завела двигатель. Стекляшка взмыла в воздух. — Прощай, — услышала Салли напоследок, — прощай, омаште. Уезжай отсюда как можно дальше. Беги от них. Береги себя! Я не сберёг. Прощай! Салли проводила долгим взглядом чёрную птицу, исчезнувшую в небе, и сглотнула подступившие к горлу слёзы. Затем поджала педаль газа, проверила, сколько бензина в тачке. Вытерев защипавшие глаза, она знала, что сделает огромную ошибку, приняв решение, которое считает истинно верным — и прошептала больше себе, чем Полночи, который и так не услышал бы её: — У меня будут очень большие неприятности. И, стиснув руль до судороги в пальцах, рванула с места.