Цветок суссура

Время в проклятых землях течет медленно — а может, не течет вовсе. Там, где совсем не осталось жизни, самозабвенно властвует нежизнь. Слабый ветер гоняет туда-сюда полупрозрачные клочья зеленоватого марева, вокруг лагеря бродят тени. Тав ушел на поиски храма Шар. Ушел — и с ним ушло разведенное в сердце пламя. Остается, конечно, еще личинка, но… они условились не лазить в чужие головы без крайней необходимости. Пустота заполняется быстро — быстрее, чем свет Лунного фонаря исчезает за поворотом, оставляя лагерь на милость селунитского благословения. Страх стучит в висках, скребется в ребра крошечными когтями. Бессилие тянет в груди и поднимается выше, смыкаясь на горле давящей петлей висельника. Но хуже всего — Плетение. Искаженное, изуродованное, проклятое, оно стоит перед глазами образом нежно любимой женщины: гнилая кожа свисает с безжизненных членов клочьями, глаза вырваны, рот раскрыт в немом крике, являя взору месиво из плесени и зубов. Сон не идет, а желудок то и дело крутит жестоким спазмом. Он давно ничего не ел — и при мысли о перекусе рот наполняется кислой слюной, которую он торопливо сплевывает. Пламя ушло — остался мрак нетерийской сферы. Свистящая ненасытная пустота. Каменное надгробие, на которой тонкая божественная рука лично высекла эпитафию. Приговор. Ноги сами несут его к дорожному сундуку. Замок открыт — Тав не из подозрительных. Астарион просил его запирать сундук, но… зачем? Неужто кто-то их них украдет у другого меч или зелье, или кольцо, или даже книгу? Это так… бессмысленно. Так нелепо. Многочисленное оружие, сваленное в кучу без намека на уважение, со звоном скользит под пальцами, пока из сложенного вчетверо зачарованного плаща наконец не выскальзывает заветный сверток. Гейл захлопывает сундук и садится на него сверху — спиной к Иссохшему, от чьего пытливого мертвого взгляда сейчас почему-то особенно тошно. Нежить — она и в Аверно нежить. Маленький неприметный сверток приковывает внимание. Не обязательно разворачивать, чтобы чувствовать. Точнее — не чувствовать. И наслаждаться этим. Он, впрочем, не уверен, что наслаждается. Ни в чем, кажется, не уверен, когда Тав уходит и уносит с собой тепло. Из-под перевязанной темной тесемкой ткани легко выскальзывает цветок. Ложится на раскрытую ладонь, приятно щекочет кожу. На лепестках играют, перетекая один в другой, все самые яркие, самые насыщенные оттенки голубого и фиолетового. Сладкий медовый аромат дразнит ноздри и нежно стекает вниз, заполняя собой нутро. Гейл прикрывает глаза, дыхание учащается, а затем замедляется, становится глубоким и очень редким. Цветок вибрирует на руках, и это чувство в равной степени ласкает его и давит. Глушит. Глушит голодный тоскливый шепот и скрежет зубов тех, кто когда-то, лет сто назад, называл это место домом. Отголоски случившейся здесь трагедии, оставившей на лице земли незаживающий сочащийся гноем шрам. Глушит назойливый зуд в груди, тянущий и гнетущий. Он не привык к нему, не сумел. Едва ли к такому можно привыкнуть. Глушит стоны изувеченного Плетения. Глушит голоса в голове. Глушит страхи и сомнения. Глушит боль. Глушит то, без чего волшебник не мыслит жизни. С цветком суссура в руках у Гейла остается лишь тишина. Враждебная и надменная, она лишает его не только силы, но и, кажется, прочих чувств. Она чужда теплу живых, чужда поверхности, но здесь, на подступах к Лунным Башням, нет света, нет солнца, и мрак бережно хранит хрупкую красоту цветка. Тишина… дарует покой. Лживый и кратковременный, но лучше он, чем хаос и неизвестность. Время, и без того текущее медленно, останавливается совсем — в вечности застывают наказ богини и несущие ее волю слова Эльминстера. Поглаживая пальцами лепестки, Гейл упоенно прячется. От прошлого, будущего и настоящего. От неизвестного — и от неизбежного. За низким неприятным гулом в ушах, за глухим непроглядным безмолвием. Он тонет в нем, как в черном подземном озере, жадно вдыхает, глотает, впуская в легкие. Он растворяется в тишине, и лишь сердце, слабое и испуганное, время от времени сокращается, посылая прочь новую волну крови. Он отчетливо слышит шелестящий звук, с которым та бежит по сосудам, растягивая их стенки. Он бы, пожалуй, хотел, чтобы смерть выглядела вот так. С поправкой на то, что он не хотел бы смерти. Сердце… помнит. Сердце хранит тепло. Пусть испуганное и слабое, но упрямое. Гоняет кровь с усердием капризного ребенка. Уголки губ приподнимаются в улыбке — бледной и усталой, но живой, и Гейл бережно убирает цветок обратно. В тишине рождается истина и немыслимым образом крепнет вера. В тишине находятся силы ждать. Тав вернется. Вернется с победой, чтобы тут же с головой кинуться в новый бой, в новые испытания. Гейл надеется, что он даст себе хотя бы пять минут на то, чтобы отдохнуть и разделить триумф с другими — такими же псевдо-Верными, как он сам. Что они посидят у костра, сообразив на всех бутылочку какого-нибудь вина, поделятся планами, посмеются. Потому что тишина — это хорошо, но смех, его смех, дерзко разрывающий тишину, — гораздо, гораздо лучше.