О неправильных исторических фактах

Когда-то давно перед воротами из сливового дерева оставили ребёнка; кроху, брошенную на милость даосов или смерти. Этого ребёнка вручили другому: мальчишке четырнадцати лет, который смотрел на младенца, как на самое настоящее чудо; этот мальчик дал этому ребёнку имя — Чхон Мён, и поклялся старейшинам и самой земле, где они живут, что позаботится об этом ребёнке, чего бы ему этого не стоило; и он пообещал быть достойным сахёнгом для своей маленькой и беззащитной самаэ. Эта девочка вырастает, она любопытная и озорная, больше похожая на мальчишку, который вырастил её, и других мальчиков, которые её окружали, чем на других девочек её возраста, коих не было в секте. Эта девочка много улыбается, смеётся и влезает в драки, чтобы постоять за себя, чему, опять же, её учил мальчик, который никогда не был родителем и ничего не знал о девочках в тот момент, и расплачивается за это в моменты того, что ему приходится останавливать свою самаэ от неприятностей (безуспешно). Эта девочка талантлива, понимают люди в секте немногим позже, когда цветы расцветают на кончике игрушечного деревянного меча, и продолжают цвести, будто были там всегда; девочка смеётся этому, она подбегает к своему поражённому сахёнгу, обнимая его, и ждёт, чтобы её похвалили — что тот, конечно, сразу же и делает. Чхон Мён — особенный ребёнок, и она движется вверх так стремительно, что это пугает. А где страх, там и зависть с презрением. И девочка, ещё даже не девушка, начинает нарываться на всё большее количество драк, где, конечно, выигрывает, но сахёнг только ругает и ругает её, от чего она приходит к выводу, что мальчики глупые. Чуть позже, через годы, её саго подтверждают ей ранние выводы, но говорят ей использовать это, когда нужно — иногда девочкам стоит быть более хитрыми, чем мальчикам, потому что первые слабее вторых. Но это было не про неё. На самом деле, через два десятилетия от того, как крохе помогли перейти порог секты Хуашань, не было никого, кто мог бы победить её. Чхон Мён добирается на вершину без особого труда, с улыбками для своего сахёнга и своих милых саджэ с редкими (очень редкими) самаэ, не слишком жалуя своих сасуков и других сахёнгов, которые всё ещё имеют что-то против неё. В один момент, она понимает, что, несмотря на слова саго о том, что женщинам стоит действовать тоньше, она предпочтёт вбивать тела в землю, пока они не согласятся с ней. И, наконец, она достигла соглашения со своими старшими. — Чхон Мун-сахёнг! — улыбается молодая девушка ровно также, как улыбалась будучи маленьким ребёнком, с мальчишеской прытью и широкой искренностью. — Мы со старшими решили наши разногласия! — чужая кровь красуется на ней, как достижение, как победа, когда она безжалостно пинает одного из своих сасуков на земле, и тот быстро кивает, за ним, кто в сознании, кивают остальные, подтверждая слова Чхон Мён. Чхон Мун только смотрит в небеса, спрашивая предков, где он ошибся в воспитании этого ребёнка?

***

По муриму расходятся слухи о мечнице с гербом сливы, за которой остаётся след из самых красивых лепестков слив. Одни говорят, что это богиня, спустившаяся с небес, настолько она невероятно красива и невозможно сильна. Другие шепчут, что это дьявол с красивым лицом и соблазнительным телом, пришедший за вашими душами. Слухи плодятся, расходятся и сходятся, разлетаясь и собираясь в образ, когда за мечницей следуют истории, полные героизма, спасения и помощи, или же оставленные тела тех, кто бросил ей вызов. Ещё позже ей даруют имя, которого может заслуживать та, кто находится на самой вершине мира боевых искусств, ей дают титул Святой. Святой Меч Цветущей Сливы.

***

— Сразись со мной! — просит сопляк в зелёном, когда её голова раскалывает от похмелья, а солнце слишком раннее для такого громкого голоса. Она смотрит на сопляка и думает, что в нём есть что-то знакомое… наверное, он из какой-то Семьи, о которых ей рассказывал сахёнг, чтобы она следила за своими действиями и не портила им отношения слишком сильно, хотя она ничего подобного не обещала. Впрочем, все обвинения могут быть сняты, если не она начинала поединок. — Ладно, сопляк, — соглашается она, поднимаясь на ноги от дерева, возле которого заснула, хотя сахёнг умолял перестать её засыпать, где попало, после того, как она выпьет; она улыбается и отчасти замечает, что сопляк на секунду на что-то отвлёкся; впрочем, не её дело, — нападай.

Конечно, она выигрывает; чего она не ожидает, так того, что этот мужчина, в отличии от сотен или тысяч предыдущих, не начинает презирать или бояться её сиюмоментно, нет — вместо этого он решает стать частью её жизни в качестве надоедливой пиявки на её боку. (— Нуна, тебе нужно больше заботиться о себе! — ворчит на неё Тан Бо, зашивая довольно незначительную рану на её плече, смотря исключительно на зону своей работы или на её лицо, потому что, где-то по пути, её перевязка на груди была полностью непригодна для использования; её это не трогает, хотя Тан Бо или сахёнга это по какой-то причине очень волновало. — Я в полном порядке, — повторяет она в шестой раз за последние час, отпивая местное вино из кувшина; не такое вкусное, как в Сияне; странная мысль заставляет её усмехнуться, — или что, считаешь, что шрамы не красят меня? Её саго и самаэ часто говорили об этом, они переживали, и надевали больше одежды, чтобы скрыть это от других, хотя она пообещала им, что изобьёт любого, кто скажет что-то неподобающее — это всегда заставляет их улыбнуться. — Меня больше волнует происхождение шрамов, чем их наличие, — отвечает вместо этого Тан Бо, — я не такой, как моя семья. Она знает, хотя есть что-то поразительное в упрямстве старейшин Семьи Тан, которые посмели сказать ей в лицо, что она исключение из правила, чем подтверждение. Тан Бо не дал ей их избить, но, кто знает… быть может, однажды она сделает это.)

***

Она знает, что красива, это сложно не знать, когда ей говорят об этом с того момента, как у неё начала расти грудь и формироваться талия. И, пускай она не предпочитает этого делать, потому что тогда была более молодой и более упёртой, но её саго научили её всему, что стоит знать женщине-культиватору. Она знает о чайных церемониях непомерно много, и это одна из самых бесполезных практик в её голове, кроме того, что внутренний перфекционист сахёнга счастлив, когда она заваривает ему чай, пока он работает в свете свечей, как лидер секты. Она знает о том, как отличить качественную ткань от посредственности, какие камни драгоценные, а какие стеклянные, как должны сочетаться цвета между собой и как заплетаются волосы, даже если ей всегда был удобен тугой хвост, потому что это единственное, что Чхон Мун-сахёнг умел делать с чужими волосами. Она также знает, как соблазнять мужчин. Довольно бесполезный навык, решает она в первые четыре десятилетия своей жизни, но затем… ей становится скучно. И она находит что-то забавное в том, что некоторые люди (не только мужчины, но и женщины) становятся нелепее в разы, когда она улыбается чуть менее широко, как привыкла, когда едва-едва в движениях рук и тела обнажает кожу, и ей приходится сдерживаться от того, чтобы не засмеяться. Конечно, это не то, что она проделывает с кем-то, кого хорошо знает и кем дорожит. И, конечно, джанмун-сахёнг никогда не должен узнать об этом, иначе она не услышит конца этой лекции даже в загробной жизни. Однако, Чхон Чин, её библиотечный саджэ, определённо знает об этом, хотя она никогда не подтверждала его подозрения; быть может, дело в том, что в юности она тренировалась на нём, когда её саго сказали ей найти кого-то безобидного и безопасного, и хотя сахёнг подходил под второе, он бы не совсем подошёл под первое; опять же, лекциям бы не было конца. — Саго, — говорит Чхон Чин устало и безнадёжно, склонившись над своим столом, — пожалуйста, ты можешь перестать разбивать сердца мужчинам, которые наводнили наши ворота со слезами и предложениями брака? — он звучит так печально, что она почти чувствует себя виноватой. Почти. Вместо этого она смеётся, хватая новую лунную лепёшку, ещё не дожевав предыдущую. — А что такого? — смеётся она, проглотив пищу, облизнув губы и поймав чужой взгляд. — Неужели эта злая саго пренебрегла своим драгоценным саджэ? — и она добавляет чуть больше сладости в голос, наклоняясь так, чтоб одежда натянулась на её груди. Если бы это было возможно, взгляд Чхон Чина стал ещё более невпечатлённым и мёртвым глубоко внутри. — Нет, она сделала намного худшее, заставила меня разбираться с её жертвами, — критично заявляет Чхон Чин, и она откидывается обратно на подушку, жуя лепёшку; вкусно. — К слову, говоря о твоих поклонниках… — Разве они не были жертвами секунду назад? — …что ты собираешься делать с Тёмным Святым? — спрашивает её Чхон Чин, и она наклоняет голову на бок, искренне не понимая. — А причём здесь Тан Бо? Она не видела его всего месяц, не мог же он влезть во что-то слишком крупное? Если он это сделал, то как он посмел не позвать её! Чёртов сопляк. Чхон Чин смотрит на неё с разочарованием. — Бедняга… — произносит её саджэ, видимо, о Тан Бо, и ничего не разъясняет. Чхон Мён это не нравится, поэтому она переползает на чужую сторону, прислонясь к спине своего саджэ своей грудью, и с силой тянет его щёки в разные стороны. — Хватит говорить загадками и отвечай нормально! — Са-саго, саго! Прекрати!

***

Начинается война. И война меняет её больше, чем она готова признавать. Война рассказывает ей о самой себе того, чего она не знала: она может забыть о жалости, оставляя целые поля, усеянные трупами; она может идти вперёд и не оглядываться назад, когда кровь пропитывает её белые одежды, что они становятся исключительно красными; она может проигрывать там, где никогда не думала, когда на её руках умирают члены её секты, когда на её руках умирает Тан Бо, смея улыбаться ей, и просить… не думай об этом, она может ненавидеть так глубоко, когда не думала, что это возможно. Война приходит и забирает у неё очень многое. А потом война забирает всё. Она теряет руку, она стоит на коленях, её сахёнг, её саджэ, её саджили, её самаэ, все, все, все — мертвы. — Подумать только, если бы ты выжила, то могла бы прославиться этим ещё больше, Меч Хуашань… — говорит голос, который она ненавидит. Ненавидит, ненавидит, ненавидит, ненавидит, ненавидит, ненавидит, ненавидит, ненавидит, ненавидит, ненавидит, ненавидит, ненавидит, ненавидит, ненавидит, ненавидит, ненавидит, ненавидит, ненавидит, ненавидит, ненавидит, ненавидит, ненавидит, ненавидит, ненавидит, ненавидит, ненавидит, ненавидит, ненавидит, ненавидит, ненавидит, ненавидит, ненавидит, ненавидит… Весь мир в красном, как её кровь и как его глаза. — Благодаря всем этим людям, — и это похоже на усмешку, и это так злит, что ей кажется, что её волосы могли бы поседеть от гнева, — твой меч настиг меня. И поэтому она поднимается; её собственный меч сломан, часть лезвия в её плече на месте потерянной руки, и она вырывает лезвие, сжимая в оставшейся. — Воистину, твоё искусство владения меча — наилучшее из всех. Лезвие режет её кожу — ей плевать; её сердце едва бьётся — ей плевать; она не чувствует своё тело, как должно — ей плевать. — Закрой свой поганый рот! Она не знает, как двигается, но есть она, есть меч в её руке, есть сливы, которые были с ней дольше, чем она себя помнит, и есть — враг. — Я возрожусь, — говорит ей Чхонма со своей вершины, когда она замахивается назад и сливы отражаются в нечеловеческих глазах чудовища, — и я надеюсь встретить тебя там вновь, Меч Хуашань. И она отрубает голову Небесному Демону. Она делает вдох, и приходит рассвет. Она сожалеет, и даже не чувствует, как падает. Она делает выдох, и молится, чтобы Хуашань процветал, несмотря ни на что.

И историю переписывают выжившие, передающие своим потомкам искажённую правду; о Хуашань забывают, подметают их славу под ковёр, стирая чужую жертву, чужие достижения. Не удивительно, что через ещё несколько десятилетий, истории о непобедимой мечнице превратились в мечника, сурового и невозможного; такого же непостижимого, как мифического героя. Это влияние привычки, ровно как саго маленькой девочки говорили ей о разнице между мальчиками и девочками, ровно как упрямые старики говорили сильной женщине, что она исключение — это было правдой; в большинстве своём, мужчины сильнее женщин, и это природный факт, который они уравновешивают другими способами.

Ещё позже, когда ни у кого не осталось сомнений во всем известных историях о Святом Мече Цветущей Сливы, один мальчик стучится в потрескавшиеся ворота из сливового дерева, и он несёт за собою перемены в очень и очень многое.