Дай мне шанс

      Я начинала это письмо уже столько раз, что сбилась со счета, а пройденная мной дорога, должно быть, напоминает полосу, посыпанную бледно-желтой пыльцой — то вырванные, скомканные листы. Когда я начинаю писать, теряется мысль и словно бы затухают чувства, и я задумываюсь — зачем? Ты же все равно не прочитаешь, а если это письмо дойдёт до тебя — через меня или кого-то другого, кто найдет мой обглоданный труп, — ты вряд ли захочешь принимать то, что я хочу сказать. Я знаю, между нами было и много хорошего, и много плохого, я знаю, порой я была невыносима. И знаю, что в тот момент, когда я попыталась втайне уйти, ты меня возненавидела — должно быть, поэтому и отпустила. Ненавижу себя за это. Ненавижу свое решение. Я должна была остановиться, остаться, попытаться вернуть все, что между нами было. Я должна была… но я лишь молча покинула наш дом, стараясь заглушить боль, которую ты оставила в моем сердце. Ты бросила меня, я бросила тебя, и никто из нас не попытался остановиться. Мне нужно было… нужно было осознать, принять. Жаль, я сделала это слишком поздно. И жаль, что вдали от тебя и нашего мальчика.       Дина, я люблю тебя. Пусть на бумаге это звучит сухо, безжизненно, я люблю тебя, потому что теперь вместо мертвого Джоэла мне снится, как ты с Джей-Джеем покидаешь наш уютный дом на ферме. Вместо Эбби с занесенной клюшкой мне снятся пустота и пыль, одиночество и холод. Вместо крови на полу и звона дождя я вижу тебя, уходящую за горизонт — в такое же, как ощущаемое мной сейчас одиночество, к кому-то другому, лучшему, чем я, к совсем иной жизни… Порой я просыпаюсь в слезах, порой — злая, как черт. А иногда я просыпаюсь вся холодная, будто лежала на снегу, и мое подмороженное сознание рисует такие же похожие письма, и там я всегда пишу: если ты скажешь «Нет», значит, я уйду, и больше ты обо мне не услышишь. Я ворочаюсь с боку на бок, я обнимаю себя за плечи, представляя, что это твои руки, слышу в голове твой голос. Я как нарик при ломке — мне физически и психологически невыносимо плохо без тебя. Мне хочется, чтобы ты услышала мою историю, хочется сесть напротив тебя, описать бурю, которую я испытывала, наполняя лёгкие Эбби водой, какое опустошение наступило, когда мои пальцы разжались, и она, с трудом дыша и отплевываясь, поползла прочь, а после уплыла, уносясь вместе со своим маленьким другом в серое море. Мне хочется… чтобы ты знала все. От момента, как я ушла, повернула назад, остановилась и, ненавидя себя (или ненавидя Эбби больше?), снова направилась в Санта-Барбару, до вчерашнего дня, когда я обнаружила тело мертвого бегуна, и от чего-то он мне страшно напомнил Джоэла.       Мне нужно, чтобы ты услышала мою историю. Никому другому я не хочу её посвящать — только тебе. Поймешь ты или нет, смысла не имеет.       Сегодня снилась ночь после родов. До самого рассвета мы просидели возле кроватки нашего мальчика, и я думала, что умру, разорвусь изнутри, если ты сейчас же не ляжешь спать, если он на утро не проснется. Он орал половину дня после рождения, и я думала, что его вопли будут преследовать меня до конца жизни. А когда он затих, затих надолго, я молила Бога — хотя ты помнишь, я человек максимально от религий и веры далёкий, — чтобы он снова закричал. Джей-Джей родился слабым, худеньким, и первые месяцы, казалось, он то таял, то вновь появлялся, и я гадала — причина ли в нашей вылазке в Сиэтл, в том, что его зачали и родили в мире, пережившем апокалипсис, или в чем-то другом? Так вот, снилось мне, как мы сидим возле его кроватки, как я целую тебя в висок и иду за свечами, потому что лунный свет погас, его скрыло черное облако. Я помню, как вернулась и нашла тебя плачущей. Тогда я подумала, что он умер, бросилась к Джей-Джею, стала ощупывать, а потом, осознав, что ты просто плачешь из-за нервов и что он просто спит, сама захныкала и обняла тебя.       Элли безжалостно вычеркнула четвертый абзац и была готова уже выкинуть и этот лист, но продолжила писать несмотря ни на что. Она надавила на жалость — и стала себя презирать, снова и снова перечеркивая описание того сна, зная, что не хочет, чтобы Дина при чтении вспоминала столь мрачный момент из их жизни. К тому же, она вдруг осознала, что приплетать Джей-Джея не стоит — это все равно что бить человека в слабое место, в живот, в пах, в шею. Это дело только Дины и Элли, Джей-Джей, если же Элли заставят уйти, свою вторую мать даже не вспомнит. Хотя, может, он плакал первое время, ведь заметил, что мамочка спит одна, что никто больше не прижимает его к своей груди, выводя на прогулку, пока мамочка готовит его любимое яблочное пюре. Никто не играет ему на гитаре, в его комнате больше не звучат ABBA, a-ha, Элтон Джон и другие. Только мамин голос, поющий тихие, как осенний ветер, колыбельные…       Элли скрипнула зубами. Продолжила:       Осень уже в самом разгаре, заметила? Джоэл говорил, в эту пору дети готовили костюмы к Хэллоуину, поспевали тыквы, наступало время гриппов и разных вирусов, ведьмы собирали шабаши, дабы в ночь Самайна принести жертвы Дьяволу и искупаться в нечистом пламени костра… конечно, о последнем он врал, чтобы пощекотать мне нервы, но те его слова запомнились мне надолго! Вот уже опали последние листья, и я иду по лесу, засыпанному алыми, рыжими, желтыми листьями, и изредка мне попадаются и зеленые. Я подбираю их, вспоминая лето. И иду дальше, представляя тебя в короне из осенних листьев. Тебе бы пошло, знаешь? Черные волосы, смуглая кожа — и головной убор, похожий на корону, сотканную из языков огня и лисьих хвостов.       Лицо Элли помрачнело. Словно тень легла на неё, проникнув под кожу и мышцы, оно онемело, превратившись в расколотую пустую маску. Она медленно подняла голову, осмотрелась. Осенний лес стонал, скрипел, будто находился в нутре стрекочущего, как цикада, щелкуна. Пахло гнилью, свободой, природой, тем более бузиной — должно быть, недалеко росло бузинное дерево, и от чего-то Элли подумала, что ягоды у него красные, ядовитые. Элли вспомнила, как сильно заболела, и Дина, ещё когда была просто подругой, навещала её, и лишь теперь вспомнила, о чем они чаще всего говорили. Сердце Элли сдавило от жалости, боли, некой детской обиды на саму себя, и слезы обожгли глаза. Но она сдержалась, огляделась, зная, что за любыми стволом, под любой горсткой мокрых от дождя листьев, у любой полупрозрачной тени её может ждать опасность, и пошла быстрее.       Ничто последовало за ней. Она почувствовала это — уловила исходящие от его неповоротливого клубящегося тела мороз, страх, сковывающие сердце. Услышала, как оно хрипит и плачет, как тянется к ней своими бесформенными руками, будто созданными из того же дождя, дождя цвета сумерек. Элли пошла быстрее, прекрасно зная, что никогда не убежит от этого темного нечто, как знала, что ни люди, ни зараженные не минуют смерти. Ничто — тьма, усыпанная сотнями красных пылающих глаз, смотрящих прямо в душу. Ничто — силуэт, возникающий на границе сна и яви. Ничто — иррациональное воплощение тени человека, которое разорвало таки барьер, разделяющий её с живой плотью. Так Элли видела то невидимое, следующее за ней по пятам существо, издающее пронзающие до дрожи шорохи листвы под ногами, касающееся груди, когда она погружается в сон.       Элли на миг остановилась, зажмурилась, прижавшись к стволу дерева, вдохнула и выдохнула. И направилась дальше, надеясь спрятаться от тени в письме.       Боже, что я пишу? Сама уже не знаю. Я хочу, чтобы ты дала мне шанс, в нашей песне. Я хочу ввернуть то время, когда мы были вместе, когда Джей-Джей будил меня своими криками по утрам. Но чтобы с нами были Джоэл, счастливый дедушка, живой Джесси, не сбрендивший Томми, чтобы с нами были все, кого мы потеряли, чтобы не случилось Эбби, той гребанной весны, клюшки, Сиэтла, убитой беременной женщины… Если бы я только могла отмотать все назад… Я бы не позволила себе уйти от тебя, Дина. Я бы самой себе ноги переломала. И рот бы зашила, лишь бы слова, которые я тогда в Солт-Лейк-Сити сказала Джоэлу… и…       Вздох. И это она тоже вычеркнула.       Все, кого я любила, мертвы. Кроме вас. И я люблю вас, я люблю тебя, Дина, больше всего на свете — я не хочу больше уходить за бессмысленной местью, если есть риск снова тебя потерять, не хочу исчезать — я хочу жить, дышать ради тебя. Но я пойму, если ты не дашь мне этого шанса, если не дашь его нам. А если я не вернусь, и ты получишь только это письмо, то знай: если бы я осталась жива, и ты отринула меня, мне бы больше никто не был нужен. Ни одна девушка на этой проклятой планете не ты, будь она хоть сто раз еврейка, зови её тысячу раз Дина, умей она обращаться с любыми огнестрелом, что попадёт в её ловкие руки — моя душа будет тянуться только к тебе. Ты моя единственная. И сейчас я понимаю — после вязких мерзких снов и бессонных ночей самобичевания, после тухлых надежд «Если не получится, это не конец жизни, верно?», после целой дороги, уложенной выкинутыми письмами, — мне нужна только ты, ты и наш ребёнок.       Она не знала, что ещё написать. Все, о чем она думала, передано на бумагу, а выжимать из себя не стоит — зачем оно? Элли перечитала написанное. Горько усмехнувшись, она решила: несмотря на грязь, это письмо лучшее из всех оставленных позади. Но позже, уже глубокой ночью, когда страшный сон разбудил её, она разорвала его, приговаривая: «Глупость, глупость, глупость…». Позже она жалела о своем эгоистичном, глупом поступке, презирая, ненавидя себя за написанное, за то, что писать об этом вообще нужно. Позже она пошла дальше и начала новое письмо, в глубине себя прекрасно зная — скоро и от него ничего не останется. А пока она мечтательно улыбалась, целуя слабую надежду на воссоединение, на то, что жизнь придет в норму.       Все это время Ничто следовало за Элли и не отступало ни на шаг.