***
Он так устал. Играючи бежали радужными переливами змейки света от кованных канделябров, петляя между темных, покрытых пылью половиц. Гарри слышал смех. «Спасал – спасал, а кто спасет тебя?» - сквозь пустоту и ужас тянется костлявая рука, любовно гладит исхудавшие щеки. Ему мерещится чужое присутствие. «Хороший пес свое место знает, - противный хохот. – К ноге!» - и кажется, что хвост действительно виляет за собственной спиной. «Хороший пес не гадит. Фу! Плохой мальчик!» - кто - то брезгливо вытер ладони, поднял бедра, покрутил. Некто торопливо засеменили шагами из комнаты. Пахнет сыростью: кисло, жжется. Ощущается горький привкус на языке: Гарри вспомнил свой первый поход в больницу, когда недовольная тётушка, как на привязи быка, тащила его с собой. - Эй, приятель, ты там?.. – за закрытой замком дверью шепчут обеспокоенно. Из сведенного спазмами рта вырывается лишь невнятное мычание, скалятся зубы; нёбо рвется в беззвучном крике. Гарри крутит головой, но слов произнести не получается: ни звука, ни хрипа. Язык не шевелится. «Хороший пес не лает громко». И снова так темно. Волнами чудится кровавое марево, и тремором сводит ноги. Встать самому не получалось уже давно. Пот – слёзы – пот. Жарко. Жарко. Жарко. Ну откройте кто-нибудь окно, пожалуйста! Пыль летит, пыль танцует, и как будто далеким прошлым принесенное: над головой только неровный потолок, над головой только одинокая лампочка; в углу швабра, на стене паук. «Вернитесь!» Чертовски страшно – кости точно вата, и воздух в горле клюет репейником, металлом бьет по ноздрям. «Умру! Я умру!». Одеяло раскаленным пластом припекает кожу, отрывает. А тело, скованное наложенным проклятием, гниет живьем. Гарри в бреду не видит ничего – только тьма ему соседка. И дни летят озорными ласточками, и время рысью скачет. Ночь – день, одинокий блик под дверью. Опять грубая ткань полотенца, замшелый хлеб; «Мы не можем найти вашего мужа, мне жаль». Жестокие пинки, тело в засохшей грязи; «Убирать за собой сам будешь». Фейерверки в сводах величественного зала, две рыжие макушки, смех; «Мама, Гарри не нашли?». Первое рукопожатие, «Это Короста»; «Долго ему еще?». Он так любил Тедди; «Ты уже думала о детях?». «Хороший пес не приносит ненужное потомство» - вспышка зеленой молнии. Занавес.***
Гарри думал, что тонет: вокруг лишь пустота и бескрайняя синева. Гарри не помнил ничего – точно заново родился. Мелькала чешуя, или это просто отблески Луны в воде? А он все плыл, неуверенно перебирал ногами. Неспешной лаской обтекало течение, несло все дальше и дальше, и он следовал его воле подобно слепому за поводырём. Соленое море окутало - в детстве так хотелось увидеть песчаный тёплый пляж. «Кто я?» - не мог вспомнить. А течение все извивалось, подняло над тьмой дна. И тогда Гарри увидел мириады звезд, пленивших небо; и было так спокойно и так красиво, что дыхание сперло. Вода ворчливым журчанием напевала колыбельную, вторя щеголеватым птахам на рогатых кронах деревьев. Луна вливалась в Солнце, ветер щекотал щеки – уже смывшие с себя слезы и налипшую грязь. Запавшие глазницы сияли изумрудной листвой, а не пожухлой травой. «Если это конец, если это последняя моя дорога и последнее, что я увижу, то пусть так: не больно, тихо», - глаза закрылись сами собой, и исстрадавшаяся плоть опустилась в тревожную дрему. - Несчастное дитя, - прижали к мягкой груди, провели кончиками пальцев по щекам. Вода стекала водопадом, разбиваясь под ногами осколками. Гарри смотрел внимательно сквозь щель ресниц, опасливо трясся, но взгляд не отрывал. Наученный горькой жизнью и ранами войны, никому уже не верящий и ждавший гибели. Он дернулся – резко и быстро, вскочил, скребя окоченевшими пальцами землю, бежал будто подстреленный, заваливаясь с боку на бок. Ноги несли стремительно и точно, но помутненное сознание тормозило; казалось, в сговоре был даже ветер. Его захватила паника, заскреблись с новой силой когти под грудью, мышцы свело морозной патокой. Впереди блистал прозором свет, спрятанный за деревьями, и Гарри отчаянно рванул с новой силой. Ветви били по лицу, глаза заволокло. Еще немного, чуть – чуть… - Стой, глупый ты дурак! - и снова руки схватили – не вырваться! И тогда он забился сильнее. «Не хочу! Не надо!». Рвать, бить, кусать. Гарри вертел ногами, цеплялся за богатые одежды и выл зверем. Горло болело, пот заливал глаза; цепенели суставы, отказывали гнуться, а он все рычал и лягался – как собака - отчаянно, хрипел задушено, не давая пощады уставшему телу. - Держи его! – вторая пара рук. Обвитые тяжелыми браслетами, увенчанные богатыми кольцами, узкие ладони схватили голову, яростно клацающую зубами. – Смотри на меня, беспокойный! – он лишь зажмурился, упиваясь рваным кашлем. - Ну же! Гарри вскинулся обреченно и решительно, зажатый в цепях. Напротив пылал внимательный взгляд: грел, трепетал перьями ресниц. - Мы не причиним тебе зла и так натерпелся. Не уж то не понимаешь и не чувствуешь? Прислушавшись, мотнув кофейными вихрами, замялся. Он ощущал, и ощущал еще как: могучую, неподъемную силу. Дыхание выровнялось, тремор покинул кости. Величественная в своей красоте, окантованная отбликами золота, стояла дева: вороньи крылья плавленым металлом стекали по покатым плечам, а прилипчивая ночь, окропленная мраморной пылью, служила одеянием. Босые ноги, шелк кожи. Клубящейся мглой бился оземь туман плаща, не скрывающего отсвечивающие белизной плечи. Лицо, застывшее приветливостью, слепые агаты глаз и венец белой герани в волосах. Стоящая справа фигура скрывалась тенью листвы, и видно не было ни лика, ни глаз – живая тьма, да руки крепкие и голос мягкий; как ни старался, не мог Гарри разглядеть загадочную гостью. И не хотел, чего уж врать, ибо только единожды чувствовал такую щемящую беспомощность, смрад могильной земли: когда кровью его окрасили траву под разбитым надгробием злосчастного кладбища. - Не бойся мою сестру, она не тронет, - но Гарри боялся, хотя и умолял колени не трястись. - Кто вы такие? - Он еще и спрашивает, - хмурой смог прополз у щиколотки, пробежал игривым щенком и снова вытянулся. – Дары мои держал, а не чуешь; рука об руку шел, а не признаешь. - Смерть, - колени в грязь втоптать, лбом уткнуться в рыхлую землю. – Забери! – в ответ усмешка и за ухом чешут, ну точно псинка на цепи ручная. Забавная такая. - Рано тебе еще, - небрежно фыркнув, Смерть развернула могучие плечи. – Тебя Мать выторговала, а ты еще о подобном просишь? Неблагодарный. - Но не виновен я! Не могу больше, не хочу! Устал от боли, от войны. Покой хочу. Смерть замолчала, вперила пустые очи, пеленой черной оббежала. - Я дам тебе день. Всего лишь день. И только ему настанет конец, мы встретимся снова. Коль будет велико твое желание как прежде, я выполню его. Ступай.
***
Гарри задохнулся и вскочил. Он никогда бы не подумал, что будет счастлив увидеть обветшалый потолок и паутину штукатурки. Над головой трещал электрический щиток, пыхтела водой батарея в ногах, по – старому - «О, Боже» - уютно колола спину кирпичная кладка, служившая матрасом. И даже его личный отряд пластиковых воинов стоял так же ровно, готовый ринуться в бой. Старым и потертым казалось и тело: непривычно маленькое, низкое, однако, привычно худое. Душила пыль, плясал огнем дрожащий свет, заходилось канарейкой под грудью; липкие пальцы стерли ручьи под веками, вонзили ногти в кожу. Сквозь бьющую набатом панику он услышал: - Вставай, мальчишка. И даже ворчливый, табуретом скрипящий голос Петунии не мог избавить от облегченного вдоха: не было года пыток, лицемерной заботы и тревожного «Джинни, где Гарри?», не было лживых улыбок и услужливого «Тебе нужно покушать, милый». - Уже иду, тётя! – он стремительно подпрыгнул, пронесся ветром в открытую дверь кладовой и, путаясь в безразмерных штанах, забежал в ванную. Отражение кривлялось и гримасничало, на краткий миг Гарри увидел сизый дым за спиной и почуял смрад могил, но обернувшись встретил только настороженный наклон пухлой головы кузена. - Ты долго, - нахмурил брови, зажевал красные яблоки щек. Уже выбегая на кухню, Гарри мельком посмотрел на часы. «И правда долго». Петуния, до того резво шинкующая листья салата, удрученно вздохнула, заметив в арочном проеме чернявую макушку. - Вот, - в руках болтается пакет. – Сделай тосты. Только не проворонь! У Дадлика будет изжога. - Конечно! – и снова на губах улыбка. Его бы воля – запел, да только горло сдавило спазмом предвкушения. Он знать не знал зачем попал сюда и почему, и радостью искажало лицо не от встречи с родственниками, а от ожидания. Час почти прошел, осталось одиннадцать, может быть пятнадцать. И Гарри бы продолжил летать в предвкушении, избивая ногой одному ему известный ритм, но только ввалившийся в проход Вернон буркнул в щетку усов: - Ты сегодня поешь с нами как нормальный человек? Или опять запрешься в этом чертовом чулане? – и мелодия играть в голове перестала, и даже тёткино «Вернон, хватит!» не остудило набатом пронесшиеся, в сто крат усилившееся «в подвале запрешься». Да как так? Да разве сам он? Это они, они же его туда силком закидывали, неделями измором держали и куска хлеба жалели! И он хотел возразить, оскалиться волчонком, излить тлеющий огнем гнев, да только смог потрясенно прохрипеть: - А можно? Остаток дня Гарри провел за работой. Привычно взял в руки швабру, привычно протер пыль. Он убрал кухню, погладил брюки дяди и шорты кузена; трудолюбиво отстирал любимый входной коврик Петунии. Кисти ныли, ладони горели пламенем – химпрепарат оказался слишком едким, но даже это вкупе с недовольным пыхтением и трагичным заломом бровей тёти не могло унять запал. Часы показывали пять. На тускло освещенный фонарями вечер остался только сад. Пожалуй, из всего возложенного, цветы были единственным, что он ребенком не просто терпел, а даже любил. Сердце грели день ото дня распускавшиеся бутоны, ведущие хоровод пчелы, которых так боялся Дадли; манила свежесть травы. И даже кусачии стебли кустовой розы ранили по – доброму. Он вспомнил как упал в один такой, и как потом болели ноги от ударов тяжелой пряжки ремня дяди. Или не от нее? Разве не было то результатом притаившегося в зарослях камня?.. Или же? Нет. Ремень, это точно был ремень – узорно окантованный, подарочный, сестра Вернона привезла лично в прошлый день рождения Вернона. Но разве тогда был не льняной галстук с вышивкой?.. «Да чтоб тебя!» Гарри сжал руки в кулаки, усиленно протер глаза, голова гудела. «Я же точно помню». «Порой память подводит даже самых внимательных» - переливы хитрого смеха заглушили мечущиеся тяжелые мысли. - Пошла прочь! Уйди! – взмах рук, чужой судорожный вдох. Шлепок. Петуния, потрясенно шевеля губами, пришибленно держалась за щёку. Гарри взвыл, упал в колосья зелени, заскулил. – Простите, тётя, я честно не хотел! Она…там, это все она! – но рядом был лишь шаловливый ветер. - Пойдем в дом, - и на обеспокоенно брошенный немой вопрос ответила. – Они уехали. Женщина распрямила спину, почти до хруста вытянувшись во весь рост; повела плечом, задрала тонкий нос, молчаливо указывая на дверь. Пристыженный виной, племянник засеменил беззвучной тенью сзади, сел на край предложенного кухонного стула, с удивлением осмотрел поставленную, паром исходившую кружку чая. И минуты тянулась дегтем, пока пальцы сжимали края столешницы, не решаясь взять тонкий фарфор. Тётя так любила эти стаканы. - Рассказывай. И даже не пытайся увильнуть, - голос привычно строгий, взгляд инеем колющий. – Ты каждый раз возвращаешься к нам, а потом опять исчезаешь. Не знаю уж в чем дело, что еще предпринять. Стоит только поверить, только увидеть в твоих глазах узнавание, как те опять как будто дымом заволокло. А я не психолог Гарри, я не ученая. Я человек, я мать, я мать двоих. Не спорь! Вернон отговаривает меня, кричит, считает, что это не принесет никаких результатов, но я думаю иначе, – пальцы ее, бордовым украшенные, устало сжали переносицу. – Не молчи, прошу тебя: кричи, смейся, просто говори. Он сорвался. - Я скажу! Я нелюбимый и ненужный, воспитанный шакалом у шакалов, раб по неволе, прислуги хуже! Я не ем, потому что не дают, я не сплю, потому что кости бьются о матрац и блоки цемента. Спина моя, руки мои – в синяках! У меня нет друзей, у меня нет никого, кто бы меня ценил! Дом мой – чулан под лестницей, друг мой – паук в его углу! И я устал, и я не хочу так: слышать, что обуза, что мать моя была чудачкой, а отец алкоголиком. Что я «ошибка». Так что ты хочешь, от меня, тётя?! Ты сама причитала какой я неугодный и какая твоя сестра – жалкая, ненавидимая тобой всю жизнь. И какой я урод безродный, и лучше бы я умер. Так я спрошу опять. Что. Ты. Хочешь?! – лицо пылало, грудь заходилась картечной дробью, да в ушах звон колокольный оглушал. Петуния прикрыла лицо аккуратными ладонями, всхлипнула. - Не знаю я, кто сказал тебе все эти вещи, кто и что с тобой сделал. Да только мою Лили я любила, любила и люблю тебя. И как горевала я, когда она погибла, когда тебя маленького подкинули – один совсем, в холодную осеннюю ночь. Помню, как над кроваткой твоей сидела, глаз не смыкая; на лучшее уже не надеялась. Но ты жив остался, и невредим почти – только шрам этот, и ни слезинки с лица твоего не упало. - Не верю. Хватит лгать! – Гарри сполз на пол, прислонился горячим лбом к прохладе дерева, застонал, слезы рукавом вытер. Хлопнула дверца шкафа, женщина присела рядом осторожно, как зверька приручая, протянула альбом, заговорила тихо – тихо: - Ты до семи лет совсем другой был, видишь, - на глянцевом снимке, окруженные шарами, рука об руку стояли он и кузен. Улыбка у двоих одна напополам и руки сжаты в крепкие тиски. Одежда на нем – в размер, глаза его – сияют. – У Дадли день рождения, ты же всю ночь не спал, открытку ему нарисовал, и стих написал. Жаль, что не смогли найти…А потом тебя будто подменили. Из дома вышел цветы полить, - взгляд ее вперился словно в один из далеких дней, помутнел, покрылся пленкой. – Ты почти рычал и выл, когда в кровать укладывали, дверь эту проклятую царапал, бил. – Гарри присмотрелся, и правда – борозды совсем маленькие, будто котенком оставленные. Да только не было у Дурслей кошек. – Рвался туда, будто звал кто. Одежду старую у кузена таскать начал, новую рвал. Однажды голышом на улицу вышел. Шуму то было сколько. И есть сам отказывался, как не уговаривали. Вернон даже сиделку нанять хотел, или вовсе отдать тебя, да только могла я согласиться? Единственная память от сестры любимой изначально была, а потом я и сама к тебе прониклась. Не посмела. И что теперь? – Гарри ответа не знал. А позже, уже под взглядом звезд, сомкнув тяжестью налитые веки, услышал вызовом брошенное: - Ты все еще хочешь уйти?***
«Черта с два», – под удивленные взгляды его, оказывается, семьи, Гарри перенес вещи в пропавшую затхлостью и когда-то принадлежавшую ему комнату. «Черта с два», - обошел каждый метр дома, осмотрел внимательно, чтобы со злостью выкинуть неприметный с виду кувшин - почти такой же точно был в доме Рона. «Черта с два», - он улыбнулся безумно и отдал на растерзание кузена старый матрац. Даже будучи в теле ребенка, чувствовал сладковатый ягодный аромат, исходивший от него. Еще в прошлой жизни Гермиона, его милая Гермиона, читала книгу про зелья забвения. К великому своему сожалению, будучи не особо заинтересованным, запомнить название он не удосужился, но спутать запах сушеной черешни не смог бы ни с чем. Тьму, пришедшую ночью Гарри встретил с раздражением, раздосадованно опускаясь на угол застеленной утром кровати. - У вас явно есть что мне рассказать. Смерть снисходительно улыбнулась. - В прошлую нашу встречу ты был не так болтлив. Или свою роль сыграла та славная пустота в твой голове, - по вискам постучали остро наточенным коготком. – Я слышу все твои мысли, и точно знаю, что нет в них одного ма-а-аленького, но весьма и весьма важного года. Тебе повезло, смертный, что я в тебе нуждаюсь больше, чем ты во мне. И совсем без предупреждения накрыло лавиной. Было больно и горько, а несправедливость, от которой скребло будто ножами, выворачивала наизнанку. Как со стороны смотрел Гарри на себя: наивного, доверчивого. Ну точно щенок помоечный! Руку протяни – оближет. Губы скривились прИзрением* к собственной беспросветной тупости. Там и тут пролетали обернутые сожалением дни: заезд на Гриммо, первая годовщина, чай с черешней, аляпистая ваза с цветами, «Вы больны, мистер Поттер», пустая комната, кровать, «Тебя никто не вспомнит». Последние часы пышной свадьбы. - Хватит! – Гарри упал на пол, схватился за горло – точно сам себя задушить хотел. – Я понял, понял… - Очень на это надеюсь. Надеюсь, так же сильно, как надеюсь на то, что возьмешь себя в руки и подумаешь. Жертва не только ты, а и многие другие. Поганый, злобный арахнид заигрался, а мне расхлебывать. Так что кончай весь этот цирк и будь мужчиной несмотря на то, что снова мальчик. Не многим дан шанс, который ты так хотел похоронить. Тебя обманули, трупами обложили – а ты и рад. Мне нет резона, на самом – то деле возиться со всем этим; один щелчок пальцев и нет ни тебя, ни мерзкого старика, ни проблем. Однако, - тень возвела взор в сияющую высь, на краткий миг Гарри показалась бессильная, искаженная мука на возникшем лице. – Моя сестра весьма настырна в делах, касающихся ее пташек, а еще до невозможного мягкотела. Но обидеть я ее не могу, - сбоку тихо прокашляли. – Просьба ее – мне приказ, за этим я дарую тебе право достойное Небожителю. Время повернется вспять, воскреснут умершие. А ты рабом моим будешь, взыщешь месть, и коль она свершится, но душа твоя все так же не найдет земной якорь, я исполню и твою просьбу. Что скажешь? Спустя долгую минуту Гарри хрипло произнес: - Согласен.