***
Годжо остается в Сендае на сутки. У Сатору чешется за ребрами, где-то в районе сердечной мышцы, ноющей от непонятных воспоминаний, которые все никак не желают становиться четче. Сатору остается в Сендае, прогуливаясь по уютным дворикам спального района, проходя вглубь города — его тянет в сторону крематория, возвышающегося на окраине. Душный влажный воздух мешает дышать, тени будто сгущаются вокруг, а шесть глаз как будто впервые работают на двести процентов. Сатору не понимает. Одно дело, если бы он остановился в городе, будучи преисполненным уверенности и желания попробовать местные десерты — он слышал, кикуфуку здесь особенно хороши. Но впервые он не тянется к пестрым киоскам, впервые проходит мимо, следуя невидимой линии будто бы из грез. Даже будучи шаманом особого ранга, Сатору не верит в мистику бóльшую, чем ему приходилось сталкиваться за двадцать восемь лет своей жизни. Он бы не сомневался в своих действиях, влеки его проклятая энергия или ее следы — в крематориях так много отчаяния и слез, там вполне мог завестись проклятый дух. Но — Годжо готов удавиться, но поставить на кон все, что имеет — это не она. Вопросы все копятся, ответов так и не наблюдается. Годжо неспешно подходит к огромному белому зданию. Крематорий возвышается над ним: «сегодня не рабочий» — читает табличку Сатору, осоловело хлопая глазами. Но он точно должен работать, ведь как иначе***
Годжо неслышимой тенью скользит по коридорам техникума, пребывая в тяжелом раздумье. Сегодня он намеревается наведаться в морг к Секо — то странное тянущее чувство прямиком из Сендая будто преследует его, заставляя морщиться, поправляя повязку на лице, ненароком касаясь стучащих от боли висков и лба. «Давненько надо было провериться», — Сатору морщится от воспоминаний о медикаментозном запахе, пропитавшем стерильный кабинет подруги-врача. Ощущение, что он должен быть там, просто обязан быть там сегодня — не отпускает ни на секунду, бессовестно тянет в медкрыло, вместе с тем заставляя вздрагивать от фантомной боли в сердце. У Годжо на памяти только один раз, когда сердце ощущалось также — не на месте, будто разрывалось и трескалось, не давая возможности собраться и склеить себя обратно в целое. Тогда, год назад, он убил Сугуру, самолично вручив своему сердцу смертный приговор. Сатору помнит те ощущения, и все же то, что происходит с ним сейчас — сегодня — в сто раз хуже. И это пугает до чертиков, ведь тогда Сатору не видел этих звезд перед глазами, делать вдохи-выдохи не составляло труда, как и переставлять длинные ноги. Сегодня он еле плетется по коридорам, подгоняемый четким чувством тревоги.***
Смотря очередной до одури глупый фильм, Сатору снова ощущает уже ставшее родным чувство потери чего-то — кого-то? — важного. Эта мысль периодически мельтешила перед глазами, настаивая на своей правдивости. Это, честно сказать, жутко бесило Годжо: будто он собирает огромный пазл, и самая важная деталь, необходимая для эстетического завершения картинки, все никак не желает находиться. Закатилась под пол, что ли? Годжо вздыхает, запрокидывая голову к потолку, откидываясь на мягкую спинку дивана. Он специально сделал себе мини-кинотеатр в домашнем подвале, чтобы иметь возможность разбавить свои серые будни просмотром всего, что он увидит в киношных прокатах. И если раньше ему было весело смотреть даже французские мелодрамы в одиночестве, то сейчас это ощущалось физически некомфортно. Даже шесть глаз Сатору, жившие своей собственной жизнью последние несколько дней — аккурат с той миссии в Сендае, — настаивают на присутсвии кого-то еще прямиком на этом же диване. — И с чего это? — спрашивает свою недовольную технику Сатору, проговоривая мысли вслух, — с какой стати я вообще стал бы приводить кого-то в свой холостяцкий дом? — Годжо недовольно цыкает на взбунтовавшуюся технику, все тянущуюся к кому-то невидимому. Мягкому. Смешному. Сильному. Родному. Годжо крупно вздрагивает от взрыва на экране. Наверное, не стоило включать боевик, если уж собрался уходить полностью в себя. Техника смешливо поддакивает откуда-то из недр сознания, вырисовывая перед глазами нечеткий образ, наполняя комнату розовыми всполохами. — Славно! Просто, блять, прекрасно, — ругается Сатору, силясь смаргнуть очередные видения, — еще дома не хватало ловить бэд-трипы без веществ и перенапряжения. Розовый перед глазами преследовал его в техникуме, на улочках Токио, в магазинах и теперь даже в поместье Годжо. Как будто не было ни единого места, куда розовый, настойчиво пахнущий мускусным персиком, не влез бы. Будто он пробрался даже под покров бесконечности, окружающий тело Сатору, которую — на секундочку — также хотелось снять незамедлительно. Она ощущалась лишней, преграждающей путь к чьему-то человеческому теплу. Годжо тяжело вздыхает — уже в который, блять, раз: ему начинает надоедать каша в мыслях и сумбур в душе.***
Направляясь к директору Яге, Годжо внезапно начинает подташнивать. И это до дикого странно — его никогда не укачивало в машинах, особенно если за рулем Иджичи. Благо в этот раз объяснение тошноты нашлось быстро — чужая проклятая энергия, похожая на сгусток магмы — тяжелой, горячей и воняющей серой, чувствуется за несколько километров от их автомобиля. «Ну-с, хоть развлекусь да отвлекусь», — скалится про себя Сатору, не в состоянии удержать кровавую ухмылку. Иджичи ощутимо дергается за рулем, кожей учуяв исходящую уплотнившуюся проклятую энергию от шамана позади. Уже будучи на дороге в гордом одиночестве, Сатору позволяет себе распоясаться — отпускает свои силы, расслабляя, наконец, натянутую пружину внутри. Признаться, было забавно слышать от вулканоголового проклятья, что битва с ним — это легко, что он «переоценил слабака». Годжо хищно скалится, продолжая веселиться, чувствуя, как копившееся напряжение из-за последних событий, наконец, выплескивается — вместе с язвительными комментариями, вместе с ударами, вместе с высвобождением «красного». Сатору постепенно начинает входить в раж, решив сбросить контроль насовсем — ему незачем сохранять проклятью жизнь, он все равно убьет любого, кто приблизится к нему или его ученикам. Только вот зыбкое чувство, такое, будто кого-то нужно привести сюда, кому-то нужно что-то показать — и это до чертиков важно — мешает разгуляться вволю, отвлекает, не дает сосредоточиться на цели. Годжо хмурится, чувствуя возвращающуюся головную боль, будто усиленную втрое — так не вовремя начинают чесаться глаза, колоть под ребрами, а руки все-таки норовят схватить что-то — ткань? в его руках должно быть что-то тяжелое? кто-то тяжелый? Сатору трясет головой, отгоняя ненужные мысли и телепортируясь ближе к порядком побитому проклятью, намереваясь закончить начатое. — Ты долго ждал? — с ухмылкой произносит он и — — перед глазами моментально начинает плыть, а техника снова вопит — как тогда, в Сендае; руки хаотично шарят по пространству слева от сильнейшего, пытаясь зацепиться за ускользающие ощущения покалывания пальцев.***
Отчет о двух убитых разумных проклятьях он оставляет до лучших времен — вероятно до завтрашнего утра, когда придется извиняться перед Ягой за отсутствие на еженедельной встрече. С места событий — из леса — Сатору сразу же телепортируется в поместье, намереваясь смыть с себя остатки вулканической пыли, щепки корней, прицепившиеся к форме, и собственное бешенство. Всплывающие воспоминания, как ни странно, смывать он не планировал. Годжо прислушивается к себе — его душа поет лишь при одной мысли о человеке, которого он не помнит, она жаждет найти ответ — дать имя розовым всполохам, назвать флер мускусного персика, преследующий Сатору даже в собственном душе (его гель всегда пах шалфеем и солью), громко выкрикивать чужое имя, распластавшись на чистом постельном белье— —Сатору весь подбирается, замирая под натиском новых отрывков: смазанных, нечетких, но таких чувственных. Кожу печет в местах, где фантомное розовое прикасается — шея, плечи, скулы и губы. Они горят неистово, заставляя забыться, скручиваясь тугим узлом внизу живота. Невидимые сильные руки оглаживают его бедра, проходясь по чувствительному месту с внутренней стороны, — нежно, трепетно и мягко, так, как его никто и никогда не касался. Сатору стонет в подушку, ощущая собственный яркий румянец, зачем-то заглушая желание дотронуться до себя, почувствовать прикосновения наяву. Ему чертовски маломаломало. Он хватает ртом будто раскаленный воздух, цепляясь ногтями за простынь, сминая ее в кулаках, ворочается, пытаясь притереться — стать еще-еще ближе — к горячему телу из не-своих воспоминаний. Годжо хнычет — издает такие задушенные всхлипы, об умении издавать которые никогда не знал, дышит загнанно и рвано, пытаясь выдавить из себя хоть что-то членораздельное — позвать настолько хорошо знающего его тело человека по имени. Мысли плывут, и Сатору даже рад этому — он жаждет этого человека все больше, хочет почувствовать его наяву, внутри себя, желает быть наполненным им — собственная техника подкидывает ему яркие ощущения и взрывы перед глазами, которые он почувствовал бы, ему бы только... Сатору переворачивается на живот, притираясь сочащимся членом к холодным простыням и надрывно стонет, пачкая смазкой белье под собой. Спроси его кто сейчас, что он вообще делает — он бы не дал однозначного ответа. В голове бьется лишь слово из четырех слогов, отзываясь пульсацией внутри, сокращая в такт мышцы сфинктера — шаман тянется туда непонятно когда смазанными в собственной слюне пальцами, переполненный желанием. Оглаживает колечко мышц по часовой стрелке, содрогаясь от невероятно приятных ощущений, имитируя прикосновения, услужливо подкидываемые сознанием. Фантомные ощущения — тяжелого крепкого тела, прижимающегося к его спине, стекающие капли пота, горячее возбужденное дыхание в его затылок — только больше распаляют. Это его первый раз, но Годжо не обращает внимания на боль, проталкивая в себя сразу целый палец. Он восторженно стонет, наконец ощущая что-то похожее на ту заполненность, к которой так стремилось его разгоряченное тело. Будто в замедленной съемке, он видит свое извивающееся тело под другим мужчиной — с розовым ежиком волос, в который его руки зарываются, тянут пряди назад, а его рот кусает незнакомцу шею — прямиком в кадык, заставляя партнера гортанно застонать и толкнуться в него глубже. Он видит собственные скрещенные ноги на пояснице мужчины, бедра, сжимающие, притягивающие нависающее над ним тело ближе, глубже, сокращающиеся мышцы спины и размашистые движения, втрахивающие податливого Сатору в кровать. Годжо кончает одновременно с собой из воспоминаний — от пальцев внутри себя и трения члена о простыни, перепачканные теперь в поте, смазке и сперме. — Ю-юджи-и! — гортанно стонет Сатору, ощущая конвульсии самого яркого оргазма за всю свою жизнь, и, распахнув глаза, замирает.***
Годжо оглядывается, пытаясь высмотреть обстановку сквозь муть перед глазами. На нем нет ни повязки, ни бинтов, ни даже солнечных очков, защищающих чувствительные глаза. Перед взором вырисовывается ряд железных кресел, белая кафельная плитка с жутко грязными от постоянных толп людей швами, огромные окна в пол, за которыми распростерлась взлетная полоса и множество самолетов. Сатору узнает это место — аэропорт Наха, именно сюда они с Гето прилетали, когда сопровождали Аманай. Годжо хмурится, не понимая происходящего: он вспомнил имя Юджи — своего любимого, неповторимого Юджи — и тут же, не успев отдышаться от оргазма и нахлынувших вместе с ним воспоминаний, оказался здесь, аккурат напротив выхода на посадку. Сатору оглядывается, ожидая увидеть хотя бы Гето, но вокруг — абсолютно никого. Пусто и безлюдно. Он оборачивается вокруг себя, желая просканировать пространство шестью глазами, но внезапно замечает удаляющееся розовое пятно. «Юджи!», — понимает Сатору, моментально бросаясь вслед за любимым человеком: он напуган и одновременно рад, он так хочет, так жаждет увидеть его глаза, потрепать по беспорядку на голове, ухватить за руку, почувствовать пульс. Годжо бежит, не смотря по сторонам, видя перед собой только удаляющуюся спину Итадори, он задыхается, что для него в новинку, но не перестает бежать, изо всех сил стараясь догнать юного шамана. — Юджи! — Сатору влетает во внезапно остановившегося Итадори, со всего размаху впечатывая того в собственное тело; обвивает юношу руками, притягивая ближеближеближе к себе, стремясь ощутить забытое тепло. — Юджи-Юджи-Юджи! — шепчет Сатору на грани слышимости, утыкаясь в розовые вихры, вдыхая, наконец, уже не фантомный персико-мускусный запах. — Са-, — Юджи не успевает сказать его имя, как чужие влажные губы впиваются в его собственные сухие и искусанные до крови; язык врывается во влажный рот, исследуя, пробуя Итадори на вкус, будто вспоминает каково это — целовать Юджи. Осознание происходящего накрывает Итадори будто волной — он внезапно начинает трястись, рыдать, давиться слезами в объятиях Годжо. Он падает-падает-падает, но сильные руки не дают осесть безвольной куклой на пол. — Юджи? — Годжо не на шутку встревожен, честно сказать, он в полнейшем ужасе — что-то не так? он зря поцеловал его? он сам себе все придумал? юджи больно? неприятно? — тысячи вопросов затмевают разум, заставляя Сатору опуститься на колени, удерживая бьющегося в истерике Юджи в своих руках. — Что-то не так? Скажи, что я сделал? Где-то болит? — Сатору-у-у-у, — воет во весь голос Итадори, цепляясь за Годжо как за самое важное в этой жизни, так, будто боится, что он испарится, ускользнет сквозь пальцы как песок, исчезнет... Годжо в который раз замирает. Он вспомнил. Он же проиграл. Он умер. Осознание своего плачевного состояния бьет как обухом по голове. Сатору весь напрягается и как наяву ощущает натягивающуюся струну внутри себя — того и глядишь разорвется. Он — сильнейший, он обещал Юджи, обещал любимому человеку остаться в живых, и не сдержал слово. Это заставляет разочароваться в себе, но — Годжо понимает — нельзя давать слабину, не перед Итадори. Второе, что всплывает в мыслях — какого черта здесь вообще делает Итадори? — Юджи, — аккуратно поглаживая младшего шамана по спине, тихо шепчет Сатору, — почему ты здесь? — ответ знать, честно, не хочется, но Годжо понимает, что должен услышать все от него. Ему нужно знать, что его солнце, луна и звезды — все еще дышит, все еще жив — там, в реальном мире. Юджи загнанно дышит ему куда-то в шею, прижимается сильно и плотно, дрожит всем телом, силясь успокоиться хотя бы на секунду. Получается действительно плохо; его состояние нестабильно, похоже на бред или горячку. — Сатору, Сатору, Сатору, — он бесконечно шепчет его имя, стискивая ткань форменного пиджака, тянет на себя, — ты не должен был вспомнить, Сатору, не должен был! — Юджи поднимает бешеный заплаканный взгляд на Годжо, смотря прямиком в бездну лазурных глаз. — Ведь если ты вспомнил, ты- Итадори срывается на дикий скулеж, заходясь в новой истерике, и все прижимается ближе, стремясь то ли слиться, то ли просто почувствовать родное тепло под ладонями. Как будто инстинктивно запоминал рельеф чужих мышц на будущее — в котором его, Сатору, по всем канонам быть не должно. Годжо и сам не осознает, когда слезы начинают градом катиться из глаз, делая те еще больше похожими на океан — блестящий, лазурный и завораживающий. Но его слезы не про горе — на самом деле Сатору счастлив, что ему удалось увидеть Юджи, удалось его вспомнить. — Юджи, солнце мое, — всхлипывая, ласково зовет Сатору, приподнимая голову Итадори за подбородок, смотрит глаза в глаза, — я так рад, что смог вспомнить тебя! — искренняя улыбка появляется на заплаканном лице сильнейшего, — тот мир без тебя, он был таким тусклым и ненастоящим! — Годжо прижимается ко лбу Юджи своим, смотрит проникновенно, как будто открывает Итадори самую большую тайну во вселенной. Сатору целует лицо любимого — куда придется: в аккуратный розовый нос, в заплаканные красные веки, утирая попутно дорожки слез, в соленые скулы, в нахмуренный в непонимании лоб, во все еще дрожащие от всхлипов и плача губы. Юджи прижимается к нему, перехватывая поцелуй; вжимается в его рот сильно, страстно — со всей любовью, именно так, как хотелось больше всего им обоим; языки мокро сплетаются, вылизывая небо и друг друга; рты наполняются чужой слюной — поцелуй вязкий, сладкий, такой же, как во время их секса. Сатору отрывается первым, силясь запомнить зрелище перед собой, навсегда отпечатать в памяти розовое зацелованное лицо его Юджи. Сатору всегда был гением, поэтому разобраться во всем происходящем не составило труда — сейчас, когда Итадори был рядом с ним, а голову больше не терзала удушающая взбунтовавшаяся собственная техника, мирно мурчащая где-то в районе пупка, он отчетливо видел всю картину целиком. Видимо, Юджи заключил с кем-то пакт — жизнь Сатору и всех остальных дорогих сердцу его любимого людей в обмен на свое собственное существование. Логика была понятна — не будь Юджи, не съешь он палец Двуликого, ничего бы, по сути, и не произошло, но- — Юджи, я люблю тебя, — голос Сатору пропитан уверенностью, от которой Итадори невольно содрогается, готовый заплакать снова только лишь от этих слов, — и я не хочу жить без тебя. — Годжо замирает, давится, в горле стоит ком — как бы самому не полить слезы, — Еще ничего не кончено, я выиграю — вот увидишь. Глаза Юджи все же наполняются слезами: он снова вжимается в шею Сатору мокрым лицом, стискивая его в ответных объятьях.***
Пять лет спустя. — Сатору, — аккуратный шепот где-то справа будит Годжо от сладкой дремоты, заставляя сморгнуть усталость и разлепить не скрытые ничем глаза. Руки непроизвольно тянутся к источнику мягкого голоса, встречая теплые пальцы на полпути, моментально переплетающиеся с его собственными, — как она? Годжо окончательно смаргивает сон, ведет плечом, разминая затекшие плечи, и аккуратно касается белых как снег волос покоящейся на его груди малышки. — Все хорошо, мамочка, — тихо смеется Сатору в ответ, поглаживая чужое теплое запястье, зажатое в руке; постепенно его пальцы пробираются дальше по ладони, к пальцам, пока не находят металлическую полоску. Годжо улыбается, почти мурлыкает от счастья, переполняющего его грудь, будто грозящегося вырваться из него и расплескаться по всей комнате солнечными лучами, — она молодец, спит крепко — прямо как ты. Юджи в ответ прыскает со смеха, нежно улыбаясь. В его ореховых глазах отражается то самое солнце, сидящее где-то в глубине Сатору. Это самая прекрасная жизнь, которую он только мог пожелать.