О море, сексе и птичьем языке

      Антон приходит на берег ночью: вымощенная булыжниками набережная пуста, свет фонарей рябит в морских брызгах, а морские волны расплываются на поверхности тёмными штрихами.       Море выплёвывает волны на берег, слизывая гальку, нападавшие с деревьев недозревшие зелёные гранаты и забытые туристами вещи. Очередной поток воды поднимается над галькой, утаскивая за собой чей-то тапок. Желтоватый свет фонарей наливает его ярким лимонным цветом (хотя Антону кажется, что он всё-таки белый), а потом тот исчезает в морской пене, коротко булькнув.       Это, получается, кто-то ушёл отсюда без одного тапка?       Ветер задувает в рукава рубашки, и она на Антоне развевается, как парус. Её мотает туда-сюда, края хлещут по коже, и от их ударов становится не так холодно. Он обхватывает себя руками, но со скамейки не уходит. В темноте номера его поджимает привычное чувство: «ты всё просрал».       Просрал каждый день своего отдыха, и теперь осталось просрать только последнюю ночь. Антон знает, как это ворчащее, колющее ощущение унять, но никак не может на это решиться. Поэтому продолжает вжиматься в свою рубашку, в скамейку и в этот берег. А потом вдруг вцепляется взглядом за качающуюся на волнах точку.       Сначала ему кажется, что это просто камень. Но тот движется в сторону берега слишком быстро, и Антон решает, что это оторвавшийся буёк. И, только когда у буйка вдруг вырисовываются голова, плечи, а потом и талия, Антон понимает, что это какой-то идиот. Потому что только идиот будет плавать в такую погоду в море.       В свете фонарей он различает тёмные волосы, мокрыми локонами закрывающие глаза. Те не дают ему рассмотреть черты незнакомца, не оставляют ему шанса уцепиться за такой необходимый ему кусочек романтики. За историю, которая могла бы с ним случиться, и которую он бы начинал словами «я влюбился в тебя с первого взгляда».       Мужчина выходит из воды, встряхиваясь, как собака. Он хлопает себя ладонями по плечам и спине, чтобы согреться. Из одежды на нём только синие плавательные шорты и один тапок. Белый. Или жёлтый, если рассматривать его на свету.       — Чуть не сдох, — мужчина плюхается на гальку на пятую точку, игнорируя скамейку.       — Ты что, за своим тапком плыл? Его только что в море смыло.       Мужчина фыркает и, наконец, убирает мокрые пряди с лица. Антон встречается с его вспыхивающими от света радужками; те переливаются всеми оттенками голубого: от бирюзового до тёмно-синего.       — Я что, похож на сумасшедшего?       — Конечно, — кивает Антон. — Кто в такую погоду плавает?       — А ты, что, не сумасшедший? — усмехается незнакомец. — В штормовое предупреждение сидишь на берегу.       Шаст мысленно соглашается с ним. Наверное, всё-таки сумасшедший. Он честно дал себе этот последний шанс что-то почувствовать: снял апартаменты на первой береговой линии, пробовал местную еду и даже пробовал местных мужчин. Но всё, что он почувствовал — налёт соли на его волосах, коже и сердце.       — Счастливо умереть от пневмонии, — фыркает Антон и поднимается с лавочки.       Когда он отворачивается от незнакомца, по его глазам болезненно проходится свет фонарей. Он скользит взглядом по пустой набережной и утыкается в отвесные скалы на горизонте.       — Стой.       Антон почему-то слушается.       — Дай мне свою рубашку, — продолжает мужчина.       Рубашка — его последний оплот тепла. Майка под ней насквозь влажная от морского воздуха, и Антон не представляет, где вообще сможет её теперь высушить.       — Ты не охренел?       — Не попробуешь — не попробуешь, — голос мужчины тонет в ветре.       Когда Антон снова оборачивает, то замечает, что тот уже растянулся на гальке и наблюдает за ним, запрокинув голову. Ветер задирает его волосы, кидая из стороны в сторону, то скрывая его голубые глаза под прядями, то снова показывая. Будто играет.       — А ещё что хочешь попробовать? Давай уж, раз начал.       Он скользит взглядом по распластавшемуся на гальке силуэту, и проводит дурацкую ассоциацию: «прямо как труп», но отмахивается от неё.       — Прям сказать?       Антон победоносно усмехается: все вокруг смелые, пока не пойдёшь на них в ответ с такой же открытостью. К нему на мгновенье возвращаются черты, присущие ему на работе: уверенность, харизма, целеустремлённость. Возвращается Антон, которого он оставил за рабочим столом перед тем, как уйти в отпуск две недели назад. Он уже успел с этим Антоном навсегда попрощаться, а тут, надо же, они ещё раз встретились.       Мужчина усмехается, зажмуривая глаза. Кажется, он совсем этого Антона с его открытостью и прямолинейностью не боится:       — Хочу тебя.       Его прямолинейность перебивает по хребту, но Антон проглатывает ком в горле и небрежно бросает:       — Серьёзно? С первым встречным?       Мужчина перекатывается на бок, а потом поднимается на ноги. Его движения лёгкие и выверенные, будто он делал это тысячи раз.       — Хочу тебя кофе угостить, — елейно тянет тот, скидывая с себя оставшийся тапок. — А ты что подумал?       — Подумал, что хочешь взять меня прямо тут.       — Я пиздецки замёрз. Думаешь, у меня встанет? — фыркает мужчина.       — У меня встанет, — сглатывает Антон. — Значит, я тебя возьму.       Они застывают напротив друг друга. Незнакомец с мокрыми волосами и русской речью, которую за две недели отдыха Антон уже отвык слышать. И сам Антон, пришедший на этот берег, чтобы просрать свою последнюю ночь, и неожиданно ввязавшийся во что-то интересное. Во что-то, от чего у него дыхание перехватывает, сердце заходится, а кончики пальцев подрагивают. «Не во «что-то», а в «кого-то», — поправляет он себя.       — Договорились, — кивает мужчина. — Но сначала кофе. Я Арсений, кстати, — он взбирается с пляжа на набережную, ловко подтягиваясь на руках.       — Не знаю ни одного Арсения, — хмыкает Антон. — Это потому, что вы все такие сумасшедшие и долго не живёте?       Арсений шлёпает босыми ногами по булыжникам и задевает его плечом, обгоняя.       — Нет, это потому, что мы самодостаточные, и нам никто не нужен.       — Значит, мастурбация, — заключает Антон, шагая за мужчиной по набережной.       — Тебе что, семнадцать, что у тебя все разговоры о сексе?       — А тебе что, семьдесят, что тебя это смущает?       Они ныряют под навес прибрежного кафе, тот раздувается на ветру, охая и свистя. Их не встречают на входе, и официант не подбегает к ним, заботливо принося меню. В такую погоду гостей тут не ждут.       Деревянные стулья коротко скрипят, когда они в них опускаются. Этот скрип на мгновение перекрывает звук бьющихся о берег волн и шквалистого ветра. На столике для двух человек догорает небольшая свеча в стеклянном цилиндре.       Арсений тянется к ней, касаясь трепещущего пламени.       — Ты же не подожжёшь себя? — фыркает Антон.       — А тебе было бы интересно узнать, как быстро я сгорю?       Арсений интонации вытягивает, спрашивает, вроде, такую глупость, а на лице даже намёка на улыбку нет. Антон не хочет в этом вопросе различать что-то серьёзное, ему хочется снова вернуться к теме секса, но в горле застревает ком.       Он вдруг различает в свете свечи синяки под глазами, морщинки у век и искусанную губу. Различает, как Арсений коротко сжимает и разжимает пальцы в кулак, будто пытается согреться. И различает, как на слове «сгорю» у него вдруг дрожит голос.       — Я бы предпочёл, чтобы ты долго и спокойно мерцал, — Антон тянется через стол и цепляет мокрую прядку волос, убирая со лба.       Сам не знает зачем, наверное, тоже сошёл с ума. Это же именно так передаётся?       На пальцах остаются солёные морские капли и, чтобы перевести ситуацию в шутку, он их слизывает с пальцев. Арсений, до этого оцепеневший, закатывает глаза и фыркает.       — Тебе с солёной карамелью, я понял.       — Тут такого нет, — качает головой Антон.       — Посмотрим, — отмахивается Арсений и подзывает к себе официанта коротким взмахом руки.       Арсений не притрагивается к меню, с ходу начиная разговор протяжными и раскатистыми интонациями, за которые Антон только и может цепляться. Иногда он вылавливает знакомые корни или даже слова, но в речевом потоке они превращаются для него в птичий язык. И этим птичьим языком Арсений в совершенстве владеет.       — Заказал кофе. И ещё мидии. Их тут вкусно готовят.       — Ты местный?       — Естественно, — Арсений улыбается самым уголком губ, и Антону в его взгляде чудится грусть; но мужчина моргает, и грусть тут же испаряется. — А ты не тут живёшь, — констатирует он. — Значит, отпуск?       Антон кивает.       — Не выглядишь отдохнувшим, — выносит вердикт Арсений.       — А ты не выглядишь местным, — фыркает Антон.       Мало ли, что он сказал — правду или нет. Они ещё не на том этапе отношений, когда ему пора замечать его потухший взгляд, болезненную худобу и отсутствие планов на будущее. У него вообще нет ни с кем такого этапа в отношениях.       Когда официант ставит кофе, на молочной пенке Антона шоколадной крошкой нарисовано сердечко. У Арсения в кружке расплывается то ли круг, то ли облачко, то ли просто уродливой формы молочное пятно.       — И то правда, — хмыкает Арсений. — Будто предсказание будущего.       — Херня это, а не предсказание, — почему-то злится Антон и спешит сделать глоток (и правда, солёная карамель).       Сердечко в кружке тут же расплывается таким же уродливым пятном, и его затапливает удовлетворение. Самодовольно хмыкая, он поднимает взгляд на Арсения. А тот снова почему-то смотрит на него растерянно и немного… испуганно.       Хотя это Антону стоит его бояться. Это перед ним Арсений вынырнул из моря как сирена, как злая русалка, которая хочет утащить его на дно морское. А, может, он прямо сейчас и тащит.       — У меня аллергия на морепродукты, — вдруг сообщает Антон.       — И ты приехал отдыхать на море, серьёзно?       — Думал обожраться их, получить отёк Квинке и так выпилиться. Прикольно?       То, что в его словах ложь всего лишь в способе, он умалчивает. В конце концов, раз он не бросился со скалы за две недели отпуска, видимо, не так уж сильно он хочет прощаться с жизнью. Может, даже дотерпит до следующего отпуска.       — Я думал, что утону сегодня, — пожимает плечами Арсений, кидая взгляд за окно. — Чёт не вышло.       Антон не уточняет, правда это или нет. Потому что, если правда, то их разговор будет слишком много значить. А если шутка — то будет значить до обидного мало.       — Я бы на твоём месте не выпиливался, — пожимает плечами Антон.       — Почему?       — Ну, потому что в мире и так мало Арсениев.       Мужчина сначала неловко улыбается, а потом уголки его губ ползут вверх, обнажая ослепительно-белые зубы. Антон понимает, что это виниры, и старательно удерживает брови на месте, представляя, сколько стоит их сделать тут.       Между ними опускается тарелка с мидиями. От чёрных скорлупок отражается свет ламп и бьёт ему прямо в глаза. Так же свет отражался от капель на коже Арсения и резал ему в глаза на набережной. И он точно так же не мог от него оторваться.       И сейчас не может.       Это уже насовсем, да? У него уже нет шансов вылечиться?       — Не слишком ли ты хорошо плаваешь, чтобы тонуть?       Вопрос Антона не об этом. Его вопрос о дорогой одежде. О его винирах. И том, как хорошо он владеет местным языком. Разве у него есть какие-то причины тонуть?       — Не слишком ли много вопросов ты задаёшь для секса на одну ночь?       Арсений смотрит на него из-под прикрытых век. Он вроде не ответил на его вопрос, но, одновременно, будто ответил. И Антон меняет тему, боясь своих же слов:       — Как думаешь, от одной мидии бывает отёк Квинке?       Мужчина качает головой:       — Думаю, шанс примерно такой же, как встретить Арсения старше тридцати семи.       — Так тебе тридцать семь, — кивает Антон и берёт пальцами чёрную скорлупу.       — Сегодня исполнилось.       — Вечеринка в честь дня рождения была настолько дерьмовой, что ты решил утопиться?       Антон хочет для себя эту тему закрыть и к ней не притрагиваться. Он заставляет себя вести взглядом по шее Арсения, по его натянутой коже на ключицах, очертить соски, но там… Весь их разговор шуршит рядом, как волны — ты отвыкаешь этот звук слышать, но кожей чувствуешь, что он тут.       — А наш разговор настолько скучный, что ты решил съесть мидию и умереть?       — Эй, ты же сказал, что шансов почти нет!       — Шанс мизерный, — наклоняется к нему через стол Арсений, будто делится каким-то секретом. — Такой же мизерный, как встретить человека, который говорит с тобой на одном языке на пустынном пляже в десять вечера. И этого человека будут звать Арсений. Сечёшь?       Он подсекает его руку и выхватывает мидию у него из пальцев. Антон смотрит, как тот быстрым движением раскрывает её, оставляет чёрные створки на тарелке, а мягкие внутренности кладёт на язык.       «Если я его поцелую, то умру», — некстати думает Антон и тут же себе возражает: «Но это ничего страшного».       — Ты мне нравишься, — прямо говорит он, интерпретируя свои мысли.       — А ты мне — нет, — хмыкает Арсений и откидывается на стуле. Его бровь ползёт вверх, и Антон явно читает ложь в этом действии. — Меня особенно бесит зелень твоих глаз (таким цветом море переливается в солнечные дни). Бесят твои кудряшки, как будто ты один из тех козлов, которые орут по утрам на скалах. И ещё бесит твоя рубашка. Где ты её, кстати, купил?       Антон улыбается. Антон тоже откидывается на кресло. Антон закидывает ногу на ногу.       Он может предложить ему пойти в номер. Они могут провести вместе незабываемую ночь, о которую он потом будет греться московскими холодными вечерами. Может взять его, как захочет и сколько захочет этой ночью. Но ночи кажется недостаточно. Секса с Арсением кажется недостаточно, ему хочется его души.       — Пойдём, — Антон поднимается и протягивает ему руку. — Я знаю, что тебе показать.       Арсений оставляет на столе купюру. Антон не успевает заметить её номинал, но мгновенно дорисовывает несколько нулей к той, которую бы оставил сам, потому что одежда, виниры, язык.       Интересно, иностранный язык делает твой собственный более гибким?       Антон ведёт их по парковке к машине. Та открывает для них двери с щелчком, который снова заглушает стихию. Салон окутывает их теплом и тишиной.       — Машина? — удивляется Арсений, когда они отъезжают от кафе.       — Арендованная, — кидает Антон, когда они начинают взбираться по серпантину.       Справа от них обрыв и вид на ночное море, слева — скала, которую ветра обтачивали многие тысячи лет. И все эти тысячи лет только для того, чтобы они вдвоём в штормовое предупреждение карабкались по ней наверх. В темноте Антон не видит повороты, включает дальний свет и снижает скорость. Он вдруг передумывает умирать. Хотя бы пока рядом с ним есть Арсений.       На смотровой площадке пусто. Они ступают на отполированный сотнями подошв камень и одновременно хлопают дверьми. У Арсения волосы взвеваются вверх и обратно кидаются в лицо, и Антон обходит машину, чтобы убрать их с глаз.       Они делают несколько шагов к обрыву.       Внизу огни города очерчивают контуры залива, а волны разбиваются о берег, унося с собой гальку и вещи туристов. Антон много дней подряд этот вид ненавидел. Представлял, как полетит вниз головой — и тот закрутится у него перед глазами тошнотворным месивом. Представлял, как вода проглотит его, будет царапать кожу холодом, а потом заполнит его лёгкие, и он больше не сможет вдохнуть. А теперь он вдруг смотрит на залив, и этот вид кажется ему очень красивым.       Антон смотрит на Арсения, профиль которого очерчен рассеянным светом и честно выпаливает:       — Отсюда хотел сброситься.       — Теоретически, — тянет мужчина. — Мог бы прямо на меня упасть, пока я плыл.       — Пока ты тонул, — поправляет Антон.       — Пока я тонул, — соглашается Арсений.       На Антона внимательно смотрят два ледяных осколка: проходятся по лицу, соскальзывают на шею и тонут в ключицах. Под этим изучающим взглядом он берёт Арсения за руку. Оглаживает его костяшки пальцев трепетно и нежно. Это прикосновение так сильно противоречит погоде, которая кидает между ними шквалистый ветер со свистом, что внутри у Антона всё замирает.       А потом вдруг разливается теплом, и он выпаливает:       — Возьмёшь мою рубашку?       — Меня больше такая сделка не устраивает, — качает головой Арсений.       — А что ты хочешь? — осторожничает Антон.       Арсений сокращает между ними расстояние до нескольких сантиметров и ему в губы шепчет:       — Тебя.       ***       — Надо было заламинировать эту рубашку, с неё же всё началось, — вздыхает Арсений, перебирая в руках разваливающиеся на части лохмотья.       — А, может, надо было тебя заламинировать в возрасте тридцати семи… Ай, блин, дай договорить, — уворачивается Антон от летящей в него вслед за тряпьём подушки. — Потому что я влюбился в тебя с первого взгляда.