***
Дети, считал он, самые злые и непокорные доброте существа, которых только можно было встретить; брошенные же дети – неприкаянные, потерявшие самих себя души: голодные до любви, жестокие к таким же как они сами. Он ненавидел свое имя, свою фамилию и себя самого, считая, что жизнь мерзкая сволочь, а судьба – едкая дрянь. Холодные облезлые стены приюта миссис Коул напоминали тюремные, и хотя Том не знал как те выглядели, с уверенностью мог сказать, что ничуть не лучше здешних – таких же сырых и бледно – зеленых, равнодушных, точь-в-точь глаза уставших воспитательниц. Том терпеть не мог других детей – тупых бессердечных глупцов с большими больно бьющими кулаками и противным писклявым голосом, разносившим эхом оскорбительные клички и ругательства; ненавидел их потные ладони, закрывающие разеваемый в зове помощи рот, просовывающие жирные, вонючие пальцы за щеки и неприятно давящие на язык; ненавидел блестящий гнусный взгляд, покрытый поволокой сизого дыма с росчерками неясного сального желания, от которого он отчаянно прятался в темных углах пыльных коморок и дурно пахнущих закоулков. Отдушиной, хлипким якорем среди всего ужаса нескончаемых мучений, была бережно хранимая, покрытая облупившейся краской и вмятинами коробочка – его клад, сокровище. Учителя и воспитатели ругались, несколько раз даже оттаскали за уши дети постарше, но он, с привычным упорством продолжал забирать чужие вещи – как компенсацию за нескончаемые мучения и обиды. А потом, особенно темными вечерами, когда спирало дыхание и заходилось всхлипами где – то в глотке, выливаемое неприятной влагой на кожу, аккуратно перебирал драгоценную коллекцию, любовно обводя каждую добытую с таким трудом безделушку. Ведь не смотря на всю показную напыщенность, отстраненность, он так хотел, чтобы кто – то точно так же как он украденные игрушки, обнял его самого: тоже погладил, потрепал по волосам, прижимаясь теплыми губами к макушке или хотя бы не со злостью, а щемящей нежностью похлопал по спине, укрывая сильными руками, в которых нет жестокого желания причинить страдания, от всего прогнившего и безумного в несправедливости мира. Поэтому, когда заявился непонятный, дорого одетый мужчина, отобрав так долго собираемые драгоценности, от него будто кусочек души оторвали – с такой же силой, с какой вытащили из сухих маленьких ладоней злосчастную коробку, в которую Том разве что зубами не вгрызся, одичалым волчонком выглядывая из угла кровати и прикрывая увитыми синяками кистями порванные картонные бока. Дамблдор, как представился этот жестокий и бессердечный человек, накричавший и даже не попытавшийся разобраться, вмиг обернулся добрым спасителем, сменив личину грозного порицателя на понимающего, страждущего до чужих бед человека. Он не понравился Тому сразу, но сказанные, будто гипнотизирующие слова об избранности, отличии от других заурядных детей подкупили, ведь где-то глубоко в закоулках своей потухшей, как снесенный ветром огонь, душе, он знал, что особенный, что лучший. И так отчаянно хотел, чтобы это признали окружающие. Чтобы признал бросивший отец, чтобы вернулась почившая мама. А зубы, стиснутые до скрежета были свидетелями, как были свидетелями и вздохнувшие с облегчением смотрительницы: наконец – то, как им хотелось верить, избавившиеся от странного мальчика с черной, окропленной ненавистью, сущностью. Но каково было их удивление и какова была клокочущая ярость Тома, когда сердобольный маг - теперь он знал кем был таинственный гость - заявил, что будет забирать ребенка лишь на большую часть года, возвращая на душное, жаркое лето в затхлую комнатушку проклятого приюта. Признаться честно, на другое рассчитывать не приходилось. И эта обреченность, смирение, однако, не притупляли чувства предательства, когда ворочающийся с бока на бок маг в усеянную звездами ночь понял: никто и никогда не полюбит его, не захочет забрать из этого брошенного всеми богами места. Ранние свои школьные годы он помнил не то, чтобы хорошо, но и не плохо: те общими чертами с редкими вкраплениями особо ярких событий горели кометами на небосводе уставшего сознания. Среди особо выделяющихся: первый поход за палочкой, первые знакомые и первые враги, которых, к сожалению, было чересчур много. Однако, привыкший и закаленный жизнью, молодой Реддл не жаловался, не позволял себе прогнуться и если было нужно - вступал в перепалку первый, со временем, впрочем, научившись обходиться головой и языком, а не махать беспричинно кулаками за каждый косой взгляд или брошенное колкое слово. Так, захваченный новым дивным миром, он смог адаптироваться и устроить свое существование в стенах школы, постепенно погружаясь в ее пышущий активной жизнью ритм. Было сложно: чистокровные задиристые маги не признавали, избегали, кривили точеные черты лица, но не прошло и нескольких месяцев как даже они присмирели, заслышав кроме приевшейся и ненавистной фамилии Реддл еще две - Слизерин и Певерелл. Так Том изрек один из первых, но далеко не последних уроков: род имеет вес, нужные люди укрепляют его. Посему он, подобно мерзким паукам, которыми кишел запретный лес, начал обрастать паутиной, наращивая связи, познавая обходительность и слащавые улыбки, располагающие к себе. Он учился день и ночь, не прерываясь даже на каникулах, запираясь наглухо в выделенной комнате и колдуя-колдуя-колдуя, совершенно не обращая внимание на запреты и предостережение; ему было все равно, в том числе все равно на слова и ограничения, установленные дряхлыми, практически закончившими свой век стариками. Было тяжело и утомительно, потому что молодой Том не знал многого из того массива информации, которым обладали его сверстники, их друзья и ученики старших курсов. А потому приходилось стиснув зубы и наплевав на усталость корпеть над многостраничными талмудами, выжимая из себя все соки и силы, чтобы каждое утро, просыпаясь с головной болью, вновь доставать испещренные сложными, заковыристыми терминами книги, запоминать-переписывать-уточнять. И старания окупились, потому что уже к третьему или четвертому - Том не помнил точно - курсу удалось создать себе имя и войти в доверие доброму, но глуповатому профессору зельеварения и, заручившись его поддержкой, проникнуть в особый, но так по-идиотски названный клуб, где успешно познакомившись с несколькими богатенькими и весьма сообразительными отпрысками сливок магического обществ, продолжить путь к пока еще далекому олимпу. Лестрейндж, Эйвери, Нотт и Мальсибер станут мощной опорой его влиянию, стремительно, как лесной пожар, распространяя среди закоренелых аристократов выстраиваемые созданными «Пожирателями смерти» идеи, которые, к большому удивлению амбициозного, но еще не так уверенного в себе юноши, подхватят почти все влиятельные и не очень рода. Сиял приближающийся выпуск, крепчал и рос авторитет, клубилась под ребрами тлеющая сила, пока в один миг все не пошло по наклонной. Том был готов поклясться, что не убивал ту простушку Миртл, что не подставлял глуповатого Хагрида и не стоял за нападениями на магглов. Его топила под лавиной недоумения ярость и боль, обрушивающаяся на голову попеременно то раздражением, то приступами неконтролируемой, беспощадной агрессии. Соратники переживали и спрашивали, чем выводили еще больше, а сам маг, запутавшийся и испуганный, не мог понять от чего так кружится голова и почему перед глазами будто горы укрытые снегом миражом танцуют; почему странный звон в ушах преследует ночами, не дает учиться днем. И он действительно не мог и не понимал, пока в один из вечеров, придя на очередной прием к директору, не почувствовал на языке ванильную сладость, с ужасом осознавая, что не добавлял в чай сахар; осознавая, что весь уставленный антиквариатом и безделушками кабинет смотрящего из-за долек очков Дамблдора выглядит необычно, что некоторых вещей точно раньше не было. Что они не стояли настолько близко. Смирить возникнувшее желание вцепиться подобно подбитой дворняги в чужое горло и разорвать его помогло чудо; уйти, не кинув горсть проклятий – удача. Тогда он видел старика в последний раз, игнорируя дальнейшие просьбы о встрече, в том числе приемы у Слизнорта и брошенные вскользь слова про интересовавшие ранее крестражи. Закрадывающаяся до того, голову стрелой пронзила ужасающая в своей истинности догадка: некогда искренний, Дамблдор никогда не был по-настоящему к нему мил, а глуповатый и рассеянный Слизнорт сам не единожды хоть и минутно, но упоминал о просьбе внимательного и такого заботливого директора поговорить с «интересующимся мальчиком об опасном увлечении», при этом почему-то упорно его к этому увлечению подталкивая. В целом, всю информацию, которую хотел, маг получил самостоятельно и уж точно применять не собирался. Будучи рассудительным, он прекрасно осознавал какие последствия за собой понесет дробление и так ослабленной, уставшей души. Он не убийца.***
Или, по крайней мере был таковым, пока не очнулся в людской горячей крови посреди разрушенного дома, держа в своих руках что-то издали напоминающее клок волос с висящим на нем куском скальпа. Его нашли спустя несколько часов: и так бледный от рождения, но практически меловой Люциус и его полная противоположность – тьмой следующий Снейп. Последний не сказал и слова, сжимая тонкие губы и давя рвотные позывы, выводя ошарашенного волшебника из завалов, некогда бывших небольшим особняком. Он насильно влил в рот мужчины около дюжины зелий, заставив перед этим избавиться от всего, что хранил в себе с вечера прошлого дня желудок, в том числе неясные, увитые сетью рун шары, чем-то напоминающие черешню. Черешню, которую он самолично съел с подноса, принесенного своим же домовиком. Не стоит говорить, что тот спустя несколько часов корчился на холоде мраморного пола от боли и с подвываниями клялся в своей непричастности и незнании, уверяя, что купил ее на рынке как и всегда, вместе со слугами нескольких других последователей Реддла. В ту неделю заголовки газет пестрили новостями о кровавых побоищах, устроенных пожирателями. В ту неделю Том разнес в щепки несколько комнат и практически запытал до смерти по меньшей мере трех домовиков, пока один из них не сознался, что необычные ягоды продал некий пожилой мужчина, пожелавший скрыть лицо глубоким капюшоном ничего не просвечивающей мантии. Усмирить гнев удалось чудом и осуждающим взглядом Северуса, который один за другим выдавал цветастые, переливающиеся колбы с настоями. Он разделял мысли и чувства соратника, понимал его как человек человека, признавал идеи как верный последователь, но смотреть как тот убивает себя и губит безвинные души не мог. Потому, заручившись поддержкой угрюмого Люциуса и нервничающего Долохова, оглушил свирепствующего Реддла, почти с месяц отпаивая и приводя в порядок расшатанный рассудок. Его воля – запер бы упрямца в смирительную комнату и перекрыл каналы магии, насильно вводя в кому, однако отголоски страха и осознанности были сильнее: практически не изменившийся со школьной скамьи, но растерявший чувство сострадания, и так всегда несколько жестокий, остро реагирующий на выпады в свою сторону, Том бы озверел, карая подобно небесам всех вставших на своем пути. Успокоить бушующий в застенках ненависти огонь хоть не сразу, но получилось и Реддл, будто очнувшись от долгого, изматывающего сна впал в отчаяние, с ужасом читая все новые и новые приносимые зашуганными слугами сводки, путая в сальных, покрытых грязью волосах трясущиеся пальцы ослабевших рук. Из оцепенения тогда вывел холодный, расчетливый голос Малфоя – младшего, с чинным видом, чем – то напоминающий своего отца, отчеканившего: - Милорд, - хриплый полушепот эхом разнесся по раскуроченному всплеском магии залу. – Думаю, вам необходимо на некоторое время затаиться. Это решение было, пожалуй, одним из самых верных предпринятых им за последние годы странной, непонятной жизни. Долго скучать не пришлось, как не пришлось тратить впустую силы на самобичевание и угрызения остатков еле дышащей совести: заручившись поддержкой и заинтересованностью ближнего круга, Том окунулся в науку. Любивший ее почти с ранних детских лет, он взахлеб принялся за получение знаний, прямо как в сбежавшие за ширму прошлого школьные яркие годы. Подняв старые записи и заметки, приобщив к задумкам ворчливого, но не менее азартно загоревшегося Снейпа, он, на пару с дребезжащим неудовольствием другом практически заперся в обставленной по последнему слову технологий лаборатории, день и ночь корпя над экспериментальными зельями и витиевато исписанными трактатами, забываясь в сложных формулах; кропотливых, требующих усидчивости составах. И это действительно помогало: Том стал спокойнее, пассивнее, если так можно выразиться, никак не контактируя с внешним миром, который, в свою очередь, идти на встречу с ним тоже не спешил. Его душа снова наполнилась ребяческим восторгом, прямо как в моменты, когда пробуешь что-то новое и необычное будучи ребенком, бесконтрольно эмоционируя, с упоением ожидая результата. Сезон сменялся сезоном: опавшая листва исчезала под россыпью серебристого снега, унося с собой изматывающие тревоги; а солнце, восходящее жар-птицей каждую весну и лето грело сердце. Пожиратели действительно ушли в тень, погребая с громким именем и память зверских, лишенных всего человеческого событий; действуя тихо, невидно – как скрывшаяся в сени вековых искрящих зеленью деревьев, целующих своими кронами застенчивое небо, змея. Том не отказался от своей политики, вовсе нет – стал осторожнее, однако, подобно тяжелотонному маггловскоу крейсеру тараня льды застывшего в своих глупых, лишенных новизны обычаях общества. Такое рвение не оставалось незаметным – газеты периодически взрывались громогласными, как рев хищника, заголовками; шелестом разносился шепот над беспокойными улицами, привлекая новых сторонников. И едкий гнев затаившегося на время врага.***
А потом появился он. Нежданно – негаданно: как белые мухи в жаркий июльский день, как паводок в знойной пустыне или пестрая красная гвоздика среди пожухлой травы. Так же неясно, так же томительно в очаровании и своей, присущей случаю, воле. То было схоже с разъяренной гневливой волной, острозубой пастью сметающей жизни, съедающей, перемалывающей кости – опасной, непредсказуемой и Том, доселе не испытывающий подобного давящего и болезненно скручивающего в груди, покорился, захлебываясь. Его мутило и шатало, попеременно бросая в холод и пекло адских котлов, стоило только скосить взгляд на переливающиеся тьмой ночи волосы или поймать в ловушку неосторожно брошенное из-под веера ресниц похожее на его собственное волнение. Абсолютно неопытный, прежде перебивающийся кратковременными интрижками, он робел как мальчишка, отчаянно заикаясь и не зная куда себя деть: метнуться прочь, закрывшись под тихий смех соратников на месяца в сырой лаборатории или стоять, зачарованно наблюдая за тонкой шеей и ходящим вверх-вниз кадыком, туша вспыхивающий под теснотой одежды пожар. Он бегал бы долго, глуша бессильные вопли и постыдно счищая белесые пятна на шелке простыней, если бы набравшийся смелости, очаровательно краснеющий юноша не подошел к грозному, спрятавшемуся за тенью на лице мужчине. Вблизи парень казался еще младше (хотя тому и было по меньшей мере девятнадцать), а Реддл, огорченный, раздосадованный, злой на самого себя, хотел было позорно сбежать вновь, не поймай его сжатые до заходившихся агонией сухожилий запястья мягкие, тонкие пальцы. Дым озорного кварца смотрел твердо, но в то же время одаривал такой теплотой, что жар заливал всегда бледные щеки, а сердце – эта глупая мышца – пускалось гарцующим жеребцом вскачь, перехватывая кованными цепями горло. Тот миг на долгие годы вперед отпечатался в памяти жестокого в своих действиях, уверенного в убеждениях и пугающего силой Тёмного лорда, который, разве что хвостом не махал и не подвывал от радости, когда ощутил на коже запястья мимолетно оставленный с обещанием поцелуй. И хотя над ним несколько недель беззлобно подтрунивал скалящийся Люциус и даже всегда холодный Северус еле-еле держал в узде из последних сил смешок, Том был впервые в своей горькой, наполненной тоской жизни так безгранично, абсолютно незаконно счастлив. Юноша, казавшийся хрупким, на деле был гибок как стройная крепкая береза и силен как юркий, изящный лис. Непомерно сообразительный, начитанный и эрудированный, тот каждый вечер составлял Реддлу компанию за партией магических шахмат или карт, со временем даже вытеснив возмущающегося лишь для вида Снейпа из его собственных катакомб. Они проводили вместе озаряемые алым и персиковым часы перед сном, завтракали в уютной тишине оглушаемого пением птиц утра. Дополняя друг друга, мужчины однако, не были лишены тягот зло брошенных слов или неосторожных, обидных оскорблений, кривыми бороздами полосовавшими где-то под ребрами. В такие моменты первым мириться шел Том, не способный выносить одного только вида сгорбленной, лишенной своей обычной прямоты спины – обнимал так крепко, как только мог, нежно целуя в загривок и потираясь носом о пахнущую молоком шею. И тогда, несколько расслабившись, его сжимали в ответ, притираясь близко-близко, одаривая сиянием морозного света, на время прогоняя беснующуюся тьму. Том любил и был любимым в ответ, отчаянно цепляясь за даже краткий проведенный совместно миг, особенно оберегая томные, наполненные копотью душащих чувств ночи: переливы бархатного голоса, всхлипы, жаром разносящиеся по венам; вонзающиеся в мощные бока крепкие пальцы, сжимающие бедра голени красивых, изящных ног и тихим, доверчивым шепотом поющее «мой». Ворвавшийся стремительно, этот человек заполнил собой все пространство, забрал весь воздух – а сам в ответ делил пылкую радость и промозглую, глухую к мольбам жестокость внешнего, отделенного высокими кованными воротами мира. Хоть и бросившийся с отчаянием в водоворот бесконтрольно и нежного, Том, однако, не забывал о висящих гильотиной проблемах. Его, как и приближенных колдомедиков, беспокоили приступы, зачастую выливающиеся в акты панической агрессии, когда маг, будто одичалый, рвался из цепкого захвата своих последователей, не узнающий никого, даже самого дорогого, такого напуганного человека напротив – лишь кричал и вихрем рваного ветра раскидывал взрослых рослых мужчин. Так могло бы продолжаться долго: дни, месяца, годы - не рухни с тихим стоном на мощеный каменными плитами пол легкое тело. Словно разъедающая плоть, под головой ковром алых лепестков растеклась кровь. Врачи уверяли, а юноша, сжимающий сухими ладонями лицо мужчины отчаянно пытался поднять его с колен, но сам Реддл, упершись лбом в ворс жесткого ковра хрипло молил о прощении, не веря – не желая верить – в щебетом произносимые клятвы утешения, мелодией успокоения ласкающие, усмиряющие гудящие болью виски. Не смогли тогда остановить ни хаотичные поцелуи в шею-щеки, ни громогласно брошенные угрозы Малфоя, ни кто бы то ни был еще – Том заточился в собственном кабинете и не выходил с неделю, перечитывая осточертевшие непонятные книги и учения уже давно умерших волшебников, пока однажды, сонно клюя носом, не наткнулся на короткую пометку в самом обычном школьном учебнике, которая перевернула абсолютно всё. Еле выползший и до безобразия уставший, маг почти сразу упал без сил в чужие, вовремя прижавшие к груди руки, под недовольные ругательства Снейпа рассказывая о посетившей в одну из наполненных лихорадкой ночей идее. По тому, как практически коснулись линии волос вечно спокойные угольные брови, Реддл понял, что попал в самую точку, придумав как создать, вероятнее всего, один из самых удивительных и во истину необычных артефактов за все время, которое магия существует и будет существовать в их мире. За опору было решено взять родовые реликвии, где основной служил чудом выкупленный случайно забредшим в хилую лавчонку Ноттом старый, потертый со всех сторон, но такой же прекрасный в своей утонченности медальон матери, который она продала, чтобы прокормить себя за жалкие 10 галеонов, навсегда прощаясь с последним, что связывало ее с пусть и лишившей счастливых лет, но семьёй. А когда было готово остальное – собраны четыре реликвии, розданы строгие к исполнению указания – Нарцисса, отчаянно краснея как и новоиспеченный супруг самого Тома, последний раз проверив верность всех составляющих обряда, покинула погруженную в уютную тишину спальню, прикрыв тихо скрипнувшую дверь. В ту наполненную любопытным сиянием бесстыдно глядящих звезд ночь он любил тлеющего в его руках юношу особенно чувственно, сцеловывая капли соленого пота с мокрой, покрытой испариной кожи и испивая тонкой трелью взвивающие к потолку стоны малиновых припухших губ. Маг плыл и таял, сжимая пальцами мягкие покрывала в такт стискивающихся на его собственной талии чужих руках; зарывался лицом в атлас спадающих на шею прядей и тихо-тихо завывал, царапая короткими ногтями краснеющую кожу, придвигая упругие, наполненные напряжением бедра сильнее – сводя за спиной крестом лодыжки, выгибая до хруста позвоночник. Том прикусывал взбухшие соски, выступающие ребра; сминал ягодицы и, перенося вес уставшего тела на пятки, вбивался в податливое нутро с глухими порыкиваниями, откидывая со лба мешающие волосы, вытирая струящиеся вдоль покрывающейся росчерками марких пятен груди ручьи. Юноша под ним содрогался вновь и вновь, уже почти не реагируя, пустым взглядом пронизывая усеянный позолотой потолок. И когда сквозь запотевший витраж скрытых прозрачным тюлем стекол проникли осторожные лучи смущенного солнца, маг двинулся в последний раз, сжимая бессвязно лепечущего партнера в тисках крепких объятий, чувствуя тяжело вздымающейся грудью чужую – так же отчаянно двигающуюся в ритм бешено бьющему о щиты сердцу. Близкие друзья в холле первого этажа смотрели выжидающе: алея самыми кончиками ушей, тактично не спрашиваясь о самочувствии не явившегося вместе с мужчиной мага; да деликатно отводили блестящие озорством глаза и ждали пока Лорд, вымотавшийся за наполненную наслаждением и магией ночь начнет говорить сам. - Всё получилось. Витавшее в воздухе напряжение, казалось, иссякло в секунду, сменившись выдохами неверия. Том же только хмыкнул, вспоминая о покоящихся, надежно скрытых вновь созданных крестражах. Плечи его впервые за долгие недели расслабленно опустились, дружественно похлопываемые вставшими по обе стороны от него соратниками. Искристое спокойствие наполнило сотрясаемый перезвонами голосов холл. Спокойствие это стоило слишком дорого.***
Он неверяще смотрел на серую гладь озера, вторящую безразличием его отчаянному и безумному крику, раздирающему пронизанную шипами глотку. Руки сгребали сырую, окропленную страданиями землю, а вопли все вырывались и вырывались, утопая в холоде высокого свода пещеры. Никто на его стенания не откликнулся, а тьма все так же испытующе щурила блестящие безумием очи проклятых как и все это место инферналов; ему казалось, что видит знакомый добрый взгляд, не ощущая при этом ожогов от впивающейся в ладони цепочки злосчастного родительского кулона. И хотелось размахнуться, бросить исходящую смрадом смерти вещь в злобно скалящих отвратительные пасти мертвых тварей - самому упасть следом, сжимая объятиями, да только не давало сковывающее тело заклятие, из последних сил удерживаемое что-то горячо кричащим Люциусом, безумно оборачивающимся то на вход в укрытый от посторонних глаз грот, то на вспышки съедающей живьем вьюги. Мужчина перед ним скулил зверем, клацал зубами; стирал ткань брюк, практически вырываясь из-под контроля. Еще никогда не было так страшно верному приспешнику Тёмного повелителя, и страшно вовсе не за свою жизнь. А страшно от опустевшего, полного агонии взгляда всегда полных сосредоточения темных глаз, жадно ищущих что-то (кого-то) под тенью бездушной к чужим страданиям воды. Унизанные острыми буграми стены испуганно сотрясались от полных неживых возгласов рыданий, обносимые тоскливо поющим ветром. Том сгибался к брошенному неосторожно у кромки берега пиджаку все ближе и ближе, стараясь уловить последний миг сладкого аромата, прикасаясь к холоду огрубевшей ткани; зарываясь опухшим, искаженным мучением лицом в навеянные воспоминаниями поцелуи смеющихся любовью губ. Он потопит этот мир в крови и вывернет душу каждого, кто отнял у него его собственную.